Беседовать с Настасьей Кирилловной было легко, разговор лился сам. Кошкин, вероятно, так и задержался бы с ней – да хорошо помнил о ее муже-ревнивце. Даже если и не Петр Громов передал записку, лишний раз компрометировать чужую жену совершенно не за чем.

– Вы уж простите, Настасья Кирилловна, мне давно пора возвращаться – Его сиятельству обещал, – решительно попрощался он.

Громова, однако, была настырна:

– А я вас провожу! – не раздумывая, сообщила она. – В вашу сторону черника знаете какая? Огромная и сладкая, что мед!

– Не стоит… – столь же решительно воспротивился Кошкин.

И – была не была – не стал умалчивать. Протянул ей записку, что до сих пор мял в руках.

– Вот, поглядите, что мне вчера передали. От кого – не знаю.

У Громовой в глазах загорелся живейший интерес, и она с жадностью принялась читать записку. Брови взлетели вверх:

– Тю! И вы решили, что это мой Петр Игнатьич написал?! – она расхохоталась пуще прежнего. – Вот еще! Он в делах весь, в заботах! Некогда ему за мной глядеть да записки всякие писать… как в романах! Скажете тоже! Еще, небось, переживаете, что стреляться вас позовет?! Ну, насмешили, Степан Егорыч!

Так заливисто и беззаботно она веселилась, что и Кошкину мысль о причастности ее мужа вдруг показалась не самой здравой. В самом деле, Петр Громов – деловой и занятый человек. Наверняка удручающе прямолинеен, как все купеческое сословие. Думается, если б и приревновал он благоверную, то не отправлял бы сопернику загадочных посланий, а принял бы более решительные меры.

– Но кто-то же это написал, – рассудил тем не менее Кошкин. Свернул записку и снова убрал в бумажник.

– Да вы не берите в голову, Степан Егорыч: мальчишки Татьянины, должно быть, баловались. У нее их двое. Старший поспокойней, а младший уж такой сорванец! Ему еще и семи нет, совсем дитя. И почерк-то в записке как раз детский – видали, как буквы криво намалеваны? Да и листок как будто от ученической тетрадки оторван.

– Да, возможно… – согласился с доводами Кошкин.

О том, что это всего лишь детская шалость, он отчего-то не подумал. И теперь даже чуточку легче себя почувствовал. Решил покамест остаться и не спешить в Златолесье.

– Что ж… так, говорите, призрак здесь бродит? – вернулся он к давешней теме. – Дружинник?

Настасья охотно рассказала:

– Видите, внизу мысок круглый у разворота Волги? – указала она рукой. – Там городище древнее стояло – оттуда Зубцов начался. А здесь, по горе по Полустовой, стражники из княжьей дружины по ночам ходили да смотрели, чтоб враг не напал. Полустову-то гору у нас еще Московской зовут: с нее сразу на Москву дорога. В старину ведь кто ни пойдет на Москву – вечно в наши Тверские земли упрется. Вот они здесь и смотрели в оба. Да и теперь призрака в кольчуге нет-нет да видят… до сих пор охраняет.

– Занятные у вас места, – хмыкнул Кошкин. – То призраки, то утопленницы беспокойные. А в лесу уж наверняка леших да русалок полно.

– А как же! Где реки – там всегда утопленницы, а где утопленницы – там русалки, – со знанием дела объяснила Настасья. – Только не в лесу, а под горою. Прямо под этой самой горою лаз есть секретный! В старину, как город осаждать станут, так провизию тем лазом передают. А ежели уходить в срочном порядке придется, так сундуки с золотом прямо в том лазе и прикапывали. А лешие с русалками ход в тот лаз накрепко охраняют – чтоб не нашел никто! Старые люди так говорят.

– Много вы, Настасья Кирилловна, знаете местных сказок…

– Много! – похвасталась она. – Потому что книжки читать люблю. А еще больше люблю слушать, что по округе рассказывают.

Настасья живо стрельнула хитроватым взглядом – что было практически приглашением посплетничать. Кошкин не удержался.

– Так расскажите про девицу эту, Фотинию-утопленницу, – спросил он. – Тоже сказка? Или она в самом деле жила в Зубцове?

Говоря о Фотинии, Кошкин упорно гнал дурные мысли. Думать о том, что нечто плохое случилось со Светланой, было невыносимо. Пусть не с ним, пусть где угодно, но он всем сердцем хотел, чтобы она была жива и счастлива.

Да и не могла она вроде никаким образом оказаться связанной с той девушкой…

Фотиния-утопленница погибла пятнадцать лет назад. Со Светланой же он виделся этой осенью. И последнее, что слышал о ней – будто бы она уехала с мужем-Раскатовым за границу.

Разумеется, это какая-то другая Фотиния, не его… и все же такие совпадения насторожили бы и распоследнего скептика.

Настасья посплетничать была большой охотницей. Но в этот раз говорила не слишком бойко – ссылалась, что мало знает.

– Откуда она родом – вот уж не ведаю, – заверила она. – Да и то, что Фотинией ее звали, в первый раз вчера услыхала. То ли монахиня она была, то ли послушница… Больше вам и не расскажет никто.

Но Кошкину и того было довольно:

– Так она монахиня? – изумился он.

– Так считается, – уклончиво отозвалась Громова. – Ее ведь возле монастыря похоронили-то не просто так. Вроде бы оттуда девица эта.

Видя интерес Кошкина, Настасья приложила козырьком руку и махнула на северо-восток, куда уходила Волга.

– Монастырь женский там, на полдороги в Старицу, даже ближе – он один во всей округе, не перепутаешь. Прямехонько на берегу Волги стоит. Вот Фотиния эта, должно быть, оттудова в речку и…

– Раз похоронили возле монастыря, значит, не сама в Волгу бросилась? – предположил Кошкин. – Самоубийц-то иначе хоронят.

– И то правда, – не стала спорить Настасья. – Но чего уж там приключилось – гадать не стану. Давно дело было, концов не найдешь.

– А родственники остались?

– Какие там родственники… сиротка она. Потому, видать, никто ничего о ней и не знает.

* * *

В Златолесье Кошкин вернулся засветло: не хотел надолго оставлять графа одного.

Имение Шувалова было местом крайне уединенным, случайно сюда не попадешь. А потому Кошкин удивился, когда, уже на подъезде к графской деревне, завидел экипаж, мчавшийся навстречу. Даже пришлось посторониться, не то затоптали б. Экипаж оказался двухместным и закрытым наглухо. Обернувшись вслед, Кошкин даже увидел новенькую «жестянку» с номером «38»3: экипаж не был личным, им правил извозчик.

Остаток пути Кошкин размышлял, кто бы это мог быть… А вернувшись в усадьбу, первым делом обратился с этим вопросом к лакею, мол, не заезжал ли кто.

– Так точно, Ваше благородие, вот только что уехали, – расторопно ответил лакей. – Да вы должны были увидеться: к вам ведь приезжали.

– Меня спрашивали? – в самом деле изумился Кошкин.

– Спросить не спрашивали, а письмо передали. Велите сейчас же принести?

Кошкин, разумеется, потребовал сейчас же – а после, не зная, что и думать, дожидался в гостиной. Даже в окно выглянул, но экипажа, конечно уже и след простыл. Интересно получается: некто приезжал к нему, но завидев на дороге (а не заметить Кошкина было нельзя), не только не остановился поздороваться, но и не притормозил.

От загадочного письма – очередного – Кошкин уже не знал, чего и ждать…

Было оно, однако, не похоже на первое. Конверт обыкновенный, почтовый, тщательно запечатанный. Без имени и штампа. Внутри аккуратная писчая бумага, сложенная ровно, словно по линейке, вдвое. Текст сделан чернилами, четким и уверенным почерком:

«Господин Кошкин, вы должны опасаться Татьяны Громовой. Она желает вам зла. Лучше уезжайте немедленно. Простите, не могу вам назваться и сказать больше, но я ваш друг».

Перечитав письмо не единожды и не дважды, Кошкин снова позвал лакея. Зол был неимоверно – не на парня, конечно, а на неведомого «друга» с его записками, который, кажется, вздумал играть с ним!

– Кто открывал двери? Кто с визитером этим разговаривал? – строго спросил он.

Лакей, парень чуть за двадцать, Афанасий, отвечал подробно и по делу: прислуга в доме графа была толковой:

– Открывала Тимофевна, кухарка наша – он со двора стучал, не в парадные двери. Ну а я в кухне тогда крутился: обед Его сиятельству было пора нести. Вот я и вышел разговаривать. И конверт обещался доставить. – Афанасий помолчал и сообщил главное: – господин из экипажа не сам заходил – ямщика своего отправил.

– Отчего же не сам? – удивился Кошкин.

– Вот уж не знаю… Но на коляске на его «жестянка» была под номером «38». Извозчик. А господина-то я издали все ж увидал: в окне. Занавеску он чуть отодвинул, покуда дожился.

«Глазастый», – подумал Кошкин. Тотчас спросил:

– Шевелюра рыжая у господина была?

– Никак нет, Ваше благородие, темная какая-то. Сюртук серый, шляпа круглая.

– Котелок?

– Ага, он самый! У Его сиятельства полно таких, я камердинеру помогал чистить.

– Раньше его не видел здесь?

– Никак нет… – с заминкой, припоминая, отозвался тот. – Гостей у Его сиятельства мало бывает, был бы кто знакомый, я б узнал.

– А ежели снова его увидишь – узнаешь?

Афанасий, подумав, уверенно кивнул.

Любопытно, прислуга Шувалова этого господина в лицо не знала, и все же он предпочел явиться сюда в закрытом экипаже – это в июльскую-то жару! И явно не жаждал показаться на глаза. Значит, все-таки опасался, что или сам Кошкин, или кто другой в графском доме его узнает: штат слуг у Шувалова немалый.

Кошкин же «темного» господина другом, разумеется, считать не собирался, вопреки заверения того в последней записке.

И первое, и второе послания написаны разными почерками, разными средствами, по-разному были переданы. И даже одна-единственная нехитрая мысль – требование не видеться с некой дамой – озвучена была весьма различными словами. В первой имя дамы было окутано тайной – во второй называлось вполне конкретно. В первой Кошкину явно угрожали – во второй уверяли в дружбе.

Записки эти как будто были слишком непохожи, чтобы счесть, что они написаны одним и тем же человеком… И все же до конца в этом Кошкин не был уверен.

Что если обе написаны Анатолем Тарнавским из глупой ревности? Он и темноволос ведь. И, думается, он как раз из той породы людей, которые опасаются вступать в ссору открыто, а действуют исподтишка, по-тихому, желая насолить врагу, но остаться неузнанными.

У Тарнавского, разумеется, имелся собственный экипаж – но либо кучера его, либо саму карету у Шувалова могли узнать. Извозчиком в его случае было воспользоваться умнее.

А впрочем, Кошкин не торопился судить о Тарнавском сгоряча: не желал дурно думать о фактически незнакомом ему человеке… С Татьяной же видеться он и так совершенно точно не планировал. А дабы не напороться на случайную встречу, как с Настасьей, решил и вовсе пожить некоторое время затворником в доме Шувалова. Даже ездить в сторону Зубцова покамест не стоит…

Тем более что совсем уж уединиться и здесь не получится: к вечеру, уже на закате, явился доктор Сапожников в неоправданно хорошем расположении духа.

Шувалову утренняя «вылазка» на веранду как будто пошла пользу: даже цвет лица сменился на более здоровый. Чего не скажешь о характере Платона Алексеевича. Еле живой, все равно умудрился сделать выволочку лакею, отчитать Кошкина, а после, как малое дитя, капризничал перед Сапожниковым, не желая принимать лекарство.

Благо, Кошкин стариковское ворчание давно уж пропускал мимо ушей, а настроение Сапожникова было слишком хорошим, что пациент мог его испортить. Отшучиваясь, он продолжал говорить о ерунде и смешивать микстуры.

Кошкин, привычно сидя в углу, решился все-таки спросить:

– Вы вчера, после сеанса, со мною поговорить хотели, Сергей Федорович – а я, простите, ушел, не дождался. Разговор не слишком срочным был, надеюсь?

И въедливо смотрел на доктора, ожидая не проболтается ли он о записке.

– Вчера? Поговорить? – искренне изумился Сапожников. – А я и не помню, чтобы просил вас… Меня Ольга Ивановна уж так увлекла разговором – я про все прочее забыл.

– Не мудрено, – хмыкнул Кошкин. – А господина Тарнавского вы вчера не видели, как я ушел?

– Не помню, право… кажется, они с тем Агафоновым сигары в кабинете курили. Агафонов все про сеанс рассказывал – живо да в красках! Занятный тип.

– Вы с ним хорошо знакомы? С Агафоновым?

– Да нет, что вы. Впервые в жизни увидел. Но супруга его очаровательная особа. Моложе его намного, он на ней вторым браком женат. А сынок взрослый – от первого. Сынок все Соболеву, банкиршу, разыскивал – очень интересовался ею.

– Да? – изумился Кошкин.

И подумал, что «круг подозреваемых», вероятно, еще будет увеличиваться…

– Степан Егорович, – обратился тем временем Сапожников, – вы не могли бы горничную позвать – мне нужно, чтобы кто-то поднос с лекарствами подержал ближе к Платону Алексеевичу, покуда я микстуру выпаивать стану.

– Я сам, – поднялся с места Кошкин.

– Сам-сам… – ворчливо передразнил Шувалов, – а то я без рук совсем, подноса не удержу…

– Вы лежите в покое, Ваше сиятельство, – невозмутимо отозвался доктор, вручая поднос Кошкину, – вам двигаться на надобно во время приема.

– Чем ты меня поишь-то хоть, эскулап? Что за гадость такая?

– Обыкновенный парегорик, – охотно ответил Сапожников, капая в ложку лекарство, – эликсир Ле Морта. Вам с ним дышаться легче будет, Платон Алексеевич, и боли он смягчает. Я новый флакон привез, вкус немного может отличаться.

– Какой там вкус… – поморщился Шувалов, глядя на ложку с микстурой у своего носа, – и голова у меня от него дурная. Раньше хоть с виду на коньяк похож был, а нынче жижа желто-сизая…

– Ну-ну Платон Алексеевич, будет вам. Это лекарство, нужно выпить, вам тотчас станет лучше…

Шувалов нехотя подчинился – открыл рот.

А Кошкин, еще не отдавая себе отчета, вдруг молниеносно перехватил запястье доктора. Крепко сжал, не давая тому шевельнуться. Сам себе не веря, произнес:

– Горьким миндалем пахнет ваше лекарство… осторожно положите ложку на поднос.

Сапожников, едва ли понимая, что все это значит, выполнил требование.

А после трое мужчин в тишине наблюдали, как на донце серебряной ложки, наполненной микстурой, начинает появляться белый осадок. Жидкость же в ней слабо, но вполне заметно меняла цвет на зеленоватый…

Кошкин однажды уже видел такое. Воробьев в тот раз показывал химический опыт: опускал ложку в раствор цианистого калия.

Глава 9. Парегорик

– Откуда этот флакон? – жестко глядя на доктора, спросил Кошкин.

– Из аптекарской лавки… «Аптекарский магазин Леманна»… на углу возле больницы – я всегда там закупаю лекарства!

– Что за аптекарская лавка? Хозяин знал, что вы сегодня зайдете?!

– Знал, разумеется… я ведь заказывал парегорик на той неделе еще, мне и сказано было в пятницу забирать… после обеда. Обыкновенный совершенно парегорик, никогда такого не случалось, ей-богу!

Сапожников лицом сделался белее простыни на кровати Шувалова. Запинался, страшно был взволнован и от волнения начинал болтать еще больше обычного, пускаясь в никому не нужные подробности. Кошкин, конечно, не планировал пугать его до полусмерти и несколько сбавил напор. Поглядел на графа.

Платон Алексеевич, притихнув, не вмешивался, только живые синие глаза перескакивали с одного лица на другое. Вести сей допрос при нем, наверное, не стоило.

– Никаких лекарств сегодня, – заключил Кошкин.

Лишь теперь он отпустил запястье Сапожникова. Велел тому перелить микстуру из ложки, обратно во флакон. У того получилось с грехом пополам: руки мелко тряслись, и он едва вовсе не разбил злосчастный флакон. Саму ложку Кошкин обернул салфеткой и сунул в карман. Флакон у доктора в конце концов отобрал. Запечатал поплотней, не зная толком, что с ним делать.

После, так и не сказав Шувалову ни слова, несколько раз дернул шнурок сонетки. Прибывшей горничной вручил поднос и прочую посуду, на которую могла попасть хоть капля «лекарства» – велел вымыть дочиста, а испачканное полотенце сжечь. И попросил немедля позвать Афанасия: парень и впрямь показался ему токовым. Лакею наказал сидеть в углу графской спальни – ни к чему не прикасаться и ничего, даже воды, Шувалову покамест не подносить. Лишь смотреть в оба.

Что именно он должен был увидеть, Кошкин, впрочем, и сам не знал. Но ему требовалось допросить Сапожникова – а оставлять графа одного сейчас было нельзя. В голове не укладывалось, что Шувалова и впрямь пытались отравить.

Отравление цианистым калием вызывает смерть – мгновенную и крайне мучительную. Той ложки, что едва не принял граф, было бы более, чем достаточно…

Неужто кто-то стал бы добивать умирающего старика, лишь бы немедленно избавиться от присутствия Кошкина в Зубцове? В извращенной логике отравителя одно, вероятно, легко увязывалось с другим: умрет Шувалов – тотчас уедет Кошкин. Ставки так высоки, выходит?

Сапожникова Кошкин нашел на веранде. Вцепившись побелевшими пальцами в деревяные перила, он смотрел в ночь, в никуда и все еще был невероятно бледен.

– Я едва не убил пациента, поверить не могу… – обронил он.

Возражать ему Кошкин не стал: действительно едва не убил. Вместо слов протянул портсигар – но Сапожников и в нервном своем состоянии мотнул головой, закурить отказался.

Кошкин спросил:

– В котором часу вы были в аптеке?

– В два… или в половине третьего… не позже.

– Вас обслуживал сам хозяин?

– Нет… один из приказчиков, Николаев. Но он давно у господина Леманна служит, я хорошо его знаю, толковый. Как он мог ошибиться?..

Кошкин спорить не стал. Вынул из-за пазухи флакон с парегориком, поднес его ближе к фонарю на крыльце и посмотрел на просвет. Обыкновенный флакон, как все прочие у Сапожникова. Темного стекла, с ровно наклеенной этикеткой с надписью на латыни. Кошкин разобрал, что лекарство и правда изготовлено в аптекарском магазине Леманна. Горлышко плотно закрыто пробкой.

Он и сам знал, что микстура эта – средство довольно популярное, «от всех болезней». Начиная отдышкой и заканчивая бессонницей: им даже детей малых лечили. Как лечили… в микстуре сей, помимо прочего, была намешана камфора, солодка, спирт и опиум. Попросту говоря, средство затуманивало разум и тем уменьшало боль.

Но цианистый калий в состав совершенно точно не входил.

– Сергей Федорович, припомните, это важно: когда нынче открывали флакон, вам не показалось, что пробка уже сорвана?

– Нет! – горячо заверил тот. – Я нарочно проверил, вы не думайте… Все было как обычно.

– Хорошо, – согласился Кошкин. – А когда забрали микстуру у Николаева, где хранили флакон?

– В саквояже, – пожал плечами Сапожников. – Вы же видели у меня большой саквояж? В нем препараты и храню – он всегда со мной.

Кошкин кивнул. У приятеля его, химика Воробьева, был похожий саквояж. И Кошкин по опыту знал, что тот довольно тяжел – круглые сутки с собой таскать его непросто. Хотя медикам это делать и приходилось.

– Припомните, где вы оставляли саквояж без присмотра? Ведь вы заезжали куда-то после аптеки?

– Только к Громовым… то есть, к Тарнавским, – быстро оговорился Сапожников. – Оленька Громова моя невеста, как вы знаете, и я часто у них бываю без повода… по-семейному. Вот и нынче заехал. Сперва мы недолго разговаривали с Татьяной Ивановной и с Анатолем. Татьяна Ивановна пригласила остаться на ужин, и я, разумеется, согласился. А после… до семи вечера мы прогуливались с Оленькой вдоль набережной.

– А саквояж?

– Саквояж остался у Тарнавских… в передней, – тяжело сглотнув, признался доктор. И тотчас воскликнул: – но вы же не думаете, что микстуру нарочно испортил кто-то у Тарнавских?! Нет-нет, этого не может быть! Это все ошибка, в аптеке что-то перепутали! Я их засужу за халатность, ей-богу!

– Нужно быть полным идиотом, чтобы по-халатности добавить в лекарство цианистый калий – вы сами это понимаете, – жестко отозвался на это Кошкин. – Скажите лучше, у Тарнавских знали, что после вы едете в Златолесье?

Вопрос был риторическим: болтун Сапожников наверняка оповещал даже дворников и булочников о своих планах. Что он и подтвердил пристыженно:

– Да, кажется, я упомянул об этом пару раз.

– Кроме вас, кто-то посторонний был у Тарнавских в это время?

– В том-то и дело, что нет! – заверил Сапожников. – Никого! За ужином присутствовали лишь Оленька, Татьяна и Анатоль. И Александра Васильевна, банкирша, с ее тетушкой, Анной Николаевной, конечно. Они у Тарнавских гостят, вы знаете.

– Нет… – теперь уж озадачился Кошкин, – я полагал, что Соболева с теткой остановились у Громовых.

– Сперва да, к Игнату Матвеевичу приехали, – охотно пояснил доктор, – но у Громовых домишко поменьше будет, потеснее. А Александра Васильевна с Татьяной сразу сошлись – она и уговорила их к себе перебраться.

До крайности неприятно было думать, что в истории с отравлением может быть замешана Соболева… Но право, за вчерашний день Александра Васильевна так сумела его удивить, что Кошкин теперь уж не знал, чего еще от нее можно ждать.

– Хорошо… – рассеяно отозвался он и попытался собраться. – Но это за ужином. А до прогулки с Ольгой Ивановной был ли кто в доме, кроме уже названных?

– Кажется, нет… – с сомнением произнес доктор. – Разве что дети под ногами крутились. Мальчишки, что с них взять. Есть некоторая вероятность, что дети могли набедокурить…

– Не думаю, – покачал головой Кошкин, – вы сами сказали, что пробка на флаконе была закрыта плотно и точно так же, как в аптеке.

– Да-да! Еще и вторая этикетка ведь была примотана – на пробку. Я уж потом ее снял, в спальне Его сиятельства. Выходит, это и впрямь не мальчики. Может, прислуга?

Кошкин насторожился, припомнив лакея Тарнавских, который передал ему первую записку. Парень определенно был темноволосым, как и тот тип, что привез в Златолесье второе письмо. Чем черт не шутит: может, сам лакей ее и намалевал бог знает из каких соображений… А может, он и не лакей, а лишь ливрею накинул. Лица-то Кошкин толком не помнил. Спросил у Сапожникова:

– А кто-то из прислуги мог слышать, что вы едете в Златолесье?

– Может быть… – с сомнением ответил тот. – Хотя и не припомню никого именно. Мы в гостиной разговаривали до прогулки с Оленькой и, кажется, горничных и лакеев тогда рядом не было. Разве что нянька мальчиков – все утихомирить их не могла.

Кошкин в задумчивости кивнул.

И на этом пожелал Сапожникову доброй ночи и простился – спать доктор оставался в графском доме.

Сам же Кошкин ночь провел у Шувалова, с трудом уснув в кресле уже перед рассветом.

Признаться, его сводило с ума чувство вины. Что если и впрямь, он, Кошкин, сумел кому-то в Зубцове насолить столь сильно, что этот безумец решился и на убийство Шувалова – лишь бы Кошкин уехал?

И, главное, что делать с этим знанием теперь? В самом деле уехать, не доводить до беды? Увезти Шувалова с собой? Да нет, он дороги не переживет…

* * *

Решающее слово, впрочем, оказалось за графом, который в очередной раз доказал, что и едва живой видит на пять ходов дальше, чем все прочие.

– Давай-ка ты, Степан Егорыч, полицию сюда зови. Да побольше, да с шумом. Так и так, мол, Его сиятельство, и прочая, и прочая – злодеи отравить удумали. – И, пока Кошкин глядел хмуро и с сомнением, выдал главное: – не то, не углядишь в следующий раз, помру я, и уже по твою душу явятся. И из полиции, и из жандармерии, и откуда повыше. Все припомнят: и ссылку твою, и адюльтер с чужой женой, и прочие грешки раскопают, не сомневайся. Как бы не пришлось тебе опосля на месте Сапожникова сидеть да оправдываться.

Кошкин не нашелся, что возразить. И впрямь, если Шувалов вдруг не своей смертью умрет, то больше всего вопросов будет именно к Кошкину. Не в убийстве обвинят, так в недосмотре – это уж точно, к гадалке не ходи. Кошкин бы и сам себя подозревал в первую очередь.

– А покуда полиция едет, – продолжал Шувалов, – ты сам выдумай предлог для твоих новых знакомцев, собирайся и… домой езжай, в столицу. Простились, и будет.

– Теперь вы хотите, чтоб я уехал? – удивился Кошкин.

– Хочу, – не моргнув, подтвердил граф. Поглядел тяжело и недобро: – бед от тебя всегда было больше, чем пользы. А после записок этих, и того подавно. Ты уедешь – глядишь, и я поживу еще.

О записках с угрозами Кошкин, разумеется, рассказал – счел невозможным умалчивать, в связи с последними событиями. И знал, что это ему еще аукнется.

А после слов графа живо поднялся и вышел за дверь. С единственной мыслью – собрать чемодан и в самом деле убраться отсюда, чем скорее, тем лучше.

Правда, пока добрался до своих комнат, уже сообразил, что старик снова его провел. На то и был расчет, что Кошкин разобидится, как барышня, разозлится да и уедет. И не окажется со всех сторон виноватым после смерти Шувалова.

Позаботился, выходит. Снова.

Было немного жаль, что за всю жизнь Шувалов ему, кажется, слова доброго не сказал. А что хорошего делал – все молча, исподтишка. Так, что сразу и не разберешь – с умыслом это каким или от сердца. А подумать хорошенько: никто в целом мире, ни отец и не мать, не сделал для Кошкина больше, чем Шувалов.

<<1...3 4 5 6 >>

На страницу:

Перейти

5 из 6