Куда я смотрю во время грозы

Захожу в темную и сырую квартиру.

Передо мной скорее большая хищная птица, чем психиатр. Она говорит тихим, вкрадчивым голосом, коммерчески выверяя каждое слово.

«И главное, вы должны определиться, будете ли вы дальше лечиться у меня или у Людмилы Валерьевны».

Вот уж верно расставленные приоритеты.

Мне горько. Я понимаю, что так же, как пять лет на алкоголе и сигаретах, я начинаю «сидеть» на поддержке чужих людей. Мне гадко. И я не вижу выхода. Теперь уже не только в переносном, но и в прямом смысле.

* * *

У мамы почему-то тоже сыро. Двери, открытые настежь, заполняют дом сквозняком и немым укором.

Последние пять часов, включая кратковременный сон, ничего не изменили. Ужас внутри меня растет, сердце стучит громко и крикливо.

Я пытаюсь что-то пить.

* * *

Курю на порожках нашего старого дома. Мне стыдно. Дедушка собирал его своими руками в 1944 году, по возвращении из плена. Ему было чуть больше тринадцати лет. Он не ходил в школу, потому что им с матерью негде было жить: немцы разбомбили квартал начисто. Он говорил, что им повезло – у нашего дома сохранились стояки. И из щепок, которые находил по улице, дед строил жилище.

Мне кажется, всем своим существом я загрязняю все светлое, во что он верил. И, возможно, верит до сих пор.

* * *

Меня трясет, как старый холодильник. Как алкоголика при ломке. Как отравленную, но недобитую собаку.

Я плохо вижу и все время хочу кричать.

Спрашиваю: «Мама, что происходит? Что мне теперь делать?»

Опять вру, называя свое состояние «меня что-то беспокоит».

Мама испуганно пожимает плечами. Она не знает, что мне бывает беспокойно.

Сидеть на месте невыносимо. Я беру косынку и еду в церковь.

Все время в маршрутке слышу стук своего сердца и усилием воли пытаюсь остановить внутренний крик. Мне кажется, еще немного – и я просто не смогу его сдержать.

Будто вваливаюсь в храм. Платок сразу же начинает сползать на глаза. Я не знаю, куда деть руки и что тут вообще обычно делают.

Я как пьяная шлюха, спустившаяся туда, откуда не выходят, а только выползают.

Я, столько лет насмехавшаяся над Богом, поповством и институтом церкви в целом, пришла просить помощи?

Или пощады?

Или не просить?

Умолять простить?

Что я здесь, Господи?..

Что с моей душой? Она еще есть во мне?..

Я утыкаюсь в изображение женщины с ребенком и начинаю рыдать. Косынка то и дело сползает на лицо, поэтому скоро становится совсем мокрой. Я еле стою на ногах. Сил практически нет. Я знаю, что еще немного – и упаду, забившись в истеричном вопле, но мысль о том, что меня заберут в городскую «дурку», сдерживает. Кто бы знал непомерную силу стыда.

Я плачу о своем нынешнем состоянии, которое так сильно пугает. Плачу о своем одиночестве, с которым наконец оказалась лицом к лицу. Плачу о своей замкнутости и неспособности говорить о главном даже с самыми близкими людьми. Плачу о той физической боли, с которой живу всё последнее время. Плачу о том пекле в моей голове, с которым я жила последние годы. Я плачу о детях, которых не родила, и, возможно, уже не рожу, и о тебе, который любит меня, как драгоценный камень в шкатулке. Я плачу об уходящей юности, в которой было так много страдания, и о своей невозможности смотреть на это с открытым сердцем.

Когда я выхожу, то сквозь тремор и тупую головную боль чувствую нежность.

7 декабря 2009 года в возрасте двадцати трех лет я совершила неудачную попытку суицида.

Глава 5

Почему я пыталась прекратить чувствовать?..

Потому что боли стало слишком много.

Мне казалось, что все мыслимые и немыслимые способы страдания вошли в мое тело и живут там своей, отдельной от моей души, жизнью.

И я больше не могла это переносить. Обезболивающие не помогали. Антидепрессанты не помогали. Это была какая-то череда лекарств, чтобы прекратить чувствовать боль. А вместе с ней, возможно, и глубокое, вязкое отчаяние.

Но болело так сильно, что я слышала отголоски этого сквозь пелену всех таблеток и алкоголя.

Болела моя душа, мое сердце, мой Бог.

Болела середина меня. Была воспалена, обезображена, изнасилована.

* * *

Мы сидим с Антоном на кухне у Наташи.

Ночь. Вся водка выпита, стихи дочитаны.

Все ушли спать, и ты тоже.

Я помню, что мне очень уютно и спокойно. Горит мягкий, приглушенный свет, как от жёлтого тканевого торшера моего детства. В воздухе что-то тонкое, как будто еще есть время побыть с собой наедине.

Антон достает коробок с «травой» и предлагает покурить.

К утру мы скуриваем всё.

Никаких задушевных разговоров, никаких мыслей, никакой тревоги.

Только еще одна попытка отменить часть реальности.

«Хорошо посидели», – думаю я.