Запах псины

– Если захочет, расскажет сам.

Я сделал Оксане ручкой, клацнул сигнализацией. Оксана улыбнулась, клацнула калиткой, дважды провернула в замке ключ, зашаркала тапочками в глубь двора.

Джипчик покатил меня домой. В дороге я подытожил: разговор с Лёвой провалился. А чего я ожидал? Что Лёва от моих подозрений наделает в штаны, и накатает признание в убийстве?

Раскатывать рукава я не спешил. Ведь в багажнике меня ждал чемодан пухлых тетрадок в клеточку.

*

*

По пути домой я заехал к знакомому доктору. Оставил ему историю болезни мамаши и монетку за работу. Попросил поискать, что в мамашиной “книге нездоровья” сказано об аллергии на собак. А то я мог читать ту книженцию хоть год, а понял бы ровным счётом ноль. Всё же книжица хоть и тонкая, но исписана неразборчивыми каракулями, да на латыни, а если русское слово где и попадалось, то это был заумный термин, понятный только врачу, пусть и ветеринару.

Доктор сослался на дикую занятость, книжицу мамашиного нездоровья оставил себе, пообещал позвонить, как управится с клиентами и моим заданием.

Дома я засел за дневники лёвиной бабушки. Я разложил пухлые тетрадки по годам, что вензелями красовались на обложках. На один год приходилось две тетрадки, на другой – три, а то и четыре. Если учесть, что лёвина бабушка покинула нас сразу после юбилея в семьдесят лет, а вести дневники начала в пятнадцать… До ровного счёта – двух сотен – бабуля не дописала всего три тетрадки.

Чтобы не перечитывать все дневники, – так можно было просидеть вечность, – я нашёл тетрадки, где на обложке лёвина бабушка написала год, когда дочурке стукнул трёшник. Со слов Кати аллергия оставила мамашу в покое к пяти годкам, потому я отобрал ещё и те дневники, что описывали следующие после трёшника два года мамашиной жизни.

Итого вышла стопка в восемь толстых тетрадей. Поначалу я запаниковал: читать немало. Затем я вспомнил, зачем дневники брал, и паниковать перестал.

Ведь я хотел проверить, говорила ли Катя насчёт записей в дневниках правду. Если Катя не врала, то я хотел узнать, какая именно порода собак вызывала аллергию, и насколько сильную. Верить на слово Кате – значит играть в испорченный телефон. Катя могла ошибиться, а я из-за своей доверчивости увёл бы следствие в лучшем случае в сторону, в худшем завёл бы в тупик. В обоих случаях потеря времени – причём колоссальная – гарантирована. В сравнении с той потерей один вечер, отведённый на чтение восьми – пусть даже толстых – тетрадей, я счёл пустяком.

На упоминания аллергии я наткнулся в третьем дневнике. Память Катю не подвела. Аллергия у лёвиной мамаши появилась после того, как трёхлетнюю девочку испугала немецкая овчарка. Лёвина бабушка предполагала, что у дочурки аллергия на нервной почве, от страха. Врачи установили, что аллергия не нервная, а на шерсть, причём на шерсть овчарки именно немецкой, а не среднеазиатской или шотландской. Несколько раз за два года приступы аллергии мамашу прихватывали так, что девочку с трудом откачивали в реанимации. А после пятилетнего юбилея аллергия исчезла. Ушла так же, как и пришла: вдруг, без расклейки афиш.

При первом упоминании аллергии лёвина бабушка отвела напасти всего один лист, зато в запись вошли и первый вызов “скорой”, и диагноз, и порода собачек, и возможные последствия вплоть до летального исхода.

Чтобы прочесть запись об аллергии полностью, надо было страницу перевернуть. В том месте, где страницу берут пальцами, чтобы перевернуть, я заметил жирное пятно. Такие пятна появляются, когда страницу переворачивают свежевыпачканными пальцами. К примеру, иные читатели обожают жевать истекающий жиром беляш, а пальцы вытирать о страницу.

Или страницу переворачивали пальцами не такими уж и жирными, но часто. То есть страница вызвала интерес, и её перечитали пару-тройку раз. Соседние страницы дневника жирными пятнами похвастать не могли.

Затем меня привлёк знакомый запах. Я прикрыл глаза, включил поиск по памяти. Несколько минут мне казалось, что ещё чуть-чуть – и я вспомню, чем пахнет страница бабушкиного дневника. Ан нет, воспоминание вертелось перед забором, что отделяет забытое от сознания, причём вертелось со стороны забытого.

Когда почувствовал, что извилины задымились, я мозголомку отбросил, принялся укладывать в чемодан те дневники, что отборочный тур не прошли. Не успел уложить и десятка тетрадок, как память выдала на-гора результат поиска: страница об аллергии пахла детским кремом. Причём не каким-то импортным, с ведром отдушек на сто граммов крема. Страница пахла кремом нашим, отечественным, рецептура которого сохранилась с советских времён. Тем кремом, которым мазал руки Лёва.

Я задал себе вопрос: почему страница про аллергию пахла детским кремом Лёвы? Ответ напросился один: потому, что ту страницу читал Лёва. Вряд ли в доме мамаши нашёлся ещё один фанат детского крема. Даже если бы и нашёлся, то почему этот фанат читал только ту страницу, где об аллергии?

Лёва мог проходить мимо спальни бабушки, когда Катя читала об аллергии, да услышать, о чём речь. Затем, после смерти бабушки, когда припекло платить за учёбу мсье Дидье, Лёва вспомнил, что слышал кое-что интересное. Порылся в бабушкиных дневниках, да нашёл запись об аллергии, как нашёл я.

Иначе почему детским кремом пахла только одна страница? Лёва мог читать любой дневник, заинтересоваться любой страницей, но крем со своих рук оставил только на той, где бабушка рассказала про аллергию мамаши на шерсть немецких овчарок.

Сначала Лёва узнал про аллергию. Затем в дом к мамаше вломились сапёры с немецкими овчарками. Всё просто.

С чего я взял, что Лёва знал о том, что у сапёров не утконосы, а овчарки, причём немецкие? Допустил. За неимением доказательств пришлось всего лишь допускать. Вряд ли Лёва не видел те выпуски “Андреевских новостей”, где показывали обыск супермаркета после звонка шутника-бомбера. Те новости смотрел весь Андреев. Шоу года. Гвоздь программы. Для тех, кто проспал, те супервыпуски повторили. А в тех новостях главные роли разобрали сапёры да немецкие овчарки.

Да и Лёва, когда пришёл ко мне с приглашением от Оксаны, сказал, что о шутнике-бомбере знал. Пусть Лёва сказал и не прямо, но я понял из контекста. Ведь, когда мамаше пришла эсэмэска-убийца, Лёва позвонил в милицию без раздумий именно потому, что слышал и о шутке с бомбой в супермаркете, и о милицейских призывах к бдительности.

Я отложил раздумья в сторону, позвонил Оксане. Спросил, каким кремом для рук Оксана пользуется. Оксана назвала знаменитую немецкую марку. Я спросил, пользовалась ли Оксана детским кремом. Оксана аж расхохоталась. Когда смех уняла, пояснила: “Если я намажусь детским кремом, то парни будут от меня шарахаться за квартал. Детский крем… он ведь такой вонючий! Я ж не Лёва…”. Когда я спросил, пользовались ли детским кремом оксанины бабушка и мамаша, в ответ услышал: “Мы ведь женщины. Нам важно, чтобы от нас пахло хорошо. А детский крем даже не пахнет – воняет!”.

Кате я позвонил тоже. Спросил, как давно Катя наносила на руки крем, и какой. В ответ получил почти возмущение: “Разве мне уже пора мазать руки кремом? Я думала, у меня кожа ещё молодая…”.

Достоверности ради из кипы пухлых тетрадок в клеточку я наугад вытянул десяток, пролистал. Жирных пятен на страницах не нашёл. Детским кремом страницы других дневников не пахли.

Я вернулся к дневнику, где было написано про аллергию, присмотрелся к жирному пятну на странице. Как ни старался, а разглядеть отпечатка пальца не смог.

В голове завертелась парочка вопросов. Почему жирное пятно красовалось только на одной странице? Лёва знал заранее, какой дневник открывать? Откуда Лёва знал, что запись об аллергии именно на той странице?

Ответ на три вопроса я нашёл лишь один: Лёва мог пролистывать дневник без остановок, а на странице с аллергией задержаться надолго. Перечитал два-три раза, то есть два-три раза перевернул страницу туда-сюда, и каждый раз пальцами, что в детском креме. Если теми же пальцами страницу переворачивать однократно, то ни пятна, ни запаха крема не останется. Если душок от крема и останется, то мизерный. А вот если страницу в пальцах задержать надолго, да два-три раза повторить, то наверняка останутся и пятно, и запах.

Я решил провести эксперимент. Для этого надо было купить детский крем, причём точно такой, каким пользовался Лёва. К сожалению, упаковки лёвиного крема я не видел. Звонить Лёве и спрашивать, какой марки у него крем, я и не думал: раньше времени настораживать Лёву не хотел. Звонить с тем же вопросом Оксане как по мне, так было равносильно звонку Лёве. Я сомневался, что Оксана сумела бы сохранить в тайне мой интерес к марке лёвиного крема.

В итоге я на ближайшее время запланировал визит к Лёве, чтобы под благовидным предлогом выведать, крем какой марки Лёва предпочитает наносить на руки.

Позвонил доктор. Сказал, что в мамашиной истории болезни об аллергии не нашёл ни слова. Доктор предположил, что мамаша если аллергией и страдала, то до двадцати лет. Почему доктор так предположил? Потому, что первая запись в книге мамашиного нездоровья появилась, когда мамаше стукнуло двадцать. Наверняка старую историю болезни в поликлинике потеряли, вот и завели новую. Такое бывает.

Когда доктор откланялся, я сделал вывод: бабушкин дневник, где запись об аллергии, получил статус бесценной улики. Почему? Даже если доказать, что мамаше немецких овчарок на дом заказал Лёва, то как доказать, что Лёва хотел мамашу убить аллергией? Для этого надо как минимум доказать, что мамаша аллергией страдала хотя бы в детстве.

Как доказать, что мамаша в трёхлетнем возрасте страдала аллергией, если в истории болезни не хватает записей за первые двадцать лет жизни мамаши? Единственное упоминание мамашиной аллергии сохранилось в дневнике. По почерку графологи установят, что дневник писала лёвина бабушка. Бабушка поводов для вранья не имела, потому за улику дневник сойти мог.

Я сунул драгоценный дневник в сейф. Уж оттуда-то улика пропадёт только если меня попросит взвод автоматчиков. Сейф я приварил к арматуре стены так, что вырвать не получится. Придётся вырывать полдома. Вскрывать же замок – дело долгое. Не успеют. Только к сейфу прикоснутся, как на мой мобильник отправится извещение: мол, пора домой, мил человек, ибо грабят.

Перед сном я глянул на календарь, убедился, что через два часа к концу подойдёт не иначе как понедельник – выходной день на всех рынках Андреева. Методом дедукции я установил, что утром будет вторник – день для торговцев рабочий. Другими словами, я смогу заглянуть на рынок, чтобы познакомиться с очередными подозреваемыми.

Лёва Лёвой, а мамашин конкурент Серый и реализатор Димон отдельного разговора заслужили не меньше мамашиных детишек и сиделки.

Серый побеседовал с мамашей так, что ту долбануло нервное потрясение вкупе с чуть не смертельным приступом астмы, и всего через полчаса некто заказал мамаше эсэмэску-убийцу. Димон же заслуживал встречи с сыщиком только потому, что качеством работы вызывал у мамаши крайнее недовольство. Потому Димон – равно как и Серый – мог заказать мамаше эсэмэску не ради убийства, а как мелкую пакость. Если так, то поиски убийцы среди наследников и тех, кому выгодно, я мог свернуть, чем сэкономить кучу времени.

*

*

Оксана сказала, что с раннего утра на рынке делать нечего, и если подъеду на рынок к половине одиннадцатого, то будет в самый раз. Я покинул квартиру в десять, чтобы не спешить.

Я вышел из подъезда, потопал к моему джипчику. От соседнего подъезда отъехал белый жигуль-четвёрка.

Жигуль ехал в мою сторону со скоростью пешехода, потому особого внимания я на жигуль не обратил, опасности не увидел. Да и какую я мог увидеть опасность? Наоборот, за рулём жигуля водитель осторожный, в пешеходной зоне как иные идиоты не гоняет, ползёт со скоростью от силы пять километров в час.

Я продолжил вразвалочку топать к джипчику. Жигуль остался за спиной.

В пяти метрах от джипчика я клацнул сигнализацией. Джипчик мигнул поворотами. Сзади взревел мотор. Не успел я обернуться, как спинным мозгом почуял, что если так и буду топать вразвалочку, то через мгновение белый жигуль-четвёрка припечатает меня к асфальту.

Я дёрнулся в сторону. Надо было дёрнуться на четверть мгновения раньше. От прямого удара я таки увернулся, но крылом по ноге всё же получил. Да как хорошо получил! Я аж свалился. Хорошо, что жигуль не сдал назад, иначе каюк бы мне пришёл, как два пальца переехать.

Белый жигуль сдавать назад не собирался. Наоборот, принялся набирать скорость.

Из отличительных примет жигуля я успел заметить только госномер, покрытый высохшей грязью так, что различить символы я не смог.

Я подбежал – скорее подхромал – к своему джипчику, прыгнул в салон, единым движением завёл мотор, выжал сцепление, включил вторую, придавил газ к полу. Моторчик взвыл. Я перед моторчиком извинился. Бедняга, на холодную да такое издевательство! Я отпустил сцепление как учили: плавнее некуда. Джипчик рванул с места, аж подпрыгнул. В тот же миг грохнули покрышки. Четыре хлопка слились в один. Я матернулся, вдавил в пол педальку тормоза, заглушил мотор, матернулся ещё раз, затем ещё разок, и так я разговаривал матом всю ту секунду, пока выбирался из машины.