Дорогами войны. 1941-1945

Молодой солдат, татарин по национальности, слышавший нашу перепалку, рассмеялся, взбираясь на передок готовой тронуться пушки, и бросил мне слова, запомнившиеся на всю жизнь:

– Не беспокойтесь, товарищ младший лейтенант, мы не хуже вас отстреляемся. Будьте уверены, не подкачаем! А из нашей пушечки только и стрелять прямой наводкой.

Я не знал тогда, что фамилия этого солдата Маннанов и что он идет на свой бессмертный подвиг, за который будет первым в дивизии удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

29 ноября, на десятый день после начала наступления наших войск на Тихвин, гитлеровцы предприняли сильнейшую контратаку. Такое упорство противника нетрудно было понять, если напомнить, что 22 ноября вступила в строй ледовая трасса по льду Ладожского озера, и стало налаживаться снабжение осажденного Ленинграда. Гитлеровское командование прилагало отчаянные усилия удержать Тихвин, чтобы добиться решения стратегической задачи – выйти к Онежскому озеру на соединение с финской армией и замкнуть полное кольцо блокады Ленинграда.

Густые цепи противника при поддержке самолетов, танков, артиллерии двинулись на наши позиции. В этом бою расчет орудия, выделенного для стрельбы прямой наводкой, сильным минометным огнем был полностью выведен из строя. Заряжающий Ильдар Маннанов, которого командир орудия отправил за снарядами, возвратившись на позицию, увидел погибших товарищей и приближающиеся цепи врагов. Он встал за прицел. Каждый солдат огневого расчета мог прекрасно исполнять обязанности наводчика: совмещению профессий в армии еще до войны придавалось большое значение.

Маннанов ударил из пушки в упор по наступающей немецкой пехоте, внося опустошение в ее ряды. Он вел огонь до тех пор, пока она не отхлынула назад. Через некоторое время гитлеровцы бросили в атаку танки. Ильдар открыл огонь по ним и подбил головную машину, остальные повернули назад. Взрывом мины его ранило в ноги и шею, но он не оставил орудия и продолжал в упор расстреливать врагов, которые все наседали. Рассказывали, что он выпустил уже сто восемь снарядов, которые непрерывно подтаскивал в промежутках между атаками, и у орудий оставалось только четыре снаряда, когда на позицию этого героя, смельчака-артиллериста обрушились немецкие пикирующие бомбардировщики. Взрывом бомбы Маннанов был оглушен. За этот бой, который он вел один на виду у нашей пехоты до тех пор, пока к нему не подоспела помощь, Ильдару Маннановичу Маннанову было вскоре присвоено звание Героя Советского Союза.

В боях за Тихвин наши воины проявляли массовый героизм, который вызывал в душе каждого солдата восхищение, потрясал до глубины души, заставляя с удесятеренной силой отдаваться ратному труду. Эти вести о беспримерной храбрости наших товарищей по оружию доходили и от войск, наступавших на Тихвин с севера и северо-запада. Их приносили на огневые позиции батареи обычно разведчики и связисты, приходившие с наблюдательных пунктов. О некоторых из них приходилось читать в дивизионной газете. Такие весточки о ежечасных подвигах, которые совершались в боях за Тихвин, заставляли солдат буквально преображаться на глазах. Любая трудность начинала казаться пустяком, мелочью по сравнению с теми чудесами храбрости, которые творили вокруг нас такие герои. Я примечал, что, прослушав очередное сообщение солдатского телеграфа об исключительном примере героизма, и рядовые и сержанты, не сговариваясь, спешили каждый к своему месту, с каким-то остервенением вгрызались в неподатливую землю, выжимая из себя все силы, какие только можно было выжать.

В один из последующих дней немецкий самолет-разведчик, покружив над орудиями и пересчитав, наверное, не только орудия, но и количество ящиков со снарядами, улетел в сторону Тихвина. По правилам следовало убираться прочь с этого места, но надвигались спасительные сумерки, и мы, посовещавшись, решили не менять позицию. К орудиям непрерывно подвозили боеприпасы.

С утра началась невиданная по своей силе артиллерийская подготовка перед решительным штурмом города. Артиллерийскому наступлению на фронте всегда предшествует упоительная тишина. Тишина сначала воцарилась и в это утро. Орудийные расчеты подтаскивали к орудиям ящики, выкладывали снаряды, заряды, наводчики в десятый раз заглядывали в прицельные приспособления. Последовала команда натянуть шнуры. По команде «Огонь!» ударили все орудия полка. Потом каждое орудие стреляло с возможной предельной скоростью. Словно тысячи громов из грозовых туч спустились на землю и собрались на одной поляне, стараясь на мелкие кусочки разодрать воздух. Позиция батарей быстро заволоклась сизым удушливо-едким дымом. Вскоре впереди орудий снег растаял метров на двадцать, позади орудий стали расти горы стреляных гильз. Через некоторое время стала гореть краска на стволах. Из каналов стволов при открывании затворов ручейками стекала гарь. Сознавая приближение штурма, орудийные расчеты работали с предельным напряжением сил. Чтобы поддержать темп огня, орудийная прислуга прикладывала к стволам для охлаждения снег, для протирки зарядных камер, из которых не успевала стекать гарь, в ход пошли портянки. Неосторожные движения заряжающих причиняли рукам ожоги.

Голова отказывалась воспринимать ужасающий грохот выстрелов, наводчики давно перестали слышать команды и, показывая на уши, мотали головой, отдельные солдаты стали оседать на снег от усталости – подносить двадцатидвухкилограммовые снаряды было нелегко. Артиллерийское наступление продолжалось уже много часов подряд.

Комиссар, неотлучно находившийся на батарее, приказал организовать кормление людей, и на позиции тут же стали доставлять котелки с супом. Отдавая команды, стоя позади орудий, я смотрел, как наводчик ближайшего орудия, прильнув к панораме, правой рукой вращал маховик прицельного приспособления, а в левой держал котелок: дернув за шнур, он пытался, пока накатывает ствол после выстрела, отхлебнуть глоток супа. Это ему редко удавалось, темп стрельбы был большой. Я подошел к наводчику и подменил его. К наводчикам в артиллерии отношение особое, как к первой скрипке в оркестре.

Машины со снарядами одна за другой подъезжали прямо к орудиям. После разгрузки, в которой принимали участие все, кто только мог, включая командиров, шоферы стремительно бросались в кабины и, оглушительно газуя, уносились на станцию. Водителей охватил азарт боя, они понимали, что сейчас от них зависит многое.

Только к вечеру последовала команда: «Стой!» Я во время боя даже перестал записывать количество израсходованных снарядов. Подсчитали потом пустые гильзы зарядов. Примерно по 400 снарядов на орудие выпустила в этот день наша гаубичная батарея. В пушечных батареях, с большей скорострельностью орудий, расход снарядов был значительно больше. Огонь такой интенсивности нашему полку долго потом не приходилось вести. Этот сокрушающий огонь по вражеским позициям причинил ему немалый урон. Такая огневая мощь радовала, окрыляла, убеждала, что дни хозяйничанья гитлеровцев в Тихвине сочтены.

После короткого перерыва еще раз сделали силами артполка огневой налет по позициям противника в городе, который длился недолго. Теперь уже отстрелялись, отметил я про себя, пехота пошла на штурм города. Конечно, нам никто с передовой не объявлял об этом. С наблюдательного пункта передаются только команды на ведение огня: прицел такой-то, снарядов столько-то… Линия связи между НП и орудиями прокладывается не для выражения эмоций, она должна быть всегда чистой, но что после чего следует – всегда можно понять, как в шахматной игре у хороших игроков.

65-я дивизия при штурме была перенацелена на южную окраину города и повела наступление на железнодорожный вокзал. Все батареи артполка быстро снялись со своих позиций и двинулись в боевые порядки пехотных полков поддерживать своим огнем наступающие части. Лошади по брюхо в снегу с трудом тащили тяжелые гаубицы по открытому полю вокруг города, и поэтому мы вскоре отстали от пехоты, которая при поддержке пушечных батарей уже, наверное, где-нибудь ворвалась в город.

Ожидая перед собой сопротивление противника, мы метров за триста до вокзала сняли орудия с передков и отправили упряжки подальше назад, а сами, с неимоверными усилиями налегая на спицы колес, стали метр за метром продвигаться вперед, готовые в любую минуту повести огонь прямой наводкой. Но звуков боя пехоты в районе вокзала не было слышно.

– Пехота, наверное, прошла в стороне от вокзала, – послышался голос.

– Затаились, – высказал кто-то предположение.

– Подпускают ближе, сейчас ударят.

Чем ближе мы подходили к вокзалу, тем быстрее становился темп движения орудий, тем ниже мы пригибались, с секунды на секунду ожидая огня противника. Потом стала возникать уверенность, что впереди никакого противника нет. Но штурм есть штурм, порыв еще продолжался. В поте лица мы преодолели последние метры до железнодорожной колеи, перевалили через рельсы и… раздался голос батарейного балагура:

– Все! Конец штурма: город взяли!

Только что рассветало. Мы еще переводили дух от усталости, как посыпались разочарованные голоса:

– Удрали! Упустили!

– Да нет, пехота, наверное, ведет бой в центре города. Слышите?

Упряжки лошадей с передками подогнали к орудиям, приняли походное положение и стали ожидать команды на дальнейшее движение.

Гитлеровцы под напором наших частей, наступавших с трех сторон, уже не думали об удержании города. Стремясь спастись от полного разгрома, они начали спешно выводить ночью свои части из города по дороге в сторону Будогощи. Они оставили город и даже сняли заслоны, прикрытия при поспешном отступлении.

Пехотные части в разных местах выходили на противоположный берег Волхова и вели тяжелые бои. Как и ожидалось, гитлеровцы дрались на рубеже Волхова отчаянно, пытаясь сбросить наши части с плацдармов и удержать рубеж по реке.

Комбат дал приказ переправиться на другой берег Волхова, где шли бои уже в двух километрах от берега и где находился его наблюдательный пункт. Мы уже были на другом берегу и, двигаясь по дороге, увидели связистов. Они сидели возле дороги со своими катушками в ожидании нас – успели проложить связь от НП.

– Скорее устанавливайте орудия, – торопили они, – фрицы начинают новую атаку! Бой идет за этим лесом, на опушке!

Мы без промедления загнали упряжки с орудиями в удобное место возле дороги. С наблюдательного пункта комбат стал передавать команды на ведение огня. На таком малом прицеле нам еще никогда не приходилось стрелять. Так близко ставить орудия позади своего наблюдательного пункта было нерасчетливо.

Только в данном случае это было оправдано, если предполагалось выдвинуть орудие на открытое место для стрельбы прямой наводкой, то есть для стрельбы шрапнелью.

Орудия вели интенсивный огонь. Я по командам, передаваемым комбатом, старался представить, что там происходит.

Прибежал связист с передовой, схватил карабин, гранаты и, убегая назад, успел только сказать:

– Бой идет за этим лесом, нашей пехоты мало, фрицы лезут напролом, вот-вот могут здесь появиться! Будьте готовы спасать орудия, держите упряжки наготове. Комбат сказал, что сообщит, если связь будет целой. Глядите в оба сами все время!

Поблизости от орудий стали рваться немецкие мины. Орудийные номера не обращали на них внимания. Я стал опасаться: если будут потери людей, кто вытащит орудия на дорогу, кто будет спасать их? Орудийной прислуги и так мало – по два-три человека на орудие. В последнее время пришлось по приказу давать пополнение в пехоту. Я стал уже сам работать за орудийный номер – подносить снаряды. При каждом завывании очередной мины я кричал солдатам «ложись». Одна мина плюхнулась в десяти шагах, ушла под снегом в болото и взорвалась, выбросив на два метра в высоту немного грязи. В момент падения мины мы инстинктивно все пригнулись, а после взрыва повеселели.

– Да они, товарищ лейтенант, в болото плюхаются и там рвутся. Стрелять можно. Может, на передовой отобьются.

Я это уже понял.

– Если фрицы на НП прорвутся, они тут у нас будут через пять минут. Все равно не успеем выбраться отсюда с орудиями. А так, может, поможем им, – подавал совет наводчик.

Я приказал переставить одно орудие на дорогу для стрельбы шрапнелью, на случай, если появятся фрицы, поднести к этому орудию снаряды. Сказал связисту, чтобы запросил, что там, на передовой, доложил о перестановке орудия.

– Пока отбиваются. Усилить огонь. Сейчас успокоятся! – передал связист. Немецкие офицеры зря людьми не бросались. Небольшое сопротивление – и они вызвали авиацию. И здесь без нее дело не обошлось. Прямо над головами, на самой малой высоте, как бы только оторвавшись от земли, прополз «юнкерс». Я немедленно сообщил об этом комбату. Он сказал, что уже скоро смеркаться начнет, на завтра все оставляют. Ночью надо отвести орудия назад, за Волхов. Бомбить завтра будут. А пока снижайте темп огня, одна минута – выстрел – до отбоя, чтобы окончательно успокоились.

Я про себя отметил, что комбат создает впечатление у противника: мы остаемся на своих местах.

Последовала команда «отбой». Мы с трудом вытащили остальные орудия на дорогу и покатили за Волхов, на старые огневые позиции.

На другой день мы со старшиной поехали на санях забрать оставшиеся снаряды, оставленные впопыхах некоторые свои пожитки. Он предложил переехать через замерзшую реку, левее дороги, взглянуть днем на то место, где пехота недавно билась за плацдарм на другом берегу Волхова. Едва мы выехали на противоположный берег, перед нами открылось поле боя. Все пространство от самого берега до леса было устлано убитыми нашими солдатами. Все до единого раздеты до нижнего белья. В лютую зиму первого года войны теплую одежду успели собрать. Солдаты, которые это делали, всегда извинялись: «Прости, браток, тебе она ни к чему, а нам топать надо вперед, до Германии…» Видно было, что наша пехота не раз и не два бросалась в атаку из-под крутого берега, пока не зацепилась за лес, в котором она, опрокидывая сопротивление противника, быстро оказалась на рубеже, где вчера шел бой, в двух километрах от берега. Было непонятно, кто так бездумно распорядился жизнями наших солдат. Ведь можно было перед наступлением вызвать артиллерию и обработать кромку леса огнем. Какой полк, какой дивизии наступал, неизвестно. Впрочем, спрос на артиллерию был большой, ее всегда и везде не хватало, как и авиации. Шел только 41-й год, первый год Отечественной войны.

Приехав на место, где стояла батарея, мы увидели следы недавней бомбежки: разбросанные ящики со снарядами, заляпанные замерзшей грязью, воронки, исковерканный вокруг лес.

Нашли несколько ящиков, которые уцелели, погрузили на сани и двинулись не спеша назад. Вдруг увидели выбежавшего из леса связиста Привалова, которого считали погибшим. Он обрадовался встрече с нами, сел в сани и сказал:

– Гоните! Немцы заняли наш наблюдательный пункт. Никакого прикрытия позади нас больше нет. Я один успел выскочить и вот плутаю по лесу, пока вас не увидел. Нет ли у вас корочки хлеба, три дня во рту маковой росинки не было!

Мы со старшиной сразу поняли, как мы рисковали, совершая свою поездку за снарядами под нос к немцам. Они еще не знали, что впереди них никого нет, что линия фронта снова проходит теперь по реке.

Мы погнали на санях к себе, за Волхов, слушая рассказ Привалова о том, что произошло на НП. Пересказать то, что говорил Привалов – значит пояснить, что скрывается за словами фронтовиков, говорящих: «Чудом остался жив». А чудо состояло в следующем: немецкая пехота подобралась на рассвете к остаткам наших стрелков, перебила их, вошла в расположение нашего наблюдательного пункта, стала открывать крышки землянок и спускать туда по гранате. Разведчики и связисты были перебиты, командир взвода управления взят в плен. Привалов находился в крайней землянке, услышав взрывы, выскочил из землянки, увидел, что немцы спускают гранаты, упал среди убитых и притворился мертвым. Среди убитых ходил рыжий немец и стрелял из автомата в лежащих солдат – для верности. Подошел к Привалову, стал менять рожок, вставил его в автомат и направил на него. Привалов лежал у его правого сапога. Рыжий тщетно нажимал на курок – в немецком оружии тоже застывала смазка. В это время его окликнул другой немец, который взял в плен командира взвода управления. Рыжий бросился к месту события. За пленного в немецкой армии давали отпуск домой на месяц. Привалов чудом уцелел, дождался ночи и стал пробираться к своим, а по пути смотал немецкий кабель.

Комбат, который ночью вслед за орудиями покинул свой НП, был уже на огневой позиции и, увидев нас, обрадовался, что мы вернулись невредимыми. Привалов был уже внесен в список погибших со всем взводом управления.

Вскоре мы снялись с этого места, весь полк перебрасывался на другой участок фронта. Походная колонна с большими интервалами между батареями двигалась к новому месту сосредоточения. В моей голове не было ни малейшего представления, куда мы едем, где идем. В пределах видимости иногда появлялись очертания населенных пунктов, которые обходили стороной. Чувствовалось, что путь держим дальний, что приняты какие-то меры предосторожности, поскольку обходим населенные пункты. Погода стояла пасмурная, авиация не беспокоила, но и по звездам было невозможно определить направление движения.