А потом все начинается сначала.
Одиночество, беспокойство, паника.
Не думаю, что эти три слова могут передать всё, что стоит за ними в реальности.
Слова вообще теперь мне кажутся несовершенными. Мне никак не удается подобрать те, что могли бы описать весь ужас сложившейся ситуации.
Мне сложно еще и потому, что время от времени я пытаюсь уговорить себя, что ничего особенного не происходит. Я просто устала. Я сейчас отдохну, и всё наладится.
Но так или иначе, из наших отношений я вышла, заблаговременно предупредив тебя. Из более пяти лет молодости, резкости, свежести, нежности.
Из дисперсии, группы «Пилот», Дня Мыльных Пузырей, клетчатых штанов «Карлсон», сигаретного дыма, недофото, тельняшек в мелкую полоску, автостопа, октанового числа, березовой рощи, сериала «Клиника», булавок в джинсах, алкотравки, сарказма, ненависти к порядку.
Я вышла из тебя.
И теперь – в этой крохотной квартирке, на девятом этаже дома на краю города, у большого завода. На этом брошенном на пол матраце, в пыли и бетоне.
Теперь я живу здесь.
Я дома.
Глава 2
Я ненавижу здесь всё.
Но пытаюсь убедить себя в том, что это глава книжки о независимой и красивой девушке, которая много лет несла воспоминание о нежности, а потом сбежала.
Из последних сил спускаюсь в парикмахерскую, что слева от подъезда, и за десять минут обриваю волосы до шести миллиметров.
Как и в предыдущий раз, говорю себе, что в этот раз все получится. Я справлюсь. Мне просто нужно обнуление.
Как будто если я обрезаю волосы, то жгу мосты, соединявшие меня с болью. В том числе, с физической.
* * *
Кровотечение продолжается вторую неделю. Без перерывов.
За два визита к врачам я начинаю кое-что понимать.
Например, что давным-давно родилась женщиной.
Досадно, что я узнаю об этом, лишившись покоя из-за агрессивного и беспощадного проявления болезни. Но, видимо, я сейчас могу понять только так.
* * *
Когда я впервые увидела кровь на белье, меня охватила радость.
И меня не смутило, что менструация закончилась неделю назад – ровно в свой срок, как часы.
Сложно объяснить это эмотивное несовпадение. Но я помню, что радость была.
Я могу это утверждать, поскольку чаще забываю события, чем чувства, с ним связанные.
Так вот, эта радость была как ощущение: что-то меняется, что-то происходит.
Возможно, это глубокое доверие динамике жизни как большой движущей силе, непременно приводящей туда, куда и нужно на самом деле, вне зависимости от того, какой путь проделан и в каких условиях. Пластичный мозг «alien in New York».
* * *
В первый раз гинеколог просто поставил меня в известность, что если не сделать операцию в ближайшее время, то не будет не только детей, но и меня самой.
Я сидела в холодном кабинете на полотенце, без трусиков. А пожилая женщина в очках смотрела на лист с анализами и пыталась быть конструктивной. Обстоятельной. Дистантной. Твердой.
Как будто то, что я сейчас позволила ей залезть в свое тело, не имеет никакого значения.
Это никак не повлияло на наши отношения. Мы не стали от этого ближе и деликатнее. У нее не было такой цели – узнавать, как лучше обо мне позаботиться. Она здесь для другого.
А для чего ты здесь?.. Ты, столько лет отдавшая изучению вопроса? Сделало ли твое испытание тебя добрее и терпеливее, мудрее и проще? Осталась ли в тебе та, которая обнимает близкого и нуждающегося в тебе человека? Смогла ли ты оставить лишнее и увидеть другого в его беспомощности и страдании души? Прощаешь ли ты себе, прощаешь другим?..
Она протянула мне направление в больницу и еще раз повторила, что важно принять решение как можно скорее.
Мне и самой хотелось видеть это как вопрос жизни и смерти. Бытия и небытия. Не только – «у вас не будет детей», а именно – «не будет вас».
Но на уровне души всё во мне кричало лишь одной мыслью: «Ты ничего не знаешь обо мне, тётя: что я люблю есть на завтрак и куда смотреть во время грозы. И к твоим универсальным, озвученным непринужденным голосом рецептам и предписаниям у меня – ненависть, потому что я здесь, видимо, для того, чтобы ты крепко меня обняла. Обняла и сказала: «Девочка моя, мы все бываем в дерьме и в крови. И я, и ты, и твоя мама. И, поверь мне, это еще не конец. Это, как Визбор пел, «только ступень для тебя». И мы пройдем это вместе. Ты больше не одна»».
******
Я уже знаю, что никакой операции не будет.
Я остро чувствую это в больнице, когда смотрю в равнодушные белые лица. Вот они смеются над чем-то, потом поворачиваются ко мне, нехотя отрываясь от своей настоящей жизни, и спрашивают: «Что вам, девушка? Подождите за дверью. Мы вас вызовем».
Я слышу, как пульсирует в теле моя злость, я взрываюсь, потому что больше не могу терпеть это. Не могу проходить через это одна.
Я хочу, чтобы кто-то заметил, что я здесь есть, что я пока еще жива. Я ору. Я ору, пытаясь заставить их оторваться от столь приятного смеха и разделить со мной страх.
«Я боюсь, понимаете?! Я боюсь, что, если вы сейчас не скажете мне более-менее человеческих слов о том, что я не одна, о том, что обо мне позаботятся, я просто умру. Умру прямо здесь, возле вашего кабинета, в этом сраном коридоре, заполненном ужасом женских глаз и тугой джинсой. Я растекусь огромным пятном по вашей больнице, оставляя только волосы, которые, словно рваный парик, будут блестеть посреди этой лужи кровавой боли вместе с бешеным взглядом валяющихся рядом с ними глаз. И они будут голубыми, эти глаза, потому что мы часто рождаемся с голубыми. И, по-моему, умираем тоже».
В реальности меня хватает лишь на бессмысленный и бессвязный визг о том, что я жду приема уже три часа, хотя пришла к кабинету первой.
Мне недовольно показывают на дверь, приговаривая, что я «здесь не одна».
Туше.
* * *
Возвращаясь из парикмахерской, сажусь на матрас и пытаюсь смотреть в одну точку. Увы, это больше невозможно.
Коньяк, видимо, исполнил своё.