Via Crucis

– Извините нас, с дороги устали, – вмешался Теплоструев. – Нам два кофе… варёных.

Загудела, задребезжала, разогреваясь, массивная машина. Замелькали ложки, чашки, сахарница, салфетки.

– У нас в округе все пьют растворимый, кофеварка есть только у нас, – немного оправдываясь, пояснила девушка и подняла на Дениса глаза, задержав на его лице слегка потерянный взгляд. Внутри её зрачков переместилась густая тень, словно перевернулась с боку на бок, затем девушка вновь опустила взгляд долу.

Кофе был крепкий, с яблочной кислинкой и густой коричневой пенкой. Старая машина давала отличный результат.

Денис сел за столик и быстро опустошил свою чашку. Затем, повинуясь бессознательному зову, он вновь подошёл к стойке, желая ещё раз заглянуть в глаза девушке, убедиться всё ли он разглядел правильно. Официантка смотрела в окно, на подоконнике без звука работал маленький пучеглазый телевизор.

– Девушка, ваш кофе удивительно хорош, – прервал её размышления голос Теплоструева.

Плечи девушки вздрогнули, и она медленно повернула лицо к Денису.

Тень в глубине глаз была реальной, она встала в полный рост и владела сознанием девушки. Её полубезумный взгляд с отблесками тёмного пламени в широких зрачках горел болезненным страданием. Неожиданно глубокая складка прочертила её переносицу, исказив гармонию черт лица. Полные, но такие сухие губы страдальчески кривились.

Замерев, как птица-портной перед ритмичными колебаниями кобры, Денис не мог отвести взгляда от ведьмовских плясок теней в глазах девушки за стойкой и детского пушка на розовых скулах.

– А нам уже пора, – крепко ударил Дениса по спине Караваев и зло усмехнулся.

Стрикс, не знающий усталости, гулко урча, помчал дальше.

“До Москвы больше часа пути, можно и вздремнуть”,– подумал Теплоструев, но заснуть было не суждено, поскольку внезапно заговорил Борис.

– Ты ведь заметил, – это был не вопрос, а утверждение.

– Как ты запаниковал и вылетел пулей? – Теплоструев скривился. – Конечно, заметил. Даже кофе бросил. Варёный!

– Я три войны прошёл. Про страх забыл ещё на Кавказе, остались только холодный фатализм и сухая злоба… Но таких глаз, не поверишь, боюсь, как муха дихлофоса. А что война? Тебе любой скажет: есть враг, и ты сам для него – враг. А представь себе, что ты вот такую загадочную девушку полюбил, свадьбу с ней сыграл, а муть эта самая, что во взгляде этой официантки ты сейчас видел, пряталась до поры до времени.

– Это ты про себя рассказываешь, или так рассуждаешь, абстрактно? – Уточнил Теплоструев, заметивший резкую перемену в лице своего напарника.

– Ну, про себя, допустим, – угрюмо буркнул Борис. – Вот женился я на такой красавице, а она ещё и умная была, стихов знала наизусть множество. Прожили год душа в душу! Я в милицейском спецназе служил, зарплата, паёк, форма. А как с Кавказа вернулся, там меня первый раз ранили, нас уже не двое, я и она, а появился этот третий. И он тенью в глазах у неё мелькает. Я с женой разговариваю, а он на меня смотрит! Сначала он присматривался, молчал, только жену мучал: ночью она стала просыпаться часто, а днём, наоборот, засыпать посреди дня. Я думал, это она от переживаний, мол, муж раненый, нервы, волнения. Всё пройдёт, думал. И правда, ей лучше стало. Дочкой она много занималась, ну ни дать, ни взять – счастливая семья. Тут уехал я ещё на три месяца, а болезнь того и ждала… Эх!

Борис замолчал, но даже сквозь гул двигателя было слышно, как он скрипит зубами, преодолевая глухое отчаянье. Тяжело ему давался это признание, но неосознанное доверие к своему попутчику толкало его на то, чтобы впервые рассказать живой душе о засевшем в сердце переживании.

– Шли колонной через долину, попали под обстрел, три или четыре миномёта и десяток абреков с автоматами, троих наших – насмерть, у меня тяжёлая контузия. Шесть месяцев в госпитале провалялся, стоял вопрос об увольнении из МВД. Вернулся домой и тут, мама родная, такое началось! Я на эту войну, как на курорт с массажем вернуться хотел! Эта тень уже в полный рост встала между нами, я порой не знал с кем и говорю-то. Другой бы запил на моём месте, но я водку не переношу, а с пива, сам знаешь, ссать хочется, много не выпьешь. Так я в погранвойска перевёлся, в Среднюю Азию уехал на три года, чтоб с ума вместе с ней не сойти. А был на грани! Я с ней говорю, она мимо смотрит. Пожалеть хочу, слышу шипение: «Не трогай, гадина»! Это мужу она такое говорила, каково! И ещё – стирала. Но как? Словно маньячка какая! Целый чулан порошков стиральных, отдушек, замочек, примочек. А ещё: синька, белила, краска, чёрт пятнистый! Отмочка в трёх водах, машинка шуршит, на кухне бельё кипит… Покупай, говорит, вторую машинку, «Малютку»! Чуть скатерть постелила, крошки уронили, всё – стирать.

Борис ударил руками по рулевому колесу, в ответ Стрикс испуганно вильнул по шоссе.

– Может, остановимся? – заволновался Денис.

– Нет, я в норме, – ответил Борис, но вряд ли это было правдой.

– Эх, кабы я догадался, что это болезнь, может, сразу бы лечить начали, помочь можно было бы. Я с матерью своей заранее поговорил: уеду, за внучкой приглядывай… Но всё-таки, получается, убежал с поля боя, дезертировал. А заклинило меня после одного случая. Я с дочкой из парка вернулся, спать её уложил. Захожу в ванную – жена стирает, наклонилась над тазом и трёт, трёт. Я сзади приобнял её, мол, соскучился. А она такая тёплая, мягкая! Но не тут-то было. Супруга моя законная поворачивается и пристально так, словно впервые видит, на меня смотрит! Но, честное слово, я и испугался не на шутку. Не она на меня смотрела, а кто-то чужой, злой и голодный. И показалось мне, что этот монстр душу мою выпить хочет. Я замер, а она спокойно так руки о полотенце вытерла и по лицу меня ладонью – хрясть! Я понимаю, даже с точки зрения науки женщина – существо малоизученное! Ну и пусть будет загадка, но если к ней добавить душевную болезнь, то препятствия для семейной жизни будут непреодолимые. Никому не захочется бродить по мрачному лабиринту, в глубине которого воет минотавр. И не страх в твоём сердце, а ужас и ты абсолютно беспомощен, и оружия никакого не придумано…

После этих слов Борис ударил по тормозам и съехал на обочину. Он вышел из машины и широкими шагами, напролом, обдирая руки о колючие ветки кустов, пошёл в ближайшую рощу. Денис выскочил тоже, не зная, чем помочь, но услышав за деревьями странные гортанные звуки, остановился. Караваева рвало.

Через двадцать минут Караваев вышел к машине, весь в листве и репейных колючках, но уже привычно спокойный. Только лопнувший на белке левого глаза сосуд напоминал о буре, прошедшей по его сердцу. Он сел в машину и с усталой улыбкой посмотрел на обескураженного Дениса, тихо сказав:

– А ты говоришь, кофе варёный!

Глава 2

«Не домогайся начальства не данного

и не отвергай данного»

Св. Григорий Богослов, IV век

В город Зарецк епископ Тимофей прибыл 24 сентября 1770 года (или лета 7278 от сотворения мира в старом исчислении) поздно вечером. В день тот праздновалась память первомученицы Фёклы Иконийской, сподвижницы апостола Павла и безмездной целительницы тяжёлых болезней. Лечила Фёкла и травами, и настоями, и мазями, но наипаче молитвою. Она жестоко пострадала от местных знахарей, имевших хороший доход от пользования недужных и немощных. Так, любое доброе дело, творимое человеком, возбуждает в тёмных душах злобу и зависть, разъяснял епископ смысл этой житийной повести своему келейнику Михаилу, молодому ещё человеку с едва наметившейся бородой. Тот вздыхал и качал головой, мол, благо творить не прочь, да пострадать не готов.

Солнце, ещё по-летнему ясное и тёплое, медленно садилось за ольховую рощу. Его лучи расцвечивали резной деревянный городок, стоящий на трёх невысоких горках жёлтым, оранжевым и розовым светом, делая его похожим на пряник. Никуда не заезжая, повозка с путниками в запылённых льняных подрясниках сразу последовала на подворье. Уставшие с дороги лошадки, каким-то наитием почуяв скорый отдых, овёс и воду, припустили по пыльной улице так, что Михаилу приходилось их сдерживать.

Архиерейский дом был новый, двухэтажный, с каменным первым этажом, и резным деревянным балкончиком, но весьма невелик размерами. Внизу располагалась канцелярия и кухня, на втором этаже – покои епископа на три комнаты, включавшие келью, кабинет и приёмную залу. Впрочем, в зале той могло поместиться не более двух дюжин человек, не толкая друг друга локтями. За домом были длинный бревенчатый каретный сарай, конюшня, дровяной и продуктовый сараи (последний с погребом), неуклюжий одноэтажный дом для монахов архиерейского подворья (коих не было в наличии) и людские. Подворье было окружено старым плодовым садом. Собственной церкви здесь не было. Все эти строения были возведены стараниями предшественника по кафедре – первого Зарецкого епископа Митрофана.

Кратко осмотрев владения, новый архиерей решил, что всё не плохо, но надо пристраивать к покоям домовую церковь. Вечерние визиты Тимофей отменил, сославшись на крайнюю усталость после дороги, что было сущей правдой. Но тут же послал служителя к настоятелю соборного Зарецкого храма с известием, что завтра в оном храме будет отслужена им божественная литургия и молебен, а также сказано приветственное слово для народа по случаю вступления на кафедру. Настоятель Кафедрального собора, получив известие о прибытии правящего архиерея, велел звонить в колокола четверть часа, что и было исполнено со всем тщанием местными звонарями братьями Подлесных. Сам же епископ уединился в покоях для отдыха и молитвы, попросив лишь горячего смородинового отвара и сушек. Михаил же, забравшись на балкон, с удовольствием вдыхал густой воздух нового места (пахло подгоревшими пирогами, сеном и разнотравьем) и, вытянув босые ноги, долго смотрел, как садится солнце, играя лучами на узкой ленте речки Летки.

На следующее утро разряженные горожане собрались у Покровского собора задолго до назначенного времени. Торжественное настроение и волнение охватили публику, видевшую на своём веку не так уж много архиереев. Кроме удалившегося на покой в Высокопетровский монастырь по болезни первого Зарецкого епископа Митрофана, в общем-то, и никого более в скромном уездном городе из них отродясь и не было. Ну, может, заезжал пару раз Азовский епископ, да когда это было!

Но вот в конце улицы показалась карета нового епископа. Два соборных протоиерея, протодиакон Мефодий и полтора десятка окрестных священников составляли делегацию местного духовенства. Староста собора, купец второй гильдии Чаботыров, дородный и лохматый, с добрыми васильковыми глазами, в одиночку держал каравай на полпуда с деревянной солонкой на вышитом его дочерью рушнике. Позади него стояли представители местного общества во главе с потомственным дворянином Гурием Ивановичем Пьяновым и его супругой.

Внутри храма тем временем, по команде первого иподьякона все служители – оба его помощника, посошник с архиерейским жезлом, cвещеносец с примикирием и один из рипидчиков с архиерейской мантией – прошли на солею. После положенных по чину поклонов, все спустились с солеи и проследовали к главным дверям.

Гурий Иванович сказал краткую приветственную речь, купец поднёс хлеб-соль. Новый епископ впервые перешагнул через порог Соборного храма и встал на орлец.

Молодой посошник Илья, сын единственного местного аптекаря Льва Даниловича Теплоструева, стоял чуть поодаль, с прямой спиной и волнением на лице, благоговея перед новым владыкой и гордясь оказанной ему (а точнее, его отцу – ктитору соборного храма) неслыханной честью. Сам того не замечая, он постоянно теребил парчовый сулок, привязанный к посоху. Старший иподьякон свирепо выпячивал на него глаза, пытаясь привлечь внимание, но тщетно. На пару с другим служителем Илья раскладывал перед архиереем и убирал в нужное время орлецы – коврики с вышитыми парящими орлами, символизирующим, как говаривал протодьякон, что ни один суслик не прошмыгнёт незамеченным.

Когда епископ Тимофей проследовал к старинной чудотворной иконе святителя Николая, Илья кинулся с орлецом к небольшому возвышению-помосту перед ней, зацепился за гвоздь, предательски высунувший головку из потертой половой доски, и чуть не растянулся перед иконой в земном поклоне. От ужаса и стыда, охватившего Илью, небо свернулось в свиток и звёзды опали с неба со странным скрежетом. А нет, это первый иподьякон, побагровев, издал тихий, но гневный рык.

Протодиакон возгласил густым, как сметана на сырной неделе, голосом: "Премудрость!" и хор торжественно начал петь "От восток солнца…" Илья с трепетом принял у архиерея посох – старый, без резных украшений, но крепкий, лёгкий и очень тёплый. Сразу после этого он подал епископу жезл, и тот принял его, такой тяжёлый и неудобный, со съехавшим вниз сулком, но тут же вернул. Пришло время облачаться. Первый и второй иподиакон одели на архиерея мантию, после чего духовенство целовало крест из рук нового епископа. Илья вновь подал архиерею жезл и взялся за мантию двумя руками.

Первый иподьякон появился за спиной и прошипел на ухо Михаилу: «Ноги выше подымай, хобяка колченогий!». Епископ Тимофей двинулся к кафедре, Илья шёл следом, ступая аккуратно, и неся мантию двумя руками. Разворот с широкой складчатой мантией на амвоне дался Илье с трудом, но прошёл без происшествий.

Епископ чинно повернулся лицом к народу и осенил его на три стороны дикирием и трикирием. Хор запел на умилительный, специально разученный, протяжный мотив «Тон деспотин». Солировал пожилой толстый хорист с подозрительно блестящими глазами и вдохновенным лицом. Его чистый тенор ни разу не сорвался, не вылез неуклюже поверх хора, но и не потерялся в наваристых провинциальных басах и баритонах. Народ почти что плакал, кто от умиления, а кто от облегчения, что всё идёт без помарок.

В конце чина облачения, после возгласа протодьякона «Тако да просветится…» епископ вновь осенил народ на четыре стороны, и хор повторил приветствие «Тон деспотин кэ архиэреа имон кирие филатте ис полла эти деспота!» на тот же мотив и с не меньшим умилением. После чего большинство присутствующих уже и не знали, на небе они или на земле. Литургия была отслужена новым епископом и соборным духовенством с благоговением и молитвенным вниманием. В алтаре, после пения «Отче наш» епископ поманил к себе Илью и вручил ему из собственных рук девятичинную просфору. Не чуя ног от радости и благодарности, Илья проследовал на своё место. И, не удержавшись, бросил торжествующий взгляд на каменное лицо первого иподьякона, делавшего вид, что ничего не произошло.

После обедни новый архиерей в мантии вышел на амвон для произнесения приветственного слова. В руке его был благословляющий серебряный крест с четырьмя небольшими, в ноготь годовалого младенца, круглыми зелёными камнями на лучах, видно, что старинный. Илья положил орлец владыке под ноги и замер рядом, слушая негромкий, но твёрдый и светлый до прозрачности голос. Торжественная речь была очень краткой и не напыщенной:

– Братья и сестры, возлюбленные о Господе чада. Прошли те времена, когда народ христианский из своей среды выбирал благочестивого мирянина или клирика для того, чтобы он занял епископский престол и стал бы пастырем пастырей и отцом для верующих. Своим непорочным житием, своим благочестием, неложной скромностью, но и учёностью также, такой человек многие годы был примером для всех и вся. С упованием на Бога, народ доверял такому человеку жезл пастырский и кафедру святительскую. Теперь же всё иначе. И мне, приехавшему в ваши богоспасаемые земли, только предстоит показать всем людям, что не напрасно пал на меня выбор Синода и Государыни. Мне предстоит, по слову апостольскому, для всех стать всем. Потому и прошу я молитв у вас об укреплении моих скромных сил телесных, а наипаче душевных. Так призовём же соборно благословение на наши начинания и с терпением и молитвой станем трудиться во славу Божию и процветание Зарецкой земли!

После целования креста народом, во время которого архипастырь благословлял каждого подошедшего лично, говоря по нескольку приветственных слов, сам епископ, духовенство и знатные горожане проследовали в трапезную при соборе, для утешения телесного.

Все званые на трапезу горожане уже выстроились в очередь с приглашениями на обед в собственном доме, имении, усадьбе. По умилительно-требовательным выражениям лиц хлопотливых хозяев было ясно, что отказа они не переживут, а порядок визитов сразу может нарушить сложившуюся в городе иерархию, приведя к обидам друг на друга. Епископ Тимофей предельно ясно увидел эту ситуацию и её последствия и немного растерялся, хотя виду не подал.

– Ну, держись, Владыко, – с завистливым сочувствием вздохнул себе в усы настоятель кафедрального собора протопоп Фёдор. По хорошей провинциальной привычке, в распорядке дня настоятеля всегда было время и для благочестивых наставлений, и для визитов вежливости к знатным особам, ну и, конечно, для хорошего обеда. Часто все три важных дела совмещались по одному адресу, что давало немалую экономию времени. Приезд епископа невольно перемещал настоятеля с первой позиции на вторую, делая его фигурой менее весомой. А с другой стороны, должность его превратилась теперь в более значимую. Настоятель кафедрального собора! Да таковых всего три человека на всю большую епархию с викариатствами, что сулило немалый почёт.

Михаил собрал приглашения в специальный ларец, подготовленный им заранее, отвечая каждому, что епископ никого не обидит и будет в молитве усердствовать за всех и вся. Архиерей же, сохраняя благодушную улыбку на лице, молился с великим внутренним напряжением, прося вразумления себе и мира в сердце каждого.