Щенки

– Рыжий, сядь! – попросил его Лёша – мой старший дневальный.

– Да не могу я сидеть! – Толя мерил шагами каптёрку. – Давить их надо! Ты понимаешь! – Он посмотрел на меня большими голубыми глазами. – Я тебе сколько ещё говорить буду, никогда не вступай в диалог с врагом! Чего там Шамиль? Навкручивал тебе в уши?

Я кивнул.

– Мы сейчас можем всю их шайку разогнать! Своих людей поставим! Другого шанса не будет!

Я снял шапку и потёр глаза.

– Я повторю! – Толик присел на корточки напротив меня. – Ты слушай! Запоминай! Шамиль подтянул Рижского на разговор. Тот спустился к нему. Они заперлись в каптёрке. У дверей собрался блаткомитет его поганый. Ждали! Рижский вышел. Всё!

– Тут всё и произошло, – подтвердил Лёша.

– Помолчи! – Толик бросил нетерпеливый взгляд на завхоза. – Мы сразу тебе цвирканули. Если надо…

– Толя! – остановил я его. – Мне всё понятно, виновные понесут наказание. Есть оперативный отдел, в конце концов.

– Надо подумать, как бы нам по Шамилю грамотно ударить, – не слушал Толик. – С Рижским, конечно, не удалось. Но мы всё равно будем сверху. Ты когда начальником оперотдела станешь, ещё спасибо мне скажешь!

– Мне иногда кажется, что ты бесноватый. – Я покачал головой.

Лёша расхохотался. Толик всплеснул руками, выругался и снова забегал по каптёрке. Он сидел за убийство уже десять лет, впереди – ещё восемь. Рыжиков прошёл и отряд строгих условий содержания, и помещение камерного типа. Его система пыталась его сломать, в ответ Толя закалился, стал хитрым, расчётливым и жестоким человеком. Рысь – так называли его в зоне. Он был противовесом в борьбе с блатными, которых мой ночной дневальный ненавидел всей душой. Эта «холодная война» помогала держать осуждённых в постоянном напряжении и в то же время не позволяла ни одной из сторон выступать в открытую против жёсткого режима, который начальник колонии установил в зоне.

Я хлопнул ладонями по коленям и вышел из каптёрки. Пора на обход. Сотрудник на дежурстве обязан в установленном порядке обходить территорию колонии. На лестничной клетке между первым и вторым этажами общежития я встретил заместителя начальника отдела по оперативной работе. Владимирович пожал мне руку и пробежал дальше опрашивать зэков.

Я начал привычный полуночный обход территории с помещения медицинской части нашей колонии строгого режима. Вообще, несмотря на внешнюю суету и раздёрганность, жизнь в колонии течёт неторопливо и размеренно, как Енисей под Красноярском. Зона учит терпению всех: и зэков, и сотрудников.

У двери санчасти меня уже поджидал дневальный зэк Сашка.

– Здорово, Алексеич! – улыбнулся он. – Как служба?

– Ты панибратство не разводи, – отрезал я. – У меня обход. Сейчас начну искать, найду недостатки и спрошу с тебя как с симпатичного.

– Да ладно, не со зла ведь. – Зэк посторонился, пропуская меня, и я зашёл внутрь.

Только двум осуждённым разрешалось круглосуточно находиться в помещении медицинской части учреждения: Сашке, которой до осуждения работал медбратом, да осуждённому Курбанову – старожилу колонии. Этот по образованию когда-то был фельдшером, несмотря на то что большую часть жизни провёл в тюрьме.

– Ну как обстановка?

– В оперативном плане удовлетворительная.

Из лаборантской вышел старший дневальный медицинской части Курбанов – пожилой осуждённый с тихим голосом и умными проницательными глазами. Всегда опрятный, приветливый, он производил на всех приятное впечатление. Портил его только огромный нос картошкой, который выбивался из общего благодушного образа. А между тем статьи у него были особо тяжкие, биография пестрела судимостями.

– Артём Алексеевич, вы не заводитесь. Здесь доктора болезни лечат, а я разговариваю с людьми, душу помогаю облегчить. Что вы бегаете без конца? В сотрудниках живёт что-то нездоровое. А на самом деле есть только две реальные вещи: рождение и смерть. Остальное суета. – Он ласково посмотрел на меня.

Я любил с ним беседовать. Несмотря на преступный образ жизни, Курбанов был глубоко религиозным человеком. Бабка крестила его в детстве, привила любовь к Богу, а со временем к нему пришло осознание необходимости религии как опоры, как пищи для духа. «Добравшись до конца, начинаешь задумываться о начале», – говаривал он.

– Давай кофе сделаю? Заграничный, – предложил старший дневальный. От уголков его глаз, когда он улыбался, разбегалась паутинка морщинок. Взгляд казался тёплым, голос убаюкивал, думалось, что Курбанов хороший человек.

– Давай.

– Вот и славно. Ты на сутках? Значит, торопиться некуда, тут с тобой посижу немного. Заодно и поболтаем. – Осуждённый скрылся в лаборантской.

Я остался один в длинном, тускло освещённом коридоре медицинской части, где на стенах висели самодельные плакаты, а единственной мебелью были стол и стул, на котором обычно сидел дежурный по санчасти сотрудник.

Чайник согрелся. Кофе заварился. Мы со старшим дневальным уселись в процедурной, включили вытяжку, раскурили по сигарете.

– Я православный, верующий человек, – попыхивая, начал Курбанов. – Но я не отрицаю, ни в коей мере не умаляю значение других религиозных конфессий. Сашка, например, увлекается буддизмом. Вечно бубнит какие-то мантры, пытается медитировать, ну да бог с ним. Лишь бы голова была занята у дурака. Я не про то хотел сказать. Ты пробуй кофе, пока не остыл. – Он кивнул на мою кружку.

Я сделал глоток. Напиток действительно отличный. Мне даже показалось, что на миг я перенёсся на кофейные плантации под незнакомое жаркое солнце, увидел потные спины по пояс обнажённых работников, собирающих зёрна, и надзирателей в широкополых шляпах.

– Здорово, да? – улыбнулся Курбанов. – Глаза закроешь – и как будто в особняке в Бразилии в шезлонге валяешься.

– А кофе бразильский, что ли?

– Чёрт его знает. Мне просто приятно об этом думать. – Он тоже сделал маленький глоток и продолжил: – Так вот. Есть в исламе такое слово – джахилия. Слышал?

– Нет, – ответил я и подумал о Шамиле.

– Джахилия – это обозначение невежества, которое предшествует принятию ислама, когда человек преисполнен ненависти к окружающим и себе.

– Грешник по-нашему?

– Похоже, но грешник – это как бы относительно человека как личности, а джахилия – это такое состояние духа. Мне так нравится думать.

Я смотрел на осуждённого, держа кружку в ладонях, изредка делая маленькие глотки.

– …я подрастал, – Курбанов заглянул мне в глаза. – Мы перестали общаться с бабушкой. Я видел, что противен ей. Ем мясо. У меня нет бога. Нравятся женщины. Природа меня не интересует. Я не верю в победу коммунизма, не верю в светлое будущее. Люблю войны. Эдакий здоровый крутой пьющий бездельник. – Он помолчал. – Я желал женщин постоянно, и чем ниже, тем лучше. Порядочные женщины пугали меня. Они требовали себе всю душу. Мне нужны были бабы попроще, те, что не требуют ничего.

Учился в школе, потом на фельдшера. Немного работал. Потом я сел. Потом освободился. Я не понял ничего. Я просто вставал, когда мне приказывали, жрал, когда приказывали, делал то, что приказывали. Четыре года. А потом срок кончился. Я поехал в Краснодарский край к корешу, который освободился раньше.

В Ростове-на-Дону я сел в какой-то автобус (дружок должен был встретить, но не успевал, а мне ждать не хотелось). Два кавказца пили вино, громко разговаривали на своём языке и ржали на весь салон. Какая-то пожилая женщина попросила вести себя скромнее, и один из них послал её куда подальше. И вот тут впервые во мне что-то шевельнулось. Я вдруг как бы посмотрел на себя со стороны, так же, как смотрел на этих двух козлов. Говорю тому, что ближе ко мне: «Скажи своему другу, что так себя вести нельзя, пусть извинится». Они пошептались между собой. Извинились. Потом я выхожу из автобуса, а эти за мной. Останавливают. Где сидел? – спрашивают. Заметили наколки мои. Я ответил. Они говорят, ты по наркоте двигаешься? Есть желание заработать? Я отказался, типа, что никогда этим не занимался. Я вообще ненавижу наркотики после колонии.

– Дальше что?

– Через месяц узнаю, что их завалили, забрали товар и с поезда выкинули. На тот момент меня самого уже снова взяли.

Я покачал головой.

– Мне пятьдесят два года, Алексеич. Из них отсидел больше двадцати. Добравшись до конца, начинаешь задумываться о начале. А я уже в конце своего пути, в отличие от тебя. Все эти алкаши, наркоманы, воры и разбойники, мошенники и насильники – отверженные, проклятые, скучающие притворщики. Здесь вонь сортиров и грязного белья смешивается с приторным запахом крови и мужеложства. Мы здесь живём. Я и ты.

– Джахилия.

– Истинно так.

– Можно иначе?

– Дело твоё. Мне всегда хотелось пространства, в котором можно жить, и чтобы меня не трогали. Удалось добиться этого. Срок заканчивается. От двенадцати остался год. Потом уеду в Карелию, заведу хозяйство в глубинке. Буду доживать бобылём где-нибудь на окраине деревни, потому что навряд ли Бог примет меня обратно. Если только бабка его упросит… Мне всё церковь одна снится. На высоком берегу широкой реки. Разрушенная. А там, где был притвор, пророс могучий тополь. И бабка моя стоит у паперти, всё крестится, крестится…

Дневальный замолчал. Часы показывали начало третьего ночи. Я посмотрел в окно на улицу. Из низких тяжёлых туч валил снег.

– Хочешь, скажу, по чему я тоскую здесь больше всего? По откровенности. По разговорам начистоту. Мне не хватает откровенных людей рядом. В тюрьме все только и делают, что врут, изворачиваются, хвастают.

– Как и везде. – Я посмотрел в окно.

– Хочется как-то иначе, – вздохнул осуждённый. И вдруг встрепенулся, глянув на часы, стоящие на подоконнике. – Времени-то сколько! Пора вам, гражданин начальник, дальше идти со своим обходом.

– И правда. – Я поднялся, но тут в дверь санчасти забарабанили, ругаясь матом.

– Дежурный! – узнал Курбанов. – Кажись, случилось что-то!

Мы пробежали по коридору и открыли дверь.

– Заноси! – скомандовал оперативный дежурный. В приёмный два младших инспектора под руки завели бледного пухлого парнишку. Усадили на стул.

– Стало плохо в «карантине», – пояснил дежурный.

Я узнал его. С утра был этап. Конвой привёз из следственного изолятора двух осуждённых: этого юнца и нашего старого знакомого, вора-карманника Егорыча.

– Как тебя зовут, братишка? – посмотрел ему в глаза Курбанов.

– Руслан.

– Что случилось?

– Давит внутри. Жжёт даже. Под левым соском. И под лопаткой.

Старший дневальный измерил давление, пульс. Принёс аппарат, снял кардиограмму.

– Братишка, – он пробежался глазами по неровным строчкам, – да ты молодец. Всё в порядке. Сашка, уложи мальчика на кушетку и будь с ним.

Он чирканул что-то быстро в блокноте. Передал дневальному.

– Быстро! – Сашка рванул в лаборантскую.

– Кто это? – Курбанов обернулся к дежурному.

– Вы забываетесь, осуждённый! – начал майор. – Я старший офицер в колонии!

– Мне насрать! – оборвал его зэк. – У мальчишки инфаркт! Вызывай «Скорую», иначе мы его потеряем.

– Да ему девятнадцать! Какой инфаркт? Ты себя слышишь?

– Статья?

– 228, 1 ч., 4 п. «г».

– Гражданин начальник! – Курбанов встал перед дежурным в полный рост. – Он же явно с детства употребляет. Уже ловил передозы, думал – похмелье. И посадил сердце напрочь. Ему жить осталось всего ничего, но если мы не спасём дурака, то я себе не прощу, а тебя уволят к чёртовой матери!

Оперативный дежурный рванул к телефону. Курбанов колдовал над мальчишкой.

– Ой, дурак, – приговаривал зэк. – Погубил ты себя, мальчик.

Я стоял и не знал, что делать.

– Видишь? – обернулся Курбанов.

– Что?

– Никто не знает, сколько ему отмерено. Опомнишься – уже поздно.

– Умрёт этот?

– Больничка рядом. Парень молодой. Сдюжит. Повезло ему. Рано посадили. Ещё полгода на свободе – умер бы.

Ревела сирена «Скорой помощи», гремели ворота шлюза, умирал молодой мальчишка. Я спустился с крыльца санчасти и пошёл в сторону дежурки. Обернувшись на ходу, увидел, что Курбанов смотрит из окна мне вслед.

Утром на докладе начальник ничего у меня не спросил.