головы с гнусными мыслями «заболевание» распространилось по
всему телу, и, бросив якорь, пришвартовалось к сердцу, нещадно
давя на него. Но, несмотря ни на что, и в частности от этих мыслей,
Филолет Степанович ощущал себя единственным человеком на
земле, достойным к существованию, именно к великому
существованию. От этого в нем пробуждалась гордость. Это было и
объяснением его одиночества. И пусть все нутро Гомозова
наливалось тяжестью от происходящей непримиримой борьбы
чувств с убеждениями, он силился все пережить. «Ничего, ничего…
– повторял он себе, – такое препятствие по плечу, и оно несравнимо
со всем величием цели. Человек – существо, наделенное
невероятной волей, – давно отметил он для себя, – и чего, в самом
деле, стоит горстка чувств, которая только путает и вводит в
заблуждения? И как отвратительно это, подчиняться своим же
собственным чувствам, не желая того».
«Любить… Почему невозможно любить головой, ведь тогда
смысл слова идет в разрез с его закоренелым значением, – думал
Филолет Степанович… – Что за беда?! В сторону престарелый
вздор! Нужно любить так, чтобы не превращаться в «невесомую
материю» и не парить в воздухе, а так, чтобы твердо идти по земле
и просто, и выгодно существовать в близости с человеком, который
выбрал твой ум, твою выдержку и твой рациональный подход к
делу. И тогда… глядишь, и тогда будет людское счастье. Тогда даже
никто не будет обиженным, что вдруг… и пути разойдутся. А они
несомненно разойдутся… рано или поздно все равно разойдутся.
Другого исхода нет. Поэтому-то, и жить надо по уму. Любить и не
подниматься ввысь и оставаться такими, как есть, уверенно
шагающим по жесткой поверхности». Так размышлял Гомозов.
Тем не менее, Филолету Степановичу было тяжело
представить, что он больше никогда не увидит Елену. И подлые
компромиссные идеи начинали подкрадываться к его извилинам и
действовали как обезболивающая присыпка на рану. «А что, если
разъяснить ей? А что, если научить Елену любить по-новому, так,
как полагается?! Она поймет. Все поймет! Ведь она куда
сообразительнее других женщин», – мучился Гомозов.
Потом вдруг Филолет Степанович перекинулся на былые
встречи с Еленой, рисовал их в своем воображении. Он определил
для себя, что тоо – несомненно, важные встречи, относящиеся к
крайне разумному делу. Ведь в общении нет, и не могло быть
ничего дурного. К тому же, и сами диалоги с навязавшейся
женщиной приносили ему некоторую пользу, пусть и небольшую,
но, все-таки, пользу. Он вспоминал, что в последнее время даже
нуждался в разговорах с ней, и это никоим образом не могло
списываться на желание сердца, все по чистому, трезвому разуму.
Так получалось, что Елена – выбор его ума, не иначе как.
Ее же влюбленность, влюбленность этой легкомысленной, и
на беду, честной особы – хорошего точно не предвещала. Ну,
ничего, ничего. Все это пустое. Все излечимо. К тому же у нее был
грустный опыт, а кому захочется нарываться повторно на одни и те
же ошибки? Влюбленность пройдет. Пройдет. Тут даме нужно