Куко́льня

Потом поднялся на кафедру. Две женщины-коллеги поздоровались и продолжили болтать о скидочных купонах на летнюю обувь.

Никто и не подумал спросить: «Как вы провели праздники, Николай Иванович?», или «Где это вы пропадали, Николай Иванович?», или «Не завалялось ли у вас такой-то книги, Николай Иванович?». Но он был только рад, что в его дела не запускают длинные носы.

Зелёнкин, стараясь не привлекать к себе внимания и не шуметь, откопал среди распечаток, ведомостей и канцтоваров учебник по древнеегипетскому языку и читал, пока часы не возвестили о чайно-английском времени.

Перед деканатом ему показалось, что сердце его заходило туда-сюда по всему организму.

– Здравствуйте. Можно? – со страдальческим выражением, будто вступая на минное поле, поинтересовался он, просунув голову в кабинет.

– Можно-можно! – прищурившись, как бы готовясь опустить молот правосудия, округляя ярко-розовые губы, ответила Светлана Матвеевна. – Почему не предупредили об опоздании, Николай Иванович?

У него, конечно, всё перепуталось, и он сказал: так получилось и ещё работа держала и ещё у него ведь нет мобильного телефона и ещё приболел и ещё звонили из газеты надо было срочно сдать статью и ещё несчастный случай поскользнулся по пути и упал в лужу пришлось побарахтаться и спешить домой переодеваться и ещё совсем потерял счет времени и ещё он опоздал всего на полчаса и дочитал лекцию как положено и ещё кому надо тот дождался и ещё он покорнейше просит простить и не держать зла.

На что Светлана Матвеевна, переходя с успокаивающе-снисходительного тона на крик, заметила: а что значит так получилось и почему это какие-то статьи для районных газет он ставит выше своей основной работы с извините окладом может быть ему не нужно место его и оклад и он собирается устроиться в штат газеты и пусть пишет себе на здоровье в любое время и ещё что-то не видно чтоб он переодевался такое ощущение будто он все праздники в этой самой луже и провалялся и вообще жениться ему надо для аккуратности и свежести и ещё пусть ставит будильник если теряется во времени и ещё веет от такого поведения лютой безответственностью и она настоятельно просит его приобрести уже мобильный телефон или хотя бы звонить из дома при необходимости.

Николай Иванович выслушал покорно. И даже добавил жалкое «извините». Хотя проскочила у него маленькая мысль: сейчас бы маму сюда и папу, и пусть бы они его защищали, как раньше, а то сидят на даче без дела. Ещё он подумал, что Светлана Матвеевна не имеет права так разговаривать с ним, человеком кое-что из себя представляющим. И следом подумал, что ничего тут не поделаешь, такой он, видимо, жалкий и попранный, что можно с ним вот так.

Он выскочил, разгневанный, из деканата и пошёл собираться.

«Ну, погоди! – полыхало внутри. – Сволочь. Репейник. Ты у меня ещё подавишься своими словами…»

Но вместо того чтобы заставить Светлану Матвеевну пожалеть о сказанном, Зелёнкин взялся за дополнительную работу по консультированию отстающих. Остаток мая пролетел быстро. Началось лето. Зелёнкин ждал с нетерпением, когда, наконец, пройдёт июнь и он освободится для личных трудовых подвигов. Он ненавидел экзамены. Эта процедура пугала его больше, чем ребёнка уколы. Утешала только мысль о том, что скоро учебный год закончится и можно будет вернуться к разведке захоронений.

Поэтому, когда вечером у кафедры его подстерегла студентка: «Здрасти. Я к вам…», единственное, о чём, он подумал – это как от неё побыстрее отделаться.

Он с ужасом разглядел её ноги в колготках в вульгарную сеточку, короткую юбку, еле закрывающую причинные места, тонкие бретельки чёрного топа, длинные каштановые волосы, веки с яркими синими стрелками, бледную кожу, выраженные скулы, тонкие запястья. Он разглядел на одном из запястий мешанину цветов на коже, что-то отвратительное – жёлто-синее, вздувшееся, от чего веяло неприятным происшествием.

В нос ударило приторными духами.

– Ко мне?

– Я Юля. Юля Метелькова, второй курс. Помните меня? Я у вас была на зарубежке.

Он выдал что-то нечленораздельное: смесь понимания и задумчивости, смесь «да» и «нет».

Но, конечно, он её помнил. И её бледность помнил, будто бы выбеленную кожу, и часто оголённые руки, и то, как лицо было разрисовано. Ещё она завешивалась побрякушками, и они звенели при движении… И то, что ей было всегда неинтересно, он помнил. Она, если уж приходила на занятия, то перешёптывалась с парнями, или играла в морской бой, или просто рассматривала ход пылинок в солнечных лучах, или вовсе, чаще всего, беззастенчиво спала у него под носом на втором ряду.

– Ко мне? – ещё раз на всякий случай спросил он, всё ещё надеясь на ошибку.

– Я хочу к вам ходить на дополнительные. Мне нужно пересдать английский.

Зелёнкин вспомнил, как она держала экзамен. Ровным счётом ничего не знала. И пахло от неё так же навязчиво и сладко. И сидела она, наклонившись через стол, и улыбалась. И как его будоражили и одновременно отвращали открытые плечи и глубокий вырез на кофте, и какая она вся была – опасность, и взрыв, и тайна. Он нарисовал в её зачётке «хорошо» с круглой росписью справа. «Удовлетворительно» он ставил только отпетым идиотам. А «отлично» почти никому.

– Не беру сейчас учеников. Другая работа. Много. Научная. Книга, колонки, переводы…

Его ошпарило от мысли, что их встречи будут продолжаться.

– Пожалуйста. Всего два раза в неделю…

Он машинально зашёл на кафедру, а она, не отлипая, держась прямо у его левого бока, проследовала за ним и, когда он, обессилев, упал в кресло, примостилась на краешек стола, как раз рядом с недочитанным древнеегипетским. Методистка, отрываясь от документов, глянула на гостью встревоженно.

– Я осенью пересдавать буду! Ну пожалуйста.

Он отодвинулся на кресле подальше к стенке, чтобы не находиться в пугающей близости от неё.

– Мы это, поднажмём. Не бросьте утопающего, ну?! – она сложила ладони в знак мольбы. Её большие дешёвые серьги колыхнулись. Зелёные глаза смотрели с вызовом.

Ему показалось, что методистка подслушивает и уже подозревает их в чём-то плохом, видит его плотские мысли. Он разволновался и постарался свернуть разговор.

– Я беру триста рублей за занятие, – предпринял он последнюю попытку отвязаться.

– Окей! – обрадовалась Юля и, сделав вид, что плюнула на руку, протянула её с размаху для пожатия.

– Будете в библиотеку приходить, где я занимаюсь, я вам назначу время.

Она восторжествовала.

Зелёнкин опасливо пожал её холодную резкую руку.

5. Живой «Гугл»

Стрелки часов сидели в нижней позиции, но собирались двинуться в направлении семи. Затарахтел чайник. Андрей Ромбов выполнил последнюю серию отжиманий. Принял душ. Почистил зубы. Достал резиновые перчатки, губку и чистящее средство, вымыл ванную. Не смог остановиться и вычистил раковину. Включил ноутбук. Завёл музыку. На шипящую сковородку разбил три яйца. Заварил чай. Порезал огурец к яичнице. Съел завтрак. Уложил в сумку два контейнера с едой, заготовленных с вечера. Расчёской разбил кудри вправо и влево от пробора. Носовым платком стёр несколько пылинок с зеркала. Изучил поджарую, невысокую фигуру, лицо с острым подбородком, янтарными глазами и узкими губами. Остался недоволен. Захватил банку цикория с собой и покинул квартиру.

Завёл баклажановую девяносто девятую (куплена год назад, перед выпуском из академии, – первая машина, видавшая виды, но своя). У машины было имя – Беатриче, или Бет, потому что героиня фильма про Труффальдино была предметом Андреевых желаний в школе. Накануне прокатился дождь, лобовуха покрылась разводами, бок машины – грязью. Пришлось сделать крюк и заехать на мойку. Бет заметно посвежела, приняв душ.

Кивнул Витьку, дежурившему на проходной. Оба были молодняком. Пока на подсобных работах. Так сказать, поражены в правах. Не то чтобы дружили, но иногда ходили в бар. Андрей пил безалкогольное пиво, а Витёк – алкогольное. Познакомились они три месяца назад, когда Ромбов пришёл в отдел.

Недавний выпускник вступил в должность оперуполномоченного Центра «Э». И его тут же отправили воевать с бумагами.

Война шла не на жизнь, а на смерть. Бумажное воинство наступало. Приходили кипы таблиц. Их надо было заполнять. Выдавать нормы. Ссылки на профили людей в соцсетях, если те гонят там экстремистскую ересь. Находить картинки со свастикой. Вычислять прыщавые четырнадцатилетние морды и вызывать на воспитательные беседы. Прыщавые морды тряслись и лепетали невнятное (в духе «я больше не буду»). Надо было вести бумаги. Количество профилактических бесед нормировано. Мониторить форумы. Подстрекать, если приходится. Выявлять шибанутых на голову. И ещё бесконечное количество жалоб. Бумажных жалоб, электронных жалоб. Это всё градом валилось на песочно-кудрявую Андрееву голову.

– Лепи 282-ю, Гугл, – так к нему обращались.

И Ромбов лепил. Всё как требовалось. Причём лепил не на скорую руку. Не чтобы отделаться. А осознанно. Повёрнутым и отморозкам.

Все презирали такую работу. Понимали: надо, Федя, надо, но роптали, стискивали зубы и пытались увильнуть, пока можно.

Ромбов действовал как машина. И поэтому сразу не понравился.

Он с исполнительностью робота принимал бюрократические тяготы. Делал отчёты, справки, справки на справки, докладные по справкам, докладные по рапортам, рапорты на справки, справки на рапорты. И фигачил всё это с такой результативностью и покорностью, что его сразу записали в просиживатели штанов и ошпарили высокомерным пренебрежением.

– Гугл, ищи свастики.

У него были странные ритуалы. Носил на работу банку с коричневой бурдой. Обычная жестяная банка, зелёная. Вечером забирал. Сперва подумали – жмот.

– Да кому сдалась твоя кофя? – шутил старший оперуполномоченный Михаил Медведев.

– Цикорий, – Андрей невозмутимо барабанил по клавишам клавиатуры, уставившись в экран.