Огневица

Проходя мимо храма светлых богов, дейвас поневоле замедлил шаг. Солнце, неторопливо ползущее к горизонту, погладило лучами серебристую луковицу, венчающую крепкое здание. И одновременно четыре окошка, выходящие на стороны света, загорелись, будто поймали в плен частицу его сияния. Момент был выгадан идеально, и Марий мысленно отдал должное храмовникам. Такой эффект создавали зеркала. В середине купола был выложен каменный очаг, и в миг, когда солнце гасло, храмовники по команде воспламеняли каменное дерево. Пойманный хитро посеребреной гладкой поверхностью зеркал, свет будто стократ усиливался, обтекая купол. Вечерняя служба заканчивалась аккурат вместе с зажжением огней. Двери, ведущие в храм, распахнулись, и наружу повалил народ. Дейвас подался в сторону, чтобы ни с кем не столкнуться, огляделся, нырнул в тень возле стены, да там и замер, неподвижный и невидимый.

Людской поток быстро иссяк. Последним вышел высокий парень в низко надвинутом на глаза капюшоне видавшей виды куртки. Он шел мягко, ступая по-кошачьи бесшумно. Марий окинул его взглядом… И подался вперед, едва сдержавшись от удивленного вздоха.

На ногах незнакомца, порядком запыленные, темнели сапоги. Их голенища были украшены вышивкой, и хоть сейчас она была покрыта коркой грязи, но Марий был готов поклясться своим мечом, что знает мастера, тачавшего эту обувку. Аккурат с три седмицы назад тот заливал горе крепкой медовухой, жалуясь, что последний заказ, над которым он работал, бессовестно украли.

Может, Марий не признал бы работу сапожника, если бы на его собственных ногах не красовались родные братья пропажи.

– Уж не ты ли тот самый загадочный воришка? – задумчиво пробормотал дейвас. Конечно, он собирался сегодня отдыхать… Но решить интересную задачку – чем не отдых? И Марий двинулся следом за уходящим парнем.

Тот шел неторопливо, голову держал прямо и остановился лишь раз – купил кулек орехов в медовой глазури. Марий поморщился – до чего же приторная гадость! А воришка идет себе, в рот кидает один орех за другим и, видно, в радость ему.

Незнакомец привел дейваса к площади, где суетился народ, занимая лучшие места в ожидании глумца. Марий оглянулся по сторонам и раздраженно поджал губы: людей привалило уже столько, что пройти в передние ряды никакой возможности не было. А что же похититель сапог? Болотник вдруг понял, что тот исчез, будто растворился, и он его самым глупым образом проморгал! Дейвас выругался сквозь зубы, помянув Вельнаса, и подле него остановилась опрятная старушка в белом платочке:

– Язык прикуси, морокунов сын! – неожиданно зычным голосом прикрикнула она на дейваса. – Неча Подземника к ночи поминать.

– Я приятеля из виду потерял, – не растерялся Марий. – Вот только возле топал, моргнул – и нет его.

– Впервой что ль в большом городе-то? – задумчиво огладила платочек старушка, разглядывая Мария и особое внимание уделяя торчащему над его плечом оголовью меча. Болотник спорить не стал, лишь кивнул, стараясь сдержать смешок. Похожая на сову жительница Каменки подбоченилась и ткнула дейваса в грудь узловатым пальцем.

– А ну-ка, каков он, приятель твой?

Марий сказал.

Старушка глянула вправо-влево и вдруг крутанулась с неожиданной резвостью, так, что пыль столбом поднялась. Забормотала что-то невнятное, плюнула Марию под ноги – тот едва успел отпрыгнуть и открыл было рот, чтобы возмутиться – протянула палец-сучок и указала в сторону от площади.

– Там он. Уж не оборотень ли?

– С чего ты взяла? – Марий прищурился, глядя в ту же сторону, и с удивлением обнаружил свою пропажу, ловко усевшуюся на шаткий заборчик.

– Да расселся, ишь ты, ровно кречет когтями уцепился. Ну, бывай, охотник! И Подземника больше не поминай – его только кликни, не отцепится!

Марий собрался было поблагодарить кметку, да пока оборачивался, той и след простыл. Впрочем… следов в пыли как раз и не нашлось. Меч за спиной дейваса остался безмятежно-прохладным – значит, навьей тварью старуха не была. Марий задумчиво взлохматил волосы. Ему не оставалось ничего другого, кроме как продолжить преследовать воришку сапог.

Дейвас смешался с толпой, встав так, чтобы видеть «приятеля». А посмотреть было на что. Тот сперва сидел спокойно, чуть насмешливо поблескивая глазами из-под капюшона, но стоило глумцу заиграть – и впрямь на настоящей гитаре – как парень подался вперед, едва не свалившись с забора. Марий мог бы поклясться, что под капюшоном блеснули слезы. Парень настолько любит музыку? Или мелодия знакома? Может, он из тех краев, что и глумец, и музыка напомнила ему о доме? Впрочем, лучший способ узнать ответы – задать вопросы.

И Марий начал медленно продвигаться ближе к заветному забору. Да только не успел: гитара стихла, и на смену мелодии пришел грохот рукоплескания и одобрительных выкриков. Парень ловко спрыгнул с забора и принялся проталкиваться через толпу. Марий, который занимался тем же самым, не понимал, как незнакомцу удавалось подвинуть людей. И вдруг он застыл, присмотревшись.

Парень легонько проводил рукой по бокам и плечам тех, кто подвинуться не желал ни в коем разе. И кончик пальца у него светился, словно под кожей бился маленький огонек. Едва заметный, неощутимый – но злой и едкий, судя по тому, как люди с руганью отшатывались в стороны.

Если бы Марий не следил за парнем, то углядеть огонек бы не сумел. Но теперь, зная, куда смотреть, не мог поверить своим глазам. Огненный маг балуется мелкими пакостями? Использует дар, чтобы пробиться к глумцу? Это кто же из его Школы настолько разум потерял?

– Что ж, – прозвучал надреснутый голос глумца, – тогда Волоха сыграет нечто особенное просто так.

Песня была красива и печальна, и Марий в иное время с удовольствием послушал бы – глумец оказался Мастером своего дела, – но сейчас куда больше его занимал странный паренек, вздрогнувший всем телом при первых отзвуках этой песни. Он удалялся прочь от людей, а мелодия летела ему вслед, и на миг дейвасу показалось, что он видит в воздухе расплывающийся след огненного хвоста.

Марий подождал, пока незнакомец отойдет на достаточное расстояние, и двинулся следом.

Но парня словно след простыл. Как ни искал дейвас, как ни спрашивал людей – всех их словно кто-то заворожил. Неизвестный огненосец провалился сквозь землю как заправская навь, и Марию оставалось только, поминая морокуна, вернуться в «Золотую ладью».

Глава 3. Птичьим криком, волчьим шагом

Итрида сидела на заборе.

Под покровом сгущающейся темноты и плотного капюшона ее толстая рыжая коса, кольцом скрученная на затылке, не выдавала хозяйку ни единым отблеском. Мужская рубаха и штаны скрывали изгибы совсем не юношеского тела, а высокий рост и не по-женски низкий голос дополняли облик, избавляя Итриду от лишних вопросов. Вот разве что сапоги не смотрелись с ее простым нарядом. На них многие задерживали взгляд, и в конце концов, Итриде это надоело. Она свернула в сторону, не доходя нескольких шагов до площади, облюбовала забор, за которым виднелся приземистый домишко с темными провалами сонных окон, и ловко взобралась на шаткие доски. С ее места волнующаяся в ожидании глумца толпа была хорошо видна, а вот на нее саму, скрытую тенями и низко склонившимися ветками старой рябины, внимание обращать наконец перестали.

Итрида покачала одной ногой, задумавшись, не сменить ли приметные сапоги на что-то другое. Имени сапожника из Рябинника, так беспечно выставившего обувку на окно, Итрида узнать не удосужилась, но пару монет в уплату оставила. Уж больно ей глянулся прихотливый золотистый узор, обнимающий голенище и стекающий к мыскам, превращаясь по пути в птичьи перья, острые, точно клинки на ее поясе. Золотая вышивка на черненой коже – точно как Итриде всегда нравилось. Да только где простой деревенской девке получить подобную красоту? Ее удел – серые платья да грубо сработанный жилет, а к тому – лапти вместо остроносых сапожков и кичка, под которой ни единого рыжего волоска не видно будет. И вся девица станет серая, сгорбленная, будто доля прижмет ее к земле и все соки высосет, отдав их свежевспаханным грядам…

Итрида сдула упрямые пряди, выбившиеся из косы и настойчиво лезущие в лицо. Мать, помнится, ворчала, что волосы у Итки такие же упрямые, как она сама, и больно драла гребнем тяжелую гриву, пытаясь вычесать из нее репьи. В конце концов Итриде надоело терпеть материны упреки, и она стала убегать куда глаза глядели при одном только виде расчески. А глядели они чаще всего в сторону леса – темного, дремучего, пахнущего мхом и костяникой. Поначалу боязно было – страсть. За каждым стволом Итриде виделся лешак, в каждой луже мерещились белые руки мавок, а любая тень в глазах испуганного ребенка превращалась в безжалостного пущевика.

Вот только единственными, кого она и правда рассмотреть могла, были белки да зайцы. Однажды видела и волка – крупного белого зверя с по-людски разумным взглядом. Тот волк не подошел близко, только повел мордой, взвыл коротко, словно приказ отдал, и исчез, ровно морок какой. А следом – тени побежали… стая то бишь. И не тронул Итку ни один, будто Белый наказ такой отдал.

С той поры все страхи маленькой Итки как отрезало. И в лес стала она выбираться еще чаще, стыдливо отводя глаза при виде все быстрее белеющей материной головы. Но поделать с собой не могла ничего.

Итрида росла высокой и сильной. Лупила двух своих братьев без стеснения, а потом вместе с ними лупила злоязыких мальчишек, зовущих их троих навьими отродьями. И не понимала, почему с каждым годом все меньше становится у нее подруг и все тяжелеет материнская рука. Не понимала, пока не подслушала разговор на реке, в котором соседка называла ее Иткой-парнем и предупреждала мать, что та еще хлебнет позора с такой-то дочерью. Мать ни слова не сказала в защиту Итриды, только вздыхала и разводила руками, жалуясь, как ей тяжело одной с тремя управляться. Соседка сказала, что надо Итриде поскорей мужа найти, чтобы в черном теле ее держал, а она и думать не смела о том, чтобы с парнями драться и мужские порты носить. И мать согласилась.

Вот только никто из них не мог и представить, как все сложится на самом деле…

От воспоминаний запекло в груди, и Итрида поморщилась. Она подтянула колени еще выше и обхватила их одной рукой. Второй ей все же пришлось держаться за навершия досок, сделанные в виде куполов храма. Итрида, может, и не стала бы жертвовать мягким местом, в которое сейчас беспощадно впивались острые доски, но уж больно хотелось ей послушать глумцов. Птичка на хвосте принесла, что те новую байку привезли с восточных волостей: о беловолосой ведьме, огненной реке и дейвасе, не побоявшемся в Навь войти.

Итрида снова поерзала, пытаясь устроиться поудобнее. Ведьма та, небось, лаума какая-нибудь – хоть и прошло десять весен с тех пор, как водяницы вернулись в Беловодье, проснувшись от колдовского сна, да только до сих пор к ним не очень-то привыкли. В маленьких волостях водяниц и вовсе чурались и на порог их пускали очень неохотно. Про огненную реку Итриде тоже не верилось: в любом мало-мальски сытом доме по праздникам такие реки текут, что не приведи Перкунас кресалом черкануть – сам воздух вспыхнет. А вот про дейваса послушать бродяжнице очень хотелось. Про то, как он с силой своей управляется.

Может, и ей пригодится услышанное?

Жар в груди стал сильнее, и Итриду словно кто-то царапнул изнутри. Она выпрямилась, пережидая, пока тревожное чувство утихнет.

Ей очень нужны были знания, и надежней учителей, чем носители искры Перкунаса, во всем Беловодье было не сыскать. Но Итрида понимала, что ни одному из них ей и на глаза показаться нельзя. Потому как не водились в Беловодье женщины-огненосицы. А узнай дейвасы, как ей достался ее огонь… Итриде страшно было представить, чем для нее это могло обернуться.

Вот и сидела она на заборе, упрямо сгорбившись и сливаясь темным нарядом с тенями, вместо того, чтобы отправиться вместе с Храбром к Бояне, наслаждаться вкусным ужином и поджидать загулявшего Даромира. Все для того, чтобы добавить хотя бы крупицу знаний к собственным, обретенным через боль и кровь.

Народу на площади становилось все больше. Люди притаскивали с собой кадки, чтобы было где посидеть. Кто-то приволок целую лавку и теперь гонял с нее пронырливую детвору, то и дело хлопая ладонью по гладкому горбылю. Ребятишки уворачивались и хихикали, но, стоило хозяину лавки отвернуться, тут же забирались обратно.

Площадь, очищенную для выступления глумцов, по кругу обнесли факелами. Ветер полоскал языки пламени, пляшущего на промасленных тряпках в медных чашах, игрался ими, как котенок клубком, и был сегодня ласков и мягок. Итрида подставила лицо его касаниям и легонько улыбнулась. Незримые когти наконец оставили ее в покое. Дела остались под слепящим солнечным кругом и становились уже бесконечно далекими – такими же, как ушедшее утро. Переговаривались люди, тихонько бренчали гусли и посвистывала дудочка, распеваясь, чтобы лечь под нитку байки ровным полотнищем. Навершия забора кололи все сильнее, и Итрида начала нетерпеливо ерзать, утомленная долгим, хоть и безмятежным ожиданием. Наконец разговоры стали стихать, будто толпа была прудом, и кто-то бросил в середину камешек, а волны от того камешка несли людям молчание.

Откуда появился глумец, Итрида рассмотреть не успела, да и не пыталась особо. Сказитель был высок, хоть и сутулился. В объятиях длинных рук, как младенец в колыбели, лежал инструмент, подобного которому она еще не встречала. Белеющий в сумраке, точно обглоданные временем кости, прихотливо изгибающийся, как девичий стан, изукрашенный тонкой резьбой и звенящий едва слышно россыпью серебристых струн. И хозяину вон как дорог: тот присел на заготовленную лавку, помедлил мгновение, потом прикоснулся губами к длинной рукояти и наконец пробежался по струнам затейливым перебором.

Итрида прерывисто вздохнула и подалась вперед, едва не свалившись с забора. Чарующая музыка пролилась в ночь живительной влагой после долгой засухи. Она струилась широкой полноводной рекой и танцевала по речным перекатам прозрачными струями. Падала нежными вишневыми лепестками и гарцевала табуном горячих диких коней, выбивающих красную пыль из растрескавшейся от жара земли. Глумец закрыл глаза и наклонил голову, болезненно кусая губы. Он выглядел одержимым – да он и был таким – и люди волей-неволей подпадали под его колдовское очарование. Женщины плакали, не таясь. Мужчины хмурились и рыскали взглядом по сторонам, стесняясь облечь в слезы то неведомое, что заморский инструмент и странный, непохожий ни на кого глумец поднимал со дна их душ.

Итрида не услышала – почуяла миг, когда музыка оборвалась. Вот только катилась приливной волной, пытаясь угнаться за лунным светом – и нет ее. Лишь холодеют на ночном ветру слезы, заставляя шмыгать носом и утираться рукавом. Люди, отделявшие бродяжницу от музыканта, заволновались, начали гомонить потихоньку и кидать монетки в старую шапку, которую тот поставил возле себя. Итрида поспешно, пока никто не видел, отерла слезы тыльной стороной ладони, соскочила с забора и подошла к площади. Помедлила на границе толпы и нырнула в открывшийся на мгновение просвет

Порой ее задевали, подталкивали или чья-то спина оказывалась чересчур широкой, и тогда девушка легонько чиркала помеху указательным пальцем по боку. Человек охал и ругался на дурня, который догадался огниво в толпе затеплить, а Итрида продолжала двигаться вперед, пока не оказалась в передней линии. Девушка нащупала в кармане монету, погладила руны и щелчком отправила ее в нутро шапки, перекошенной на один бок от россыпи медяков. Полновесный золотой – часть платы от купца Вышаты – упал ровно как задумано: чуть с краю, чтобы в глаза не бросаться, удачно запутавшись в меховых складках.

Глумец вскинул голову, и его глаза тускло блеснули из-под густых нахмуренных бровей.

– Пани хочет, чтобы Волоха сыграл что-то особенное? – хрипло спросил мужчина. Итрида не отвела глаза и не отшатнулась, но по ее телу прокатились мурашки. Такая – в куртке, с убранными волосами и низко надвинутым капюшоном – она ничем не напоминала девицу. Но бродячий музыкант обладал соколиным зрением. Люди зашушукались. Своими неосторожными словами мужчина будто сорвал с Итриды полог невидимости, и каменчане вдруг разом обратили внимание на странную чужачку.

– Пани, может, и хочет, – лениво протянула Итрида, ловко меняя свой и без того низкий голос, – да только я спросить не сподобился.

Кто-то гоготнул, смешок подхватили остальные. Чей-то голос выкрикнул: «Молодец, парень, неча бабе вопросы задавать, надо к делу сразу!», его метко срезала соседка, и люди загомонили, разом порвав напряженную тишину.