Via Crucis

– Никто этого из наших не знает. Никто. Хотя, очевидно для всех, крест должен был перейти ко мне вместе со всеми вещами отца Мартирия. Я, конечно, человек простой, смиренный, сплю на рогожке, радива не слухаю, но по милости Божией, девять лет келейничал у великого молитвенника, старца и чудотворца отца Мартирия. Никто так не был близок к нему, как я, никто. И что мать Вера? Захватила власть после смерти батюшки. Изгнала меня из Лесного Озера, клеветы и напраслины возвела на меня. Обуяла соль святого места, обезумела! Пусто стало, бесприютно. А крест к ней перешёл по недоразумению, сущему недоразумению. Стоило мне отлучиться на короткое время, как она, словно коршун с неба, налетела на бедного старца, бывшего в глубокой болезни, почти что при смерти, и правдами-неправдами крест к рукам своим прибрала. А теперь, вот, умерла, царство ей небесное, Господь ей судья, а куда крест дела? Куда святыня запропастилась?

– Но хоть какие-то зацепки есть? – уточнил Борис.

– Искушение! Меня мать Надежда на порог не пускает… Хорошая она, добрая, но разум как у птички-невелички. Всё твердит, что матушка Вера запретила со мной про крест разговаривать. Я Витьку, послушника, три раза посылал и в Москву, и в Лесное Озеро, всё без результата. Паравикин, он человек со связями, ищет крест, знаю. Говорит, мол, найду святыню святителя Тимофея, схиму приму. С него станется! Если крест найдёте, любые деньги просите, я заплачу. Любые! Дело не в деньгах. Крест должен перейти ко мне, как преемнику и духовному наследнику батюшки Мартирия! Вот у меня каталог всех вещей, доставшихся мне от старцев. Двести семьдесят три книги, вы их видели в библиотеке, сорок одна икона, пять подрясников, но они мне великоваты, фелони, епитрахили, параманы, клобуки, служебники, требники, дарохранительниц две, покровы бархатные и парчёвые, солонка серебряная, портсигар старинный… Ну, и так далее. А вот запись: “Крест серебряный фигурного литья, шестиконечный с четырьмя изумрудами, именуемый Тимофеев крест, гурт оформлен по рукоятке с двух сторон клеймением с надписями на латинском языке (левая сторона) и русском (правая сторона)”. Вот этого нет. Прочерк.

В сенях загремели вёдрами, видимо Виктор и Павла собирались на дойку. Борис продолжал сверлить глазами Мартирию, почти не притронувшись к чаю. Денис, как всегда, отдал должное и чаю, и белому деревенскому хлебу с мягким домашним сыром, и ароматному малиновому варенью, и густейшей коричнево-золотистой баклажанной икре, выложенной в большую алюминиевую миску.

Потом Борис достал групповую фотографию и положил перед игуменом.

– Батюшка, не подскажите, кто это? – спросил Денис, показывая кривой чайной ложкой в неопознанного пока семинариста.

Игумен, сощурив глаза, полюбовался на себя в молодости, а потом, переведя взгляд на человека в подряснике уверенно сказал:

– Это отец Варавва. Он настоятель в Замшело-Чащинском монастыре, под Москвой. Вот у него, вполне вероятно, крест может и быть, доходил такой слушок от верных людей!

Денис записал в телефон информацию и стал благодарить хозяина.

– А на прощание… Вот, возьмите! – Вассиан плавным движением взял с подоконника переплетённую вручную небольшую книгу и передал Денису. – Воспоминания об игумене Мартирии. Подлинные факты, всё что я видел своими глазами. Одна лишь правда. Книга почти готова к изданию, а пока что сами печатаем, переплетаем, да среди своих распространяем. А как соберём посмертные чудеса старца, так и в издательство пристроим. Добрые люди уже готовы оплатить. И ещё вот это…

Из большого бумажного пакета игумен достал две серых футболки и развернул одну из них. На ткани была изображена птичья голова с радостно раскрытым широким клювом. Тончайшие пёрышки на голове торчали во все стороны, придавая птице вид лихой и обаятельный. Надпись под ней гласила: “Смысловская страусиная ферма.”

– Ну как? – заговорщически произнёс игумен.

– Замечательно! – опешил Денис.

– Приезжайте через три месяца, со страусами своими познакомлю!

– Непременно!

– А если кто желание будет иметь, дабы Царство небесное заработать, жду к себе на послушание, мне трудники нужны. Петушки редких пород – они как дети, за ними уход нужен постоянный.

– Мы учтём! – поспешили откланяться гости.

– Царство небесное силой берётся, – глубокомысленно изрёк Вассиан и проверил наличие бороды. Она была, как всегда, на месте и, как всегда, пахла скумбрией.

Уже в автомобиле, не заводя двигателя, Борис, смотря прямо перед собой, вдруг спросил Дениса:

– А попов… бить можно? В случае крайней нужды.

– Бить никого не позволительно, даже самого глупого священника, – пожал плечами Денис. – Да только бывают случаи, что сам бы приложил, не скрою. Как в старые времена считалось? Если всем миром долгополого проучить решали, то главное при этом, чтобы скуфейку с его головы снять. В скуфейке никак колотить нельзя.

– А за что ж их побивали?

– Один казну приходскую пропьёт, что всем миром на храм собиралась, другой – таким учениям учить станет, что молокане с хлыстами отдыхают, а иной себя вторым после Бога возомнит, почтения требует и полного послушания, а сам дурак да пустомеля, ну а кто и на чужую жену позарится. Уж лучше такому отцу кулаками по бокам пройтись, чем он сам погибнет, да людей соблазнит, считали на Руси. Но по лицу не били, а то поп этот на службе с фингалом не благолепно выглядеть будет.

– Шапку, значит, снять? – повторил Борис и вместо того, чтобы тронуться в путь, решительно вышел из машины и исчез во дворе Вассиана, бросив на ходу: “Здесь посиди!”. Через несколько минут из дома донёсся грохот пустого ведра и разговор на повышенных тонах. Слов было не разобрать, но гневный басистый голос что-то громко возглашал, а другой, высокий, немного обиженный и растерянный пытался ему возражать. Потом всё стихло, и из приоткрытой калитки выглянул толстый рыжий кот, огляделся и лениво последовал дальше. Он пристроился на солнышке и через полуприкрытые веки наблюдал за стайкой молодых воробьёв, резвящихся в ветвях рябины.

Минут через двадцать, когда Денис уже собирался пойти проведать, что случилось, Борис вышел из калитки, спокойно сел за руль, и машина рванулась вперёд по деревенской улице, а потом, пыля, помчалась через жёлтые головы подсолнечников к шоссе. Выехав на дорогу, Борис достал из внутреннего кармана пакет с купюрами и бросил на колени Денису.

– До банка доедем, Максу Лошакову переведём.

Пакет был тот же, сиреневый с узором, что отдавал Борис отцу Вассиану.

– Монашка, что нам чай накрывала…

– Мартирия, – подсказал Денис.

– Эта Мартирия, ети её, мать Макса. Они зарецкие, на Пролетарской жили. Я и отца Максова, Славку Лошакова, знал хорошо, служили вместе. Он лет семь уже как от семьи в бега подался, до самого Магадана доехал, а там уже три бабы сменил. Жена его сначала молодилась, хорошилась, а потом в веру подалась, да к какому-то попу прибилась. Как сын её ушёл в армию, она дом втихаря продала, кто-то с юристами помог, а деньги этому попу снесла, а сама в прислугах у него осталась, он её тайно в монашки посвятил, что ли. Я давно хотел того попа разыскать, да концов не находил. Вот это он, значит, и есть.

– Ты что, деньги у него отнял? – удивился Денис.

– Да ладно, так сразу и “отнял”! Сам он отдал, даже бить не пришлось. Только шапку с него снял, он всё понял. Вот его расписка, батя собственной рукой нашкрябал.

Борис достал тетрадный лист, где круглым, прыгающим почерком было написано: “Я, игумен Вассиан (Василий Власьевич Голимов), передаю означенную сумму Максиму Олеговичу Лошакову, как бывшему собственнику дома №12 по улице Пролетарской г. Зарецка, проданного в мае с.г. Деньги находились у меня на временном хранении и касательства к ним я не имею. Вся сумма передана добровольно и без всякого давления, от каких-либо претензий отказываюсь”. Под распиской стояла витиеватая многобуквенная подпись, дата и печать местного прихода.

– Ну, ты Робин Гуд, – удивился Денис, с уважением посмотрел на Бориса, которого он всегда осуждал в душе за демонстративный атеизм. – А то что эти приходские игумены до сих пор практикуют тайный постриг, это смущает многих. Во времена гонений, в советские времена, я понимаю! Так мантию прятали от властей, был монастырь в миру. А сейчас прячут от кого? От архиерея? Конечно, если постриг официальный, монахиню могут в любом монастыре поселить, а если тайный, то другое дело. Живёт женщина на приходе, помогает при храме, не подкопаешься. Но фактически принадлежит она на правах крепостной своему духовнику.

– Ты сам ему ничего не дарил, машину там, или курей редкой породы по штуке баксов за голову?

– Да ты что? – возмутился Денис. – Тут курами не отделаешься! Ему надо разум свой взять да в руки предать. Делай, мол, старец с ним чего захочешь. А вот я боюсь, что он руки после рыбы не помыл.

– Ещё я батяню попросил матери Макса ничего не рассказывать, – добавил Борис. – А если какой слух пойдёт, обещал вернуться, курятник спалить.

– Вот террорист! Понятно, откуда “Кара-Борис” взялось! – воскликнул Денис.

Тут Борис тихо засмеялся. Вслед за ним захмыкал и Денис, вспоминая вассиановских гордых гусей, молчаливых индоуток, летающих индеек и глупых пёстрых фазанов. Кривая сельская дорога выбросила их на скоростное шоссе, и они помчали в Москву. Подсолнечниковые головы тянулись вдоль дороги ещё долго, пока их не сменили злачные места – поля, засеянные пшеницей, или рожью, кто их там разберёт.

***

Обострённое восприятие внешнего мира, излишне тонкое, с включением в хоровод событий множества деталей, не заметных большинству представителей современного рассеянного человечества, было для Теплоструева и наградой и жалом во плоть. Поток второстепенных персонажей, врывающихся в сознание, говорящих, двигающихся, живущих своей жизнью, рвущихся на авансцену, позволял ему видеть жизнь как в многомерном кино. Но сознание, перегружаемое информацией, как сервер запросами, начинало периодически сбоить и тормозить. Массовка становилась агрессивной, превращаясь в толпу кочующих варваров, опустошающих империю, мешающих сосредоточенной работе мысли, изводящей психику постоянными выкриками на своём диком наречье. С раннего детства и до знакомства с Юлей Денис применял простую и действенную технику ухода от нашествия деталей мира, освоенную им случайно. В девятилетнем возрасте, будучи с классом на экскурсии в Боровском монастыре, он, незаметно отстав от группы, зашёл в пустую древнюю монашескую келью и опустился на поленницу дров, сложенных в углу. Сознание его едва выдерживало поток впечатлений от нового места, галдежа одноклассников, мелькания лиц, автомобилей и деревьев… Даже деревьев, с их сумрачными сухими лицами аскетов и острыми глазами разбойников, кривыми ручищами колдунов и щербатыми ртами нищих бродяг.

В келье был неживой музейный порядок и тишина, но была чистота и в том воздухе, которым келья была наполнена. Через несколько минут, неожиданно для Дениса, волны образов в голове улеглись, потом отступили за стены, не смея беспокоить своим присутствием. Сознание стало ясным и спокойным. Он огляделся, стараясь запомнить как можно больше подробностей. Белёная печь с двумя голубыми изразцами, покрытыми сеткой трещин, тяжёлый, низкий сводчатый потолок, узкое стрельчатое окно, крашеные в тёмно-синий цвет доски пола. Толстые монастырские коты, тёмно-серый полосатый и грязно-белый, голубоглазый, ходили снаружи окна по широкому подоконнику, открывая пасти. Коты, наверное, мяукали, просясь внутрь, но звуки не проникали через барьеры.

Это разнообразие предметов и явлений существовало вокруг Дениса, не проникая в сознание. Ничто не тревожило мысли, всё было миролюбивым и убаюкивающе спокойным. Впервые Денис ощутил равновесие с миром, доселе таким шумным, бестолковым, крикливым и агрессивно-навязчивым. Он отгородился от него не только каменными сводами, но и незримой пеленой, сотканной из неведомого доселе материала. Мальчик запомнил это место и это новое ощущение, чтобы потом мысленно перемещаться в спасительную келью, укрываясь в её таинственном мире от суетного и бессмысленного потока образов и звуков.

Познакомившись с Юлей Пьяновой, Денис внезапно осознал, что теперь спасительным пристанищем для его утомлённого сознания является не воспоминание о монастырской келье, затерянной в дремучем лесу, а воспроизведение в воображении всех подробностей образа простой русской девушки. Образа одновременного обыденного и неземного.

Юлькина кожа всегда благоухала куличом и ванильной творожной пасхой. Денис поражался, как вообще человек может так сдобно пахнуть. Он ни разу не говорил своей невесте (да, он всё-таки сделал предложение, пусть и мысленно), и себе самому едва признавался, что, обоняв однажды от простой, незамеченной доселе девушки такой удивительный, такой тёплый и праздничный аромат, он почувствовал, как калейдоскоп чувств в его душе собрался в неведомый доселе узор. И если первый вдох этого аромата был нечаянным и мимолётным, то второй глоток был вполне осознанным, для чего пришлось осторожно приблизиться к источнику благоухания почти вплотную. Приятный запах не померещился, он только распался как свет, пропущенный через призму, на спектр. В его сложном составе солировала густая сдобно-коричная нота в обрамлении спелых ароматов изюма, кураги и жирного свежесбитого сливочного масла, сквозь которую не броско, но заметно для внимательного обонятеля, пробивался тон сладкого хереса. Страстный андалусский дух стыдливо прятался за пшеничной сдобой, но ровно настолько, чтобы поддразнить и запутать. Он словно сулил раскрытие некой приятной тайны, наподобие долгожданного подарка, завёрнутого в несколько слоёв бумаги. Если воспринимать этот аромат отдельно от внешнего облика конкретного человека, то более всего он ассоциировался с быстрой, как течение горной реки, свежей струёй радости, в которую добавлены две капли волнительной грусти близкого моря и льдинка гордости из холодного горного истока. Если и был у Дениса соблазн назвать это удивительное ароматическое явление ромовой бабой, то только в возвышенном, одухотворённо-обонятельном смысле.

Автомобиль остановился у кособокой придорожной закусочной, и сложная гамма спасительных запахов в мечтах Дениса сменилась вполне реальным, тяжёлым, стелящимся по земле духом горелого свиного жира, с припахом сладковатого мускуса, присущего только старым хрякам. Денис с удовольствием потянулся. Ватная слабость обволакивала спину, ноги плечи. Борис выглядел охотником на звериной тропе: его мозгу требовался очередной кофеиновый заряд. Денис никогда раньше не пил столько кофе, предпочитая чай. На знаменитый вопрос: “Чай или кофе?” он всегда отвечал: “Чай, Пастернак, собака, коньяк”.

Они подошли к зацарапанной высокой стойке цвета лежалого лимона.

– У вас кофе какой? – устало спросил в пустоту Борис. Перед прилавком никого не было. В углу кафе, надвинув на глаза мятую льняную кепку, дремал над чекушкой и стаканом томатного сока какой-то местный старик.

– Варёный, – раздался из ниоткуда тихий волшебный голос, и из-за ширмы к стойке вышла девушка. Она была хороша той особенной русской красотой, в которой татарский омут тёмно-карих глаз и размах широких скул сочетается с нежной гармонией всех черт лица. Таким девушкам из глубинки присуща пугливая диковатость взгляда, ловкость подвижных, чуть полных, рук, едва заметная сдобная полнота и детская припухлость щёк. В них всегда есть природная грация, пусть и слегка тяжеловесная, которая позволяет прямо здесь, за ширмой, переодеться в вечерний наряд и стать королевой провинциального бала, примагничивающей к себе взоры мужчин всех возрастов и сочетающей в себе всё сразу: и материнскую доброту, и женскую желанность, и детскую наивность.

– А жареный есть? – неожиданно резко отреагировал Борис.