Коллекция страхов прет-а-порте

– Он. Черкашин, – кивнула девушка.

Полуянов вдруг вскочил:

– Одну минуту, девчонки. Сейчас вернусь. – И бросился прочь из кафе.

– Куда он? – растерялась Лера.

Надя промолчала.

– Ну правда – куда? – повторила Лерочка.

– Ты что, совсем глупая? – фыркнула Надя.

– Считай, что так, – поморщилась Лера. И снова спросила: – Так куда он пошел, в туалет?

– И ты называешь себя высшим сортом? – закатила глаза Надя. Но все же смилостивилась, пояснила: – Ясное дело – пошел с Черкашиным знакомиться. Ты ведь ему сама предлагала!

Тут и Лера увидела: журналист вышел из кафе и торопливым шагом направляется к черкашинскому «мерсу».

– Я вообще-то шутила, – пробормотала девушка.

– Странные у тебя шутки, – немедленно пригвоздила библиотекарша. И поинтересовалась: – А почему бы Диме и правда с этим Черкашиным не поговорить?

– А потому, что Черкашин… Черкашин… – Лера понизила голос и закончила: – Он убийца… Не в том смысле, что точно Соньку убил, – а по жизни.

Встретила недоверчивый Надин взгляд и добавила:

– Сто пудов, мне Сонька рассказывала. Она сама видела…

За неделю до описываемых событий

Соня

Каждый раз, когда Черкашин вывозил ее за город, в свой коттедж, Сонька жалела, что коммунизм, который старательно строили ее родители, не состоялся. Тогда жили бы все, как ее папик живет, – на воздухе, с соловьями и «мерином» в гараже. Революционер Ленин ведь как учил: «От каждого по способностям, каждому по труду». Ну, и что, Черкашин очень уж способный? Или сильно больше трудится, чем ее родаки? Только и работы у него – шляться по мягким коврам казино да напускать на себя важный вид. Зато живет – будто элита какая, гордость нации. Забор – трехметровый, дом – фигуристый, со всякими витражами-башенками, а на участке, особенно если спьяну, – и вовсе заблудиться можно: и сосны, и кусты разные, и тропинки меж ними витиеватые. Ну а больше всего Соньку инсталляция бесила. Это Черкашин так свою гордость именовал – сам вроде придумал и спроектировал: речка, которая ходит по кругу (воду гоняет хитро скрытый насос), а посредине – островок, и на нем голая мраморная баба с кувшином, богиня, что ли, какая-то.

Черкашин от этой своей богини фанател не по-детски: и завтраки, как он говорил, «под ее божественной сенью» устраивал, и для секса на дурацкий остров лазить приходилось. Та еще радость: холодный взгляд мраморной бабы, мутные от кайфа глазенки Черкашина и комары, ясное дело, слетаются на воду со всей округи. А в траве (взять подстилку папик тоже не позволял, чтобы, видите ли, «единения с природой» не нарушить) – в избытке всяких муравьев и прочих ползучих тварей. Но сколько ни пыталась Сонька от «островной любви» отбиться, не выходило никак, папик только злиться начинал.

Хорошо, что в черкашинский коттедж часто ездили не вдвоем – в такие-то дни от папика с его фантазиями эротическими хоть на стенку лезь, – а еще и с Зыряниным (ну и, ясное дело, с его девицей).

Зырянин приходился папику «школьным другом» – как выпьют, начинают мусолить: то вспоминают, как классный журнал в конце четверти сперли, то хвалятся, кто сколько раз в школьном спортзале, под конем, с девицами обжимался. Слушать противно. И еще противней – представлять папика подростком, с прыщами и в школьной форме. (Маманя говорит, в старые времена весь молодняк смотрелся хреново, особенно парни. Ходили поголовно в серых костюмчиках и с перхотью, потому что хоть и ждали коммунистического рая со дня на день – а шампуней хороших тогда в продаже не было.)

Папик-то и сейчас, хоть при деньгах да при личном косметологе, и то не красавец, а уж подумать, каким он в школе был, сразу дурно становится…

Сонька отроков вообще не жаловала. От ровесников, давно заметила, даже запах неприятный: спермы у них много, использовать не в кого – видно, застаивается продукт, и потому от всего организма воняет.

А быть при Черкашине, спору нет, совсем неплохо – покладист, и руки распускает только уж с очень большого бодуна. И еще повезло: папик бездетный, и потому с ним капризничать можно – он неопытный. Не знает старичок, что плакать, просить конфетку – это у детей просто забава такая. И если б ей предки каждый раз сластей отсыпали столько, сколько она требовала, – всей семье пришлось бы голодной сидеть. Ну а Черкашин, как Соня губы надует, – тут же пугается: «Ох, не плачь, деточка!» И тут уж – дело техники, что с него сдаивать: хоть сумку фирмовую, новую, хоть тех же баксов «на конфетки».

А вот Зырянин, папиков друг, – тот совсем другой. Его ни капризами не прошибешь, ни слезами, как только его подружка, Маруся, с таким дубом живет?! Наклюкается Зырянин джина с тоником – и начинает квакать:

– Я вас, финтифлюшки продажные, насквозь вижу.

И все пытается другу своему «глаза открыть»:

– Да Сонька твоя тебя не то что за тридцать – за полсребреника продаст!

И постоянно стучит, шпионит, всякие гадости про нее собирает. Доложил раз папику: вроде бы Сонька из его бумажника регулярно деньги подтаскивает, сам видел. (А реально, всего-то полтинник гринов она однажды и свистнула. И то только потому, что нужно было цветные контактные линзы купить, а Черкашин на них башлять отказался: «У тебя, детка, такие прекрасные глазки, зачем же вставлять в них какой-то полиэтилен?!»)

Или подслушал, как они с Марусей задумали на мужской стриптиз сходить, – и тоже разорался на тему, что «бабы тратят бабки на какой-то бред». (Черкашин – тот Соньку другими словами упрекал, типа, что чужие голые мужики – это безнравственно, надо ж такое завернуть!)

С дружбаном своим школьным хоть и пьют вместе, а Зырянин тоже раз через раз ругается. Во все детали их ссор (а лаялись «друзья» частенько) Сонька не вдавалась – подслушивать удавалось не часто, да и понять не всегда получалось. Но суть, похоже, была такая: когда-то давно, чуть не в школьные, прыщавые времена, они шустрили на пару. Сначала фарцевали (то есть, как объяснила маманя, покупали у форинов – то есть иностранцев – жвачку и джинсы, а потом впаривали втридорога одноклассникам). Потом, вроде уже после института, какой-то «цех» у них общий был (опять же, мать проконсультировала: в магазинах в старые времена одна фигня продавалась, ну, а нормальные шмотки шили в «цехах» – и потом продавали на барахолках). Ну, а когда коммунизм отменили и начался рынок, Черкашин с Зыряниным выползли на волю и торговлю повели с размахом – товары разные чуть не поездами гоняли туда-сюда… А потом, лет, похоже, пять назад, что-то с их общим бизнесом случилось. Вроде наезд какой-то – то ли братки налетели, то ли налоговая. В общем, пришлось откупаться, а потом – всю торговлю перестраивать. И вот настолько хитро они ее перестроили, что Черкашину хоть и достался особняк, «мерин» – да и денег, видно, немало, – но превратился он в наемного работника и ушел из собственного бизнеса в казино. В чужое казино – обычным управляющим. (Сонька как-то порылась в бумагах папика и нашла: у него с этим «Золотом Маккены» обычный трудовой договор – такой же, как у нее самой с модельным агентством Марата.)

Ну а Зырянин остался единоличным хозяином некогда общей торговли. («Прихапал, паразит, весь мой бизнес», – упрекал его, когда выпьет, Черкашин. Друг же только похохатывал.)

Но этих старичков не поймешь. Вон, сама Сонька, когда у нее задавака-Ленка новую тушь из сумочки сперла, расцарапала той морду до кровавых полос, никакой тональный крем не помог, – а Черкашин, хоть у него не тушь – бизнес украли, – этого, якобы кореша, привечает, в особняк привозит, завтраками кормит на любимом островке со своей долбаной каменной богиней.

Сонька даже однажды, после добротного секса, когда папик, разморенный и благостный, дымил сигарой у камина, напрямую спросила – ты, мол, папуля, по жизни такой добрый – или, извини, просто дурак? Черкашин, ясное дело, разозлился, грозился «настучать по губам» и велел «во взрослые дела не лезть».

Пришлось прибегнуть к испытанному оружию: надуть губы. И сказать грустным тоном:

– Да что ваши дела, мне-то с них прибыли нет. Я ж тебя просто жалею – а ты кричишь…

Черкашин – обиженный Сонькин вид на него всегда действовал безотказно – злиться перестал. Но и в детали своих отношений со школьным другом вдаваться не захотел. Просто сказал задумчиво:

– Не волнуйся за меня, деточка. Отольются еще кошке мышкины слезки.

Но в этот момент был сам так похож на мышь – престарелую, предынфарктную, – что Сонька едва удержалась, чтоб не фыркнуть…

Больше к разговорам о бывшем черкашинском бизнесе они не возвращались, и дружбана своего Сонькин папик по-прежнему привечал. Зырянин частенько бывал в папиковом особняке. Старички вместе ходили в баню, стреляли уток, дымили вонючими «гаванками», а как глаза до нужного уровня зальют, заставляли Соньку и зырянинскую Марусю плясать перед ними на столе. (Причем каждый раз спорили: Зырянин требовал настоящего стриптиза, а старый девственник Черкашин настаивал, чтоб девушки обходились обычными танцами, в одежде.)