Темные небеса

– В пустыне – жара, ветер, песок… До горизонта – одни барханы… Нет красок… Утомительное однообразие… Ящерицы бегают вот такие – полметра длиной…

И действительно, будто впитывая в себя, смотрел на разноцветные фасады домов, на пожарное депо с вытянутым к небу четырехугольным пеналом башни, на громадный безлюдный сад, скрывающий Военно-медицинскую академию, на раздробленную мелкими всплесками воду Фонтанки, в перспективе которой вздымались синие, в веселых серебряных звездах купола Троицкого собора.

Именно тут она вдруг решилась и напрямую спросила:

– Какие они?

И отец, немного подумав, ответил, что если коротко, то они – просто другие.

– Ты только не читай всякую чушь в интернете. Они не плохие и не хорошие, не добрые и не злые, не коварные и не наивные, просто – совершенно другие. Нам их не понять. И я не уверен, что они, в свою очередь, понимают нас, сколько бы сведений о Земле они ни собрали…

– Но они же не собираются нас завоевывать?

Отец усмехнулся:

– Смотря что считать завоеванием…

Лизетта, кажется, догадывалась, о чем речь. Именно в этот последний месяц ей все чаще стали попадаться люди с каким-то нездешним взглядом: глаза, будто выточенные из стекла, не смотрят, не видят, лишь равнодушно отражают в себе окружающее. Человек как бы не здесь. Для него все, что вокруг, не имеет значения. Недавно один прохожий с таким вот отсутствующим лицом вдруг повернулся и пересек Невский проспект, не обращая внимания на поток машин, мчащихся в обе стороны: визг тормозов, ругань, бешеные гудки, а он идет сквозь эту катавасию, как слепой. Через десять минут, уже у Гостиного, так же поступил еще один человек. А буквально позавчера водитель маршрутки, в которой она возвращалась домой, вдруг ни с того ни с сего аккуратно притормозил у «зебры» – вылез из кабины и побрел куда-то по тротуару, даже не потрудившись захлопнуть за собой дверцу. Слова никому не сказал, но как-то всем в салоне стало понятно, что обратно он уже не вернется… Интернет пестрит подобными историями. Шофер фургона вдруг бросил его посередине шоссе. Работник банка вдруг встал со своего места и ушел домой, даже компьютер не выключил. Продавцы продовольственного магазина, все шесть человек, вдруг вообще не явились к его открытию… Считается, что это мозговой паралич, «синдром угасания», вызванный психогенетическими лучами. Уже появляются люди в металлических шлемах, похожих на рыцарские, в проволочных шапочках, чтобы защититься от них. Вот – тоже другие…

Отец тогда объяснял это обесцениванием труда. Сказал, что с появлением телевидения аналогичный феномен стал наблюдаться в государствах третьего мира. Когда граждане бедных стран узрели воочию, как живут в Европе и США, то многие из них поняли, что напрягайся – не напрягайся, хоть переломись пополам, так жить не будешь. Тогда зачем работать вообще? Кстати, движение дауншифтеров, это уже в богатых западных странах, когда человек вдруг бросает все, переезжает куда-нибудь «ближе к природе», отказывается от карьеры, начинает вести непритязательную, спокойную жизнь: семья, сад, рыбалка – явление того же порядка. Только здесь сравнение происходит не с зарубежными, а с собственными, европейскими и американскими, миллиардерами. Ну и, конечно, играет роль вот эта штука, которая висит сейчас над Землей…

Он ткнул пальцем в выцветающее сентябрьское небо. Там, сквозь солнечную невнятную дымку ничего видно не было.

– Но они же вроде не вмешиваются в нашу жизнь, – сказала Лизетта. – А насчет всяких психогенетических излучений ты сам говорил, что это полная ерунда…

Отец причмокнул:

– Дело ведь не в прямом – инструментальном – воздействии, а в том, что звездолет арконцев сам по себе рассматривается подсознанием человечества как угроза. Представь, что над тахтой, где ты спишь, повесили гирю килограммов этак в шестнадцать. Конечно, закрепили ее надежно: на толстой стальной цепи, которая, в свою очередь, прочно принайтована к потолку, не оборвется, даже если ты сама повиснешь на ней. Физической опасности нет. Но сможешь ли ты, видя ее над собою, спокойно спать?

Лизетта представила себе эту картину: бр-р-р… И ей вроде бы стало понятно, почему ее иногда, как зимний воздух из форточки, прохватывает неожиданный страх. Ужасно хочется обернуться, будто за спиной у нее движется что-то опасное. Что-то рыхлое и бесформенное, но уже обретающее мерзкую плоть. И вот сейчас сфокусируется злоба зрачков, распахнется пасть, вытянутся хищные щупальца, обхватят ее мокрым холодом, чтобы утащить неизвестно куда… Но ведь не только это. С некоторых пор ей вообще кажется, что мир сейчас не такой, каким был всего год назад. Из него словно испарилась собственно жизнь. Вырожденное бытие, как по какому-то другому поводу сказал однажды отец: батарейка еще немного работает, слабенький ток течет, фигурки людей, благодаря этому, непрерывно перемещаются, но из движений их исчез прежний смысл, они хаотически тычутся то туда, то сюда, бесчувственно стукаясь друг о друга. Еще немного, и все это безнадежно замрет – она в одиночестве будет бродить среди пялящихся на нее, человеческих кукол.

Очень неприятное ощущение.

Как жить в таком мире?

Нет, жить в таком мире нельзя.

Из такого мира можно только бежать сломя голову.

Если, разумеется, есть куда.

У нее, к счастью, есть.

Вот почему Лизетта сидит сейчас на кухне, в квартире у Павлика, это через дом от нее, и терпеливо ждет, пока в смежной комнате закончатся сборы. Окно в кухне открыто, втекает снаружи сладко одуряющий зной, четвертый этаж, над подоконником чуть шелестят верхушки крупнолиственных тополей. Двор – в оконных расплывчатых бликах, отчего он кажется светлее, чем есть, а на детской площадке, в дальнем его конце, пузатый малыш пытается вскарабкаться на качели. Мать ему помогает, но он отталкивает ее руки: сам, сам, сам… На них, приподняв в полушаге переднюю лапу, взирает дворовый кот. Картинка необычайно яркая, и Лизетта вдруг понимает, что видит это в последний раз. Да, в последний раз, этого не будет уже никогда.

У нее сжимается сердце. Она вздрагивает и, чтобы скрыть волнение, посматривает на часы.

Около девяти утра.

– Хочешь чая? – сразу же приподнимается Павлик.

Чай он предлагает ей уже в пятый раз.

Лизетта едва удерживается, чтобы не ответить ему: хочу, чтобы ты замолчал. Павлик иногда ужасно ее раздражает. Целый год ходит за ней, как привязанный. Отец как-то сказал, что это инверсия гендерного репертуара. Тут сугубо биологическая основа: в мире животных самец в репродуктивный период демонстративно отказывается от доминирования и во всем, вплоть до поведенческих мелочей, подчиняется самке. Работает программа сопровождения – он следует за ней, куда бы она ни пошла. Работает программа демонстративной полезности – он всегда под рукой и готов помочь. Таким образом он доказывает, что способен обустроить совместную жизнь. Конечно, забавно звучит, но не следует забывать, что человек – существо не только социальное, но и природное. Нельзя абсолютизировать ни одну из этих сторон. Разве что у человека собственно «биология» подверглась интенсивной аккультурации: мужчина дарит цветы, клянется женщине в вечной любви, обещает достать с неба звезду, готов ради нее совершить любой идиотский поступок – ввязаться в драку или, скажем, прыгнуть в реку с моста. Биологическая основа сквозь эти культурные ритуалы практически не просматривается, и вместе с тем здесь наличествуют все те же брачные танцы, сложные и красивые, которые исполняют, например, журавли…

Он вдруг запнулся:

– Извини, я все время читаю тебе какие-то лекции. Занудство, наверное.

– Нет-нет! – воскликнула тогда Лизетта. – Напротив, мне очень интересно!.. Очень!..

А отец не слишком понятно сказал:

– Во многой мудрости много печали. Кто умножает познания, умножает скорбь. – И через секунду как бы нехотя пояснил: – Это Экклезиаст.

Пришлось потом смотреть в интернете, что такое «экклезиаст»…

Между тем сборы, кажется, близки к завершению. Слышно, как Ираида Игнатьевна, мать Павлика, судорожно вздыхает и, сдерживая в себе тугой воздух, сипит:

– Ну ты дави, Зина, дави… Иначе не застегнуть…

– Я давлю, – покорно отвечает Зиновий Васильевич. Это его отец.

А Тетка, сестра Ираиды Игнатьевны, говорит:

– Подвинься, болезный, дай я навалюсь…

И сразу после этого раздается облегченное:

– Ух…

– Ну вот…

– Справились наконец…

А затем насмешливый голос дядь Леши:

– Ну и зачем эти муки? Ведь ясно же сказано: никаких вещей с собой брать нельзя.

– Ничего, протащим, – говорит Тетка.

– Кто протащит, ты?

– Да хоть бы и я.

– Ну-ну, я посмотрю…

– Раз вы с Зинкой забздели, мужики хреновы, придется самой.