Куко́льня

И в нём ржавые трубы; сбоку от них – шалаши из коробок, там же пацаны гогочут – чё, как. Набережная, Ока с солнечными стежками, пристань Южная. Ларьки с овсяным печеньем, булками и сигаретами, воробьи на люках. Достроенный, но ещё не открытый пятиглавый храм с зелёной крышей и колокольней. Автозавод, оранжевые троллейбусы, дырявые дороги. Кинотеатр, дворцы культуры с кружками на вкус и цвет – да не очень-то развернёшься. Серые панельные коробки, все как одна, и через дорогу – частные домики с низкими оградами и калитками на засовах.

А стекло моё мутное, в пыли, под усталостью. Вот так я смотрю: через грязный стеклянный омут.

Всё чистое завязала в узел и убрала во внутренний тайник, чтобы не надругались, чтобы не выдернули из меня последнее.

Осталось внешнее – напоказ. Такое, у которого стонут ноги на башнях каблуков. Такое, что горячим железом закручивает тёмные волосы в локоны, накладывает густой тон и голубые тени, чтобы спрятать кожу, чтобы спрятаться. Это оно нащупывает себя на чужой кровати и шагает на работу. Дорога оборванная, по краям под обувью шевелится гравий или разъезжается грязь. Оно открывает дверь ледяными ключами, садится за стойку, воркует над телефоном, лепит на лице улыбки и повторяет: «25 % скидка на педикюр по четвергам», «ведётся запись на массаж горячими камнями», «стрижка на длинные волосы…» Потом это отдельное едет в универ, чаще не едет, болтается по городу или дрыхнет на лекциях. Только бы не домой. Витает в облаках. Кто-нибудь звонит, и оно идёт в гости, садится в машину, гуляет, грубит кондукторам и просто бродит по ночному городу. Только бы не домой.

Настоящая жизнь – по другую сторону стекла, на другом берегу, за пеленой. Это не моё. Чужое и чуждое. А мостик на второй берег, к людям, не достроен.

Я мечтала сбежать ещё в школе. В Питер, например. Снять комнату с высокими потолками, устроиться на работу, смотреть на фонтаны через дождь, бродить тропинками из школьной программы – там, где ночь, улица, фонарь и Медный Всадник… Зимовать у знакомых, заказывать капучино в кафе, зависать на уличных концертах.

Несправедливо это: кому-то с рождения – деньги и любовь, а кому-то – обшарпанную однушку на улице Патриотов. Улица Патриотов, на которой живут люди, ненавидящие всё вокруг… Вечером и не почитаешь толком: дома висит загнивающий свет, потому что в люстре сдохли два патрона из трёх. Обои пузырятся от старости. А отчим оккупировал диван возле телика и врос туда, как Ленин в постамент. И не дай бог встанет, не дай бог друзей позовёт.

Так бывает часто. Тогда я лежу в комнате, под покрывалом, как на пороховой бочке. Слушаю их пьяные бредни и думаю: лишь бы меня не трогали.

Лежу и думаю о маме, которой нет уже семь лет, а мне всё грезится – есть. Как она приносит из магазина сырки глазированные, или шныряет-ищет грязное бельё стирать, или как она плачет в кухне и мы строим планы – изгнать Вовку, он совсем распоясался… и не выгоняем. Ещё взлетает в памяти: пододеяльник – вместе заправляем кровать, и огуречный запах крема из гастронома на её руках, и чёрно-белые советские фильмы.

Но нет её. Есть только я и мир за стеклом.

А что я?

Имя моё – улей, пчелиная возня, гудение, жжение после укуса и ледяная вода на ранку. И соляной компресс. Так всё горит внутри. Яд и холод.

Имя моё – лёгкость летняя с пенкой на мамином варенье, с резкой осокой на берегу реки, с багровыми пятнами на пальцах от перезревшей вишни, с птицами – фьюль, фьюль, с дребезжанием велосипеда из комиссионки – июль.

Имя моё – ветреность, побег, вороватый ветер в форточку, шевелящий тюлевую занавеску на кухне, глоток свежести, отрез свободы.

Имя моё – волчок, крутящий момент, и пять ошибок в задаче по физике, не усидеть на месте – бежать, бежать.

Имя моё – шальное, ранящее в ногу и в сердце, боль и скорость, то, чем дразнили, а оно несмешное.

Правда, я его хорошо знаю!

Он мне даже книжку подарил дорогую.

Не в том смысле, ты чё! Он же совсем того…

Просто мой препод.

Помогал готовиться к экзамену по английскому. У меня была проблема с пересдачей, личного плана. И однокурсница к нему посоветовала пойти.

Я же из Нижнего как раз. Это в прошлом институте было. Я там вначале нормально училась, а потом запустила всё. Несчастная любовь, все дела. Хвосты накопились, но с английским самая жопа. Там преподша, бабка-кабачок, меня просто ненавидела. Но всё к лучшему. Всегда хотела уехать.

Меня вызвали в деканат. Орали. Я, на самом деле, терпеть не могла этот пед. Сидят там, в потолок плюют. А расшипятся… Того и гляди змеи из ушей полезут.

Особенно главная их тётка, Светлана Матвеевна!.. Шипела: куда твои родители смотрят, такие, как ты, занимают бюджетные места, таскаются по мужикам все пять лет, а потом в школы идут работать, и в кого их ученики, спрашивается, вырастают?

Но я себя в обиду не дам, ты знаешь. Я ей сообщила, что у меня хотя бы есть по кому таскаться, в отличие от некоторых, которые тут штаны просиживают и жиром обрастают, а потом от недотраха орут на всех подряд.

И вышла. И дверью хлопнула.

Не могла я себя заставить тогда учиться. Очень мне было плохо. Это называется «отсутствие мотивации», так? И после работы сил никаких не оставалось. Моталась вечно по гостям – попойки всякие; не высыпалась. Ну бесилась, короче.

Естественно, после этого они выкатили вопрос об отчислении.

К ректору я не могла пойти.

Ну просто не могла.

Ага, разбираться бы он стал! Он меня больше всех остальных ненавидел.

Потому что, потому

промычал телёнок «му».

Да он и есть несчастная любовь, ясно? Это всё из-за него и получилось. Какой же мудак! Зачем я с ним связалась?! Вот реально – любовь зла.

А я тогда очень боялась, что меня выпрут. Почему-то была уверена, что это мой потолок: спасибо, что вообще поступила. Мне все вокруг это в голову вбивали, я и поверила. А вон нормально, оказалось, котелок варит. Ни педом единым.

Мы сидели с Олей, моей однокурсницей, как-то в начале лета в столовой, после того как я неуд схлопотала, и я у неё под макароны с котлетами пыталась выпросить помощь. А она тараторила сквозь зубы:

– Какой тебе, Метелькова, английский, когда ты двух слов связать не можешь? Ты знаешь, куда мы уже за этот год ушли? Там перфекты давно со всякими континиусами, мы Моэма дочитали в оригинале, а ты что? Ай эм Биг Бен?

Она на меня сердилась, потому что я с ней больше года не общалась, а раньше мы много времени проводили вместе. Она мне всякие шмотки дарила, в кино ходили. Потом этот мудак мне всё запретил, а потом я страдала – вообще ни до кого дела не было…

Теперь уже ни за что такого не повторится – чтоб мужик мне указывал: где, что и с кем. Так что имей в виду.

В общем, она сказала, что мне нормальный препод нужен в любом случае, а на самостоятельные занятия я быстро забью. Надо чтоб кто-то контролировал.

Я надеялась, что Оля меня подтянет. У неё пятерка была. Но она не хотела со мной возиться. Помню, сидела я над столовскими рогаликами и чуть ли не плакала. Теребила кончик рукава водолазки. У меня ещё запястье ныло тогда. Потому что отчим накануне хватанул, синяки остались.

Вот тогда Оля мне и посоветовала поговорить с Зелёнкиным:

– Он берёт учеников. И вроде недорого. Одну знакомую ещё перед поступлением нормально натаскал по литре.

– Я даже не знаю, кто это. И причем тут литра? Мне английский.

– Он всё может: хоть историю, хоть литру, хоть языки. Там шарики ого-го. Мы же у него в первом семестре были на курсе. Зарубежка, ну? В одном и том же свитере постоянно. Про кельтов и их обряды вечно загонялся ещё…

Вот тогда я и поняла, о ком речь. До этого даже имени его не знала. Такие люди сразу стираются из памяти. Как будто агент из «Людей в чёрном» нейтрализатором щёлкнул. Серенький такой, лет пятидесяти. Лысина, проседь по бокам, бородка подстриженная, лоб высокий. Глаза как глаза, нос как нос. Не особо симпатичный. В общем, внешне неприметный совсем, только странный. Экзамен еле помню, просто списала прямо из книжки. Не ходила почти на пары. Ему пофиг на всё было, четвёрку поставил – и ладно. Придёт и бормочет что-то про эпосы бесконечные, трубадуров, войны, рыцарскую бодягу. Как будто не людям рассказывает, а сам себе. И прыгает с темы на тему: от Данте к собаке, которая его утром за штанину прихватила, от чумы и жизни после смерти к друидам каким-нибудь. Мы его так и называли: Продруид. Знал он реально кучу всего. И ходил почти всегда в одном и том же: свитер, плотная рубашка или коричневый пиджак – всё мешковатое, неопрятное, как будто на лавочке ночевал. Но не пил, ничего такого. Казалось, что один жил. Но потом он мне сам рассказал, что живёт с родителями. Я даже видела их – просто окукленные старички. Кто бы мог подумать! А в универе про семью его вообще никто ничего не знал. Но все обсуждали, что он девушкам в глаза боится смотреть и старается с ними даже не разговаривать, спрашивает всегда быстро. Если поздороваться, чуть ли не отпрыгивает. Девчонки ржали, типа, он девственник. Меня вначале тоже шарахался, но потом привык.

– Продруид? Он же стрёмный, – попыталась я тогда отбрыкаться в столовой. – Хочешь меня на него спихнуть? Спасибо, милый друг!

– О, теперь ты вспомнила милого друга! – рассердилась Оля. – А как по году не звонить, так нормально? Разбирайся-ка сама, знаешь ли!

Даже поднос с тарелками не отнесла на тележку с грязной посудой. Отправила к упырю, а мне ещё и поднос за ней убирать.

Я потом сидела там и рыдала в рогалики. И так засада по всем фронтам, а ещё и Оля психует.