Via Crucis

– Именно так, за пять дней. Действительно, что-то типа духовного завещания или послания в будущее.

– И этому можно верить? Точно? Ты как историк что скажешь? – с сомнением в голосе спросил Борис.

– Проверить нет возможности. Сама записка Тимофея до нас не дошла, но не доверять епископу Авелю резона нет. Достоверно известно из архивов и воспоминаний тех времён, что перенос Тимофеева креста был намечен на август 1824 года. А потом всё отменили и почитаемую святыню в Лесном Озере оставили. Причина никому не была понятна. Видимо епископ не посчитал нужным делиться личным секретом при жизни. Только собственноручно написанные воспоминания Авеля проливают свет на многие события.

– А что за Мельхиседек там упомянут?

– Это келейник епископа, прошёл с ним рука об руку весь путь от Студиславльской обители до самой смерти Тимофея. Принял схиму, но в священный сан не рукополагался. Был хранителем креста до 1826 года. Вот даты жизни Мельхиседека, взяты из записок епископа Авеля: «Схим. Мельхиседек (Ворокушин) 1745 (г. Студиславль) – 1826 (Лесноозерский скит, Зарецк)».

– Считай, что приехали, – увидев, на обочине указатель сказал Борис. Автомобиль свернул с шоссе на узкую асфальтовую ленту, вихляющую среди подсолнечниковых полей. До Смысловки, согласно указателю, было всего 4,5 километра.

***

Игумен Вассиан Голимов был местный, смысловский. Он и провёл в родной деревне всё своё босоногое детство до окончания восьми классов, кроме одного короткого периода, когда он бросил школу в разгар учебного года и уехал на попутных машинах в Почаевскую Лавру, в которой обитала особая благодать, не такая как в Смысловке. Васенька, как назвали будущего старца при появлении на свет батюшка с матушкой, родился в той старой кособокой среднерусской деревеньке, где все мужики ходили в кирзовых сапогах и пили молочно-опаловый самогон, а бабы носили белые платки и знали множество то ли молитв, то ли заговоров. Советская власть в этой кондовой и архаичной атмосфере выглядела весёлой рождественской постановкой, а комиссары и партийные работники – ряжеными. Но старую церковь, ещё допетровской постройки, на всякий случай местные мужики разрушили в 1931 году, чтобы не выделяться. Особым почтением в деревне, где никакого храма с этого времени не было, а священник исчез неведомо куда и того раньше, году в двадцать пятом, пользовалась пожилая скотница Павлина Кондратьевна, или просто баба Поля. Муж Павлины Кондратьевны, егерь Влас Фёдорович Рыков, происходил из старинного рода местных староверов не ведомо какого толка. Прадед Рыкова ещё до Революции совершил паломничество во Святую Землю и поклонился там Гробу Господню. В память об этом событии он привёз подлинные стружки от этого самого гроба и хранил их в красивой жестяной банке от монпансье фабрики Ландрина. Обе святыни, стружки и банка, перешли в наследство к Власу Фёдоровичу, а после его скоропостижной смерти от избыточного приёма мутного самогона, столь обычной для всех мужчин Смысловки, стала главным достоянием бабы Поли.

Васенька часто ходил к хранительнице святыни, слушал библейские истории про Иосифа и Моисея, рассказы о Святом граде Почаеве и чудесах Лавры, учил наизусть девяностый псалом, подпевал пасхальным стихирам. Но, уходя, он всегда просил свою наставницу дать поцеловать ему святые стружки. Обычно Павлина Кондратьевна заветную баночку прятала, и абы кому не показывала. Но для Васеньки она всегда делала исключение, считая его душой святой, безгрешной. Невозможно сказать точно, что манило мальчика больше: цветная круглая жестянка со старинными буквами и разноцветными фруктами на крышке или сами побуревшие от времени священные кусочки древесины, привезенные из далёкого Русалим-града. Васенька сначала переживал, что стружек на всех не хватит. Ведь если все паломники возьмут себе по кусочку дерева, что же останется в Иерусалиме? Но баба Поля, как мудрая старица, объяснила, что священный гроб, скобли его или строгай, не уменьшается. На этом мальчик успокоился.

Вернувшись из Лавры домой в сопровождении милиции, где он пережил самое сильное детское потрясение, узнав, что Гроб Господень это каменная пещера, мальчик решил во что бы то ни стало стать священником и построить в Смысловке храм, тем более, что он внимательно наблюдал за монахами и перенял у них несколько красивых жестов, освоил неспешную походку, научился распевному чтению. Он поехал в Лесное Озеро, где жил знаменитый старец отец Павел, о котором хорошо отзывались в Лавре, и был очарован его простотой, сердечностью и мягкой иронией, не задевающей человека, но сбивающей с него спесь и самомнение. Васенька очень сильно захотел научиться и этому. Он запоминал манеры старца, его поговорки, манеру улыбаться и разговаривать. Авось и пригодится! После смерти иеромонаха Павла он, едва окончив восемь классов, прибился к отцу Мартирию. Больше нигде и никогда не учился, постигая духовные науки своим пытливым умом и ловя всё на лету с крестьянской ловкостью и хваткой.

В 2001 году Василий перебрался в Лесное Озеро. Прожив в келейниках игумена почти девять лет, он так и не удостоился долгожданного пострига в монашество. А ведь ему уже стукнуло двадцать девять, уже пора было рукополагаться и начинать руководствовать заблудших. После смерти игумена Мартирия в 2009 году, Васенька уехал в один монастырь на Волыни, где скоропостижно был пострижен в мантию и рукоположен в дьяконы, а потом и священники. Получив все необходимые регалии и уволившись за штат из гостеприимной епархии, иеромонах Вассиан вернулся в Лесное Озеро и, не меняя статуса заштатного священника, решил было сколотить крепкую общину, став во главе её как отец-основатель. Но тут вмешалась монахиня Вера, изгнавшая новоявленного старца из Лесного Озера. И главное, за что? Ничего такого, чего бы не делал отец Мартирий, за Вассианом не замечалось. Но упрямая монахиня думала иначе.

От почившего игумена Мартирия, почитавшегося в народе за прозорливца и молитвенника, Вассиану досталось множество старинных книг, икон, облачений, тетрадей с воспоминаниями, богослужебной утвари, чем молодой иеромонах любил подтверждать своё право преемственности, восходящее к великому старцу Павлу Яснову. Тут кстати вспомнилась Вассиану его давняя мечта о строительстве храма в родной Смысловке. Получив назначение от архиерея в родные пенаты, иеромонах поселился в старом домике родителей (мама ещё была жива, хотя и страдала лишним весом, диабетом, катарактой, варикозом и экземой, как и все местные женщины, после тридцати пяти лет) и стал принимать заблудших, сирых, убогих жаждущих слова мудрости и алчущих пророчества. Слава молодого, но умудрённого уже нездешней благодатью священника, понеслась по среднерусской земле быстрее ветра! Случаи прозорливости подтверждали его молитвенную крепость, а манера держаться и разговаривать (благообразная, надо признаться, манера) позволяла приходящим забыть, что пред ним человек, не достигший и тридцати лет. Но благодать, её же видно за версту и ей, как сказал поэт, все возрасты покорны!

Новые и новые люди ехали за сотни километров, везли щедрые пожертвования, порой отдавая последнее, лишь бы великий старец наставил на путь истинный, помолился, попророчествовал и благословил. Да и храм стал строиться. Со временем, иеромонах Вассиан стал совершать тайные постриги, стриг в основном женщин, одиноких и пожилых. Они продавали квартиры и другое имущество, вверяя свои судьбы и заодно деньги духовному наставнику. Конечно, были и трудности, ведь враг рода человеческого не спит и не ест, ища как бы напакостить подвижнику. Например, одна пожилая женщина из Зарецка перед постригом каким-то образом продала свой большой дом в то время, когда её сын служил в армии. Деньги от продажи она, конечно же, сразу отдала старцу, ибо не престало будущей монахине владеть серебром-златом, а тот аккуратно сложил их в холщёвый мешок и спрятал под матрас, ибо так надёжнее. Вернувшись со срочной службы, неразумное чадо не оценило духовного порыва своей матери, вопросив её в тоске: “Где мне жить теперь, мама?” Но мама промолчала. Сын судился с матерью (о, верх нечестия и суетности!) и доказал, что без него сделка не могла состояться и должна быть признана ничтожной. Осталось малое дело – вернуть деньги покупателям, а у мамы их уже не было…

Вот так, преодолевая подобные препоны, и совершал свой ежедневный подвиг молодой игумен. Да-да, этот долгожданный указ, о возведении иеромонаха Вассиана в сан игумена, был получен три месяца назад от архиерея за попечение о строительстве нового епархиального дома и его благоукрашение со всем подобающим тщанием, выразившееся в нескольких существенных взносах непосредственно в архиерейский сейф. Не стоит забывать, что к заслугам новоиспечённого игумена можно отнести и строительство небольшого пятиглавого храма в родном селе и большого подворья с множеством пристроек на его окраине для нужд собственного “монастырька”.

Монастырёк получился знатным, именно таким, каким представлялось Вассиану в самых смелых мечтах. Один только хозяйственный двор занимал четверть гектара и потрясал монументальностью построек. Кирпичный птичник, устроенный по современным технологиям, конюшня с тёплым полом, овчарня с кондиционированием воздуха и коровник “на три персоны” с автоматическим кормушками, всё это было построено очень основательно и находилось под неусыпным взором молодого игумена. Большой деревенский дом, одноэтажный, но с огромным подвалом-хранилищем, служил резиденцией настоятеля. Чуть в глубине двора, в окружении идеально ухоженных клумб, стояли два двухэтажных строения: корпус с кельями для насельниц общины и гостевой дом, в котором были как простые комнаты с двухъярусными кроватями для трудников, так и очень комфортные апартаменты, отделанные в стиле “сельский шик” для особых гостей. Такие гости всегда ожидались с нетерпением, поскольку везли прозорливому старцу толику материальной благодарности, получая взамен многия премудрости, не написанные в книгах, а наипаче – пророчества и прозрения. “Посеял я в вас духовное, – всегда говорил Вассиан. – Так не забудьте поддержать наш тайный монастырёк материально, в этом и смирение, и послушание, и заветы святых отцов!”

Утро было замечательным, тёплым и солнечным. Послушник выгнал трёх рыжебоких коров на пастбище, передав деревенскому пастуху, однорукому алкоголику Славке. Игумен сам поучаствовал в кормлении кур и сборе яиц. Он растёр в пальцах помёт фазанов, понюхал, и отдал распоряжение трём трудникам о смене рациона для этих птиц. Долго ходил в пустом углу двора, меряя его шагами, разводя руки в сторону и с прищуром оглядываясь. Здесь, по мнению игумена Вассиана, и должен будет находиться тёплый сарай для двух выписанных из Калмыкии верблюдов, а точнее верблюда и верблюдицы. Вообще, идея разведения этих животных в средней полосе России очень занимала игумена. Он прочёл гору литературы на сей счёт, от корки до корки проштудировал фундаментальный труд по верблюдоводству народного академика Нарддинкасымова и только укрепился в своём мнении: кораблям пустыни в Смысловке быть! Уникальная польза молока верблюдицы доказана учёными: несколько статей кандидата медицинских наук из Киргизии Абдукарима Кирикмасова давали исчерпывающую информацию о его чудесных свойствах. О шерсти верблюда говорить нечего, лучшего средства от болей в спине и ногах пока не придумано. А верблюжья моча? Мало кто знает, но великие врачи древности, такие как Бухари, Муслим, аль-Джетлак и сам великий Идрис использовали её целебную силу в лечении бессонницы, парши, опухолей и женских болезней, вплоть до бесплодия.

Игумен тщательно вычитал все утренние молитвы и позавтракал сладким крепким чаем с копчёной скумбрией. Отец Вассиан очень уважал эту благородную рыбу за высокий уровень витаминов, содержащихся в её нежном, маслянистом мясе, а особенно – в душистом подкожном жире, из-за чего он всегда тщательно обсасывал шкурку, заботясь о своём здоровье по заповеди святых отцов. Во время трапезы он лучезарно улыбался, предвкушая следующий раунд своего азартного, хотя и очень мирного по форме, противостояния со священником из соседнего села, Нижней Гузновки. Соперничество это Вассиан именовал в глубине души не иначе как “Битва игуменов”. Сидящие за столом послушник Виктор и три монахини (Мартирия, Павла и Николая) с умилением отмечали, что батюшка, слава Богу, сегодня в отличном расположении духа.

Тут же за столом отец Вассиан решил надиктовать ответы на несколько писем, которые приходили ему из самых разных мест, даже от незнакомых людей. В своих неизменно слёзных до надрыва посланиях люди спрашивали старца о том, как поступить в сложных жизненных ситуациях, просили молитв и благословения, решали духовные проблемы. Письмами ведала самая грамотная из монахинь, Николая.

– Пишет Зина из Москвы, – начала матушка.

– Это молодая такая, в библиотеке работает? – уточнил игумен. – Она ещё на инкубатор новый пожертвовала…

– Да, батюшка, – подтвердила Николая, – спрашивает: “Как мне быть, отчюшка? Вы благословили меня всё время про себя напевать духовные песни, и списочек их приложили, а я забудусь, и у меня “Три белых коня” на языке сразу вертится!”

– Хорошая песня, красивая, – кивнул Вассиан. – Этого не пиши. Ответь, что пусть семь раз почитает акафист преподобному Лавру, Бугульминскому мольчальнику. Очень действенная штука.

– А где ж его взять, акафист тот? – уточнила монахиня.

– У нас, например, – погладил бороду игумен, и замурлыкал нечто похожее на “И уносят меня, и уносят меня…”

– Далее. Письмо от Валентины с бородавкой…

Вся покрытая островами ржавчины, синяя “Газель” остановилась у ворот ровно в десять утра. Игумен Тит служил в Нижней Гузновке уже третий год. Что греха таить, бедная маленькая деревенька, в которой осталось всего-то сто сорок человек, большинство из которых – оседлые цыгане, едва позволяла настоятелю сводить концы с концами. Приходилось активно привлекать паству, разъезжая с проповедями и проводя подробные, скрупулёзные исповеди с откровением помыслов, что создавало определённую известность игумену и привлекало в его приход тех, кто искал особой, потаённой духовности. Но не смотря на старания, ни крепкая община, ни свой “монастырёк” никак не складывались.

За рулём “Газели” сидел тощий черноволосый парень, похожий на цыгана, по имени Баро, но крещёный в честь мученика Викторина. Проходящий мимо пьяненький мужичок заглянул в кабину, но услышал строгое: “Лавэ нанэ!” и поспешно ретировался.

Водителя проводили в гостевой дом, а отец Тит в сопровождении монахини Мартирии прошёл в библиотеку. Игумен Вассиан в монашеской рясе и клобуке с необычайно длинными шёлковыми намётками стоял перед красным углом, погружённый в созерцание глубин собственного сердца. Обернувшись на гостя, и стряхивая с лица строгую молитвенную сосредоточенность, Вассиан широко улыбнулся и своим напевным голосом заговорил:

– Отец игумен! А я тут утром индюшку по двору ловил. Знаете, живёт у меня с десяток этих птиц, небольшая обитель почти что. Забралась одна из них на поленницу, да всё выше, выше прыгает, до самого верха долезла. А потом… оторвалась она от поленницы, крыльями бьёт, тушка-то тяжёлая, да вдруг низко-низко, но быстро, словно камень из пращи, по-над землёй полетела. Так до гостевого домика и дотянула. Ну не чудеса ли? Я и думаю, что бы это значило? Знамение, не иначе! А оно вон что, к гостю! Это вы, значится, отец игумен, приехали.

После традиционного монашеского приветствия хозяин и гость сели у круглого дубового столика и завели беседу.

– Как поживаете, отец игумен? – спросил отец Тит, благообразно потупив взор.

Гость был тонок, сух, большеглаз, имел правильные черты лица, длинную шею и костлявые белые пальцы, которыми он не без изящества держал массивную чайную чашку, поднося её к тонким ниточкам губ. Тит был старше на семь лет, чем Вассиан, и в юности окончил два курса университета по специальности “социология”, после чего, в поисках Бога удалился в Архангельские леса, где, по слухам, в землянках жили духоносные старцы. Ни землянок, ни старцев он не нашёл, видимо, не там искал, или старцы умели прятаться от непрошенных гостей. Несколько лет он прожил на правах балды в большой семье священника одной из южных епархий, был замечен архиереем, поступил заочно в семинарию и принял постриг в честь ученика апостола Павла, критского епископа Тита.

– Немощи, леность и неразумие довлеют мя, – в тон вопрошавшему ответствовал хозяин. – В общем, вашими молитвами, отец игумен. А вы как поживаете? Что паства? Внемлет ли слову?

– Пастырское слово не должно быть сурово, – уклончиво ответил Нижнегузновский настоятель.

В приоткрытую дверь выглянуло растерянное лицо монахини Мартирии.

– Что, матушка? – поинтересовался Вассиан.

– Батюшка, тут Ленка из областного центра, та, что в детсаде работает, приехала!

– Она же вчера была? – непритворно удивился игумен.

– Я ей то же и сказала. Зачем, говорю, двести вёрст отмахала? А она говорит: “Со своими людьми чаю попить!”

– Что? – не понял Вассиан. И вдруг залился свежим, живым смехом.

– Чаю попить? – сделал комичное лицо Тит.

– Чаю попить! – широко улыбаясь, вторил ему Вассиан.

Отсмеявшись, игумены понимающе взглянули друг на друга, ощутив некое единение. Битва на время перешла в подспудную, подковёрную форму.

– Напои чаем, благослови конфетами и выпроводи, – резюмировал Вассиан и вновь изобразил полное внимание к собеседнику.

Отец Тит сидел на стуле неровно, размахивал левой рукой в разговоре (в правой руке держал то чашку, то сушку). Был он возраста самого цветущего, не то тридцати пяти лет, не то сорока двух. В игумене Вассиане он видел конкурента и собрата одновременно и ревновал к его популярности в столь юном для духовного руководства возрасте.

– Очень востребовано сейчас руководство в семейной жизни, – держа чашку на весу, продолжил Тит. – Но для того, чтобы погрузиться во мрак души грешника, а семейная жизнь зело удобосогрешительна, необходимо самому заглянуть за черту добронравия и целомудрия, на время отречься от всего… этического, что ли. Или же стать как бы в стороне и непредвзято оценить, что есть добро, что зло. А инде следует и малый шаг за эту грань сделать самому, дабы и предмет наших рассуждений был ближе и не выглядел столь абстрактно. Авраам, праотец наш, перешёл все границы разумного, занёс смертоносную свою руку над сыном, а в итоге прав оказался. Люди же немощны, на исповеди вольно или невольно утаивают свои грехи, гнусные поступки, покрываются во след ложным стыдом, чем и усугубляют нечестие. Что я должен сделать, как опытный духовник и добрый пастырь? Растворить грань между своим сознанием и разумом пасомого и, отринув сомнения, кинутся в пучину беззакония с протянутой для спасения рукой…

Тит отпил травяного настоя с добавлением мандариновых шкурок из большой деревенской чашки и потянулся за аппетитным домашним бубликом, отливавшим на блюде румяным боком и благоухавшим свежестью выпечки. Тит зал, что он гораздо сильнее в области теоретических рассуждений, что преуспел в догматическом богословии и философии (всё-таки, семинарию окончил, хоть и заочно) и пытался перетянуть беседу на эту поляну. В знании живой жизни, умении вести хозяйство, остроумии, простоте обхождения с людьми он был гораздо слабее Вассиана и, подспудно осознавая это, избегал непростых для себя тем. Да и бубликов таких у него не было.

– Да, раствориться, – продолжил гость с достоинством. – Это сложный приём, доступный только опытным духовникам. Но такая исповедь наиболее очищающая, наиболее точная и действенная. Результаты её по силе почти равны тем, что получаем мы при проведении древнего чина отчитки, сиречь изгнания злых духов.

– Каким же грехам, отец игумен, вы уделяете наибольшее внимание? Что наипаче тяготит вашего пасомого? – вопросил Вассиан.

– Мнится мне, что такова есть страсть блудная. Вот в мытарствах Феодоры…