Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа

Дуб издавна считался на славянской земле священным деревом. Летописи свидетельствуют о том, как на славянском Западе проповедниками христианского учения вырубались заповедные рощи, чтобы воочию показать бессилие языческих богов перед светоносным могуществом единого Бога. Было это на Святой Руси – во времена Владимира Красна Солнышка и ближайших его преемников на великокняжеском столе. Но до сих пор напоминают о почитании дубовых рощ разбросанные по неоглядному светлорусскому простору рощицы-«жальники», превратившиеся в места отдыха утомленных зноем путников.

Дуб является олицетворением силы-мощи и в древности был посвящен могучему Перуну. «На святом окиян-море, – гласит заговорное народное слово, – стоит сырой Дуб крековистый (кряжистый?). И рубит тот дуб стар-матер мужик своим булатным топором. И как с того сырого дуба щепа летит, такожде бы и от меня (имярек) валился на сыру землю борец-молодец по всякой день, по всякой час!» Дошло до наших дней славянское предание о дубах, стоявших будто бы «еще до сотворения мира», когда-де не было ни земли, ни неба, а разливался по всей вселенной один «окиян-море». Стояли, по словам предания, посреди этого океана два дуба, на тех дубах сидело два голубя. Спустились эти голуби на морское дно, захватили клювами песку да камешков и принесли Творцу мира. Так-де и были созданы и земля, и небо. По другому преданию, существует железный («прьвопосаждень») дуб, на котором держатся вода, огонь и земля, а корень этого дуба стоит «на силе Божией». Растет-поднимается этот дуб до самых седьмых небес, а коренится в глубочайших недрах подземного царства.

Как домашний очаг отдается народным суеверием под защиту Домового, поля – под покровительство Полевика – «житного деда», воды – Водяного, так и над темными лесами властвует Лесовик, а в широкой степи живет Стеновой. О последнем все меньше да меньше преданий-сказаний остается в народной памяти, – вероятно, потому, что и самому степному простору становится все тесней на белом свете: распахивает его острый плуг, и с каждым годом быстрее. «Степовой – не Домовой, в подпечек не посадишь!» – говорят деревенские краснословы; «Степовому не поклонишься – и степь за темен лес покажется!», «Хорош хозяин у степи: ни сена не косит, ни пить-есть не просит!» Воплощение «степного хозяина» русский народ видит в крутящихся вихрях. Иногда он, по словам суеверного люда, «показывается»; и не к добру такое появление забываемого духа степей – родича-властителя «Стрибожьих внуков» (буйных ветров). Вздымаются, бегут по дорогам сивые вихри, сталкиваются друг с дружкой на перекрестках. И вот – из толпы их, в самой середине-воронке, поднимается и Стеновой: сивый, как вихрь, высокий старик с длинною пыльной бородою и развевающеюся во все стороны копною волос. Покажется, погрозит он старческою костлявой рукою и скроется. Беда тому путнику, который, не благословясь, выедет-выйдет из дому да в полдень попадет на перекресток, где крутится пыльная толчея вихрей: «Бывали случаи, что так и пропадали люди!» – гласит народное слово. «Ведьмы свадьбу с ведьмаками правят!» – приговаривает деревня, смотря на пляску вихрей, столбами проносящихся со степи вдоль по улицам, и торопливо загоняет ребятишек по избам.

Облик «лесного хозяина» довольно неопределенен: он видоизменяется – по воле особенностей суеверия той или другой местности.

Окруженный своим лесным народом – лесными девами (русалками), «лешачихами» и всякой лесной нежитью, служащей у него – могучего и грозного – на побегушках, он живет в глухой трущобе, где у него стоит дворец-хата на курьих ножках, вокруг да около которой виснет по зеленым ветвям деревьев простоволосое русалье племя, приходящееся кровною родней своим сестрам – зеленорусым красавицам подводного царства. Рассылает лесовик подвластных ему леших с «подлешуками», да с их женками-русалками, во все стороны леса темного для обережи его пределов да на пагубу человеку-хищнику, вторгающемуся все смелее с каждым годом в его владенья-угодья с топором и с ружьем. Отгоняют они из-под ружья зверя-птицу, «отводят глаза» охотнику и лесорубу, сбивают с тропы, заставляют «и в трех соснах заблудиться», заводят робкого человека на такие заколдованные тропинки, по которым – сколько ни иди – все к одному и тому же глухому месту выйдешь. Свист и хохот несется по лесу, – перекличку ведет лесная нежить. Если надо, обернется и сама она в подорожного человека (даже в знакомого путнику) и начнет водить-кружить неосторожного прохожего. А русалкам поверит он да пойдет к ним на голос, – поймают, насмерть защекотят да и бросят под овраг где-нибудь. Оттого-то и старается жить с Лесовиком и с его лесным народом в добром согласии суеверный люд: умилостивляет их приносами (вешая полотенца по ветвям в трущобах-урочищах), заклинает заговорным словом. И тогда не только не враждует с человеком, а оказывает ему всякое покровительство лесной хозяин, всякому зверю, каждой птице, каждому гаду, ползающему у древесных корней, указывающий свое место и свою пищу. «Грозен лесовик, да и добер!» – говорит о нем народная молвь, совет подает охотникам: оставлять ему на жертву в чаще первый улов, а лесорубам-дровосекам строго-настрого наказывает не начинать дела без слов «Чур меня!», а бабам-девкам – грибовницам да ягодницам – задаривать «доброго дедушку» куском хлеба да щепотью соли, а то и лентою алою, до которых старый – большой охотник. Но бывают дни перед началом зимы, поздней осенью – когда лучше и не показываться в лес: хозяин его перед тем, как залечь на зимний подневольный покой, никому не дает пощады. Тогда от него ни отчураешься, ни хлебом-солью не отделаешься.

VII. Царь-государь

Понятие о царе-государе как о самодержавном хозяине Земли Русской вырастало постепенно – одновременно с развитием народного самосознания. От призванных «володети и княжити» князей-дружинников, – пережив князей-ставленников, которым нередко приходилось слышать увековеченные летописью слова: «А мы тебе кланяемся, княже, а по-твоему не хотим!» – оно выросло до представления о великом князе – «Божьем слуге», «страже Земли Русской от врагов иноплеменных и внутренних». Но нужно было пройти векам, чтобы великий, старший над князьями уделов, князь встал в глазах народа-пахаря на высоту царя – «государя всея Руси», каким является он в палатах Москвы Белокаменной на исходе XVI столетия.

Но Забелин вполне справедливо замечает, что «новый тип политической власти вырос на старом кореню». Несмотря на разноречие именований и рознь обиходов княжеского и царского почитания, народная Русь исстари веков стояла на служении верой и правдою «батюшке-государю» и была связана со своим верховным вождем неразрывными узами верноподданнической любви.

К русскому народу, более чем к какому-либо другому, применимо название – стихия. Русская стихийная душа представляет собою столь самобытное и сложное явление, что надо быть коренным русским, родиться проникнутым до мозга костей духом народности человеком, чтобы составить более или менее ясное понятие о ней и сколько-нибудь определенно разобраться в народных взглядах и понятиях, верованиях, представлениях и чаяниях, – во всем живом внутреннем мире многомиллионной богатырской семьи. Внешний облик этого загадочного на чужой взгляд великана крепко-накрепко связан со всем тем, что составляет его сокровенное святая святых. Слово и дело в жизни этого стойкого в своих убеждениях, неуклонного в своих стремлениях, прямого в проявлениях чувств народа всегда шли рука об руку. Слово-язык и слово-предание являются на Руси неисчерпаемым источником изучения внешней и внутренней жизни. Богатство языка, – сильного своею живою образностью и неподражаемой простотою, меткого в определениях и яркого, как ярка русская государственная жизнь, – богатство русского слова не менее самого народа говорит о стихийности.

Твердо обоснованное, укоренившееся в неизведанные глубины народного сердца понятие о власти, призванной стать у кормила великой и обильной Русской Земли, также не может не быть отнесено к цепи стихийных проявлений творческого духа русского народа. Как таковое оно не могло не отразиться с достаточной ясностью в языке и его драгоценной сокровищнице – изустном творчестве, дошедшем до наших дней через бесконечную путину веков в наиболее живучих образцах своих: песнях, сказках, пословицах, загадках и поговорках. Русская простонародная мудрость отводит в них далеко не последнее место многозначительно звучащим в народных устах словам: «князь», «царь» и «государь».

С первым из названных слов в песнях и былинах, этих древнейших памятниках проявления духовной жизни народа, связан постоянный прислов «красно солнышко». При этом все свойства прекраснейшего из светил переносятся и на князя, переливаясь на все лады воображения стихийного певца-сказателя. Всюду и всегда сопутствует слову «князь» слово «ласковый». Взять для примера хотя бы следующий отрывок, неоднократно повторяющийся в старинных русских былевых песнях:

«Во стольном было городе во Киеве,
У ласкова осударь-князя Владимира.
Было пирование, почестной пир,
Было столование, почестной стол
На многи гости, бояра
И на русские могучие богатыри».

Ласковый осударь-князь этого песенного сказания является олицетворением того, какими все вообще князья русские представлялись глазам жившего под их властной рукою прямодушного народа-пахаря.

Летописный рассказ, сохранивший княжескую Русь от забвения в потомстве, согласуясь с народом, напоминает нам о столь ласковых речах древнерусских князей к людям веча, как «Братия мои милые!» – Ярослава Мудрого, «Братья володимерцы!» – князя Юрия или «Братья, мужи псковичи! Кто стар – то отец, кто мал – то брат!» князя Довмонта псковского.

Позднее слово «князь» заменяется в народной речи, согласно с последовательным развитием жизни, словами «царь» и «государь», сопровождаемыми теми же самыми уподоблениями, что и прежде. «Государь-батюшка, надежа православный царь», «белый царь», «красно солнышко», «царь ласковый, славный, грозный, великий» – вот что повторяет в продолжение многих веков русский народ о своем властителе. Слово «царь» является в его устах наиболее ярким воплощением необычной силы, необычайного ума, необыкновенной красоты – телесной и духовной.

Царь-государь, добрый-ласковый властитель народа-пахаря, рисуется в воображении последнего поставленным над всеми другими царями земными. «Ты еще скажи, сударь, поведай нам – который царь над царями царь?» На этот вопрос народной мудрости еще и теперь по светлорусскому простору неоглядному разносят народные певцы – калики перехожие свой простодушный ответ, вложенный в вещие уста премудрого царя «Голубиной Книги»:

«У нас белый царь над царями царь, —
Он и верует веру крещеную,
Крещеную, богомольную,
Он во Матерь Божью Богородицу
И во Троицу нераздельную:
Он стоит за дом Богородицы,
Ему орды все преклонилися,
Все языцы ему покорилися…»

Царь объединен с народом в памяти последнего, как Творец – с мирозданием. Это – одна неделимая стихия, самое существование которой неразрывно связано с обеими составными частями ее. Клич народа призвал князя-царя-государя на Святую Русь; слово народное возвеличило его на светлорусском просторе-приволье; это же самое слово говорит и об его самодержавии, никем и ничем – кроме Бога – не ограниченном. «Царь земной под Царем Небесным ходит!» – сказала народная Русь. «Никто против Бога, ничто против царя!», «Правда Божья, суд – царев!», «Одному Богу государь ответ держит!», «Царь – от Бога пристав!», «Никто – как Бог да государь!» – подтвердил народ в целом ряде пословиц, как бы сделавшихся законами его общественной нравственности.

«Русской Земле нельзя без государя быта», – облетело всю Русь вещее слово истинно русских людей в смутную годину миновавших лихолетий и всегда находило живой отклик в народе, сказавшем про себя, что он – «душой Божий, а телом – осударев!» И всякий раз сердцем слышал самодержец, что отклик шел к нему из глубины стихийной души могучего богатыря-народа. «Без Бога свет не стоит, без царя – страна не правится!», «Без царя народ сирота, земля – вдова!», «Светится солнышко на небе, а русский царь – на земле!» – яснее складывается мысль этого миллионноголосного отклика. «Народ – тело, царь – голова!» – мыслит русский человек и, видя в царе олицетворение высшей справедливости, заносит на скрижали своей вековой мудрости резкие слова: «Где царь – тут и правда!», «Где царь – там гроза!», «Близ царя – близ чести!», «Близ царя – близ смерти!»

Второе и четвертое изречения должно, несомненно, отнести к «ослушникам – волкам стада государева, царскому добру досадителям» – в одно и то же время являющимися, в представлении сказателя пословиц, ослушниками, волками и досадителями народа.

«Царь – не огонь, да ходя близ него, опалишься!» – иносказательно обрисовывает простодушный краснослов опалу. «Гнев царев – посол смерти!», «До царя дойти – голову нести (повинную)!», «Царское осуждение – бессудно!»; но – «Ни солнышку всех не угреть, ни царю на всех не угодить!» – смягчает народ свое понятие о грозном царе, представляющемся ему прежде и после всего царем ласковым, милостливым и великодушным – при всей своей нелицеприятной справедливости. «Нет больше милосердия, чем в сердце царевом!», «Кто Богу не грешен, царю не виноват?», «До милосердного царя и Бог милостлив!», «Бог милостлив, а царь жалостлив!», «Бог помилует, царь – пожалует!», «Виноватого Бог простит, правого царь пожалует!» – дополняется одно крылатое слово другим. Известнее всех среди них то и дело звучащее на Руси: «За Богом молитва, а за царем служба не пропадает!» – выражение, вошедшее в плоть и кровь народа, с малых лет воспринимающего понятие о том, что «жить – царю служить».

Как же и чем служить этому прообразу всего справедливого, всего могущественного, всего милостливого? – невольно зародился вопрос в пытливой душе народа. «Царю правда – лучший слуга!» – ответил он сам себе и, в строго последовательной цепи своих определений, дает подробный перечень всех родов службы верою и правдою. «Царь без слуг – как без рук!» – говорит он и, умудренный многовековым опытом, заявляет: «Холоден, голоден – царю не слуга!» В этой последней поговорке благосостояние страны как бы связывается с лучшей службой государю, и таким образом в пяти словах разрешается наиважнейший вопрос внутреннего уклада государственной жизни.

Высоко, превыше всего и всех, как город на горе, ставя царя-венценосца, народное слово окружает его тыном приспешников – ближних людей, советчиков, ни на пядь не отступая в этом случае от жизненной правды. Добрых советчиков, доблестных слуг истины, какими всегда славилась Святая Русь – эта родина богатырей духа, – именует крылатое слово «очами» и «ушами» государевыми. Они, по представлению народа, как лучи – свет и тепло красного солнышка, несут милость царскую на благо родной земли. Но многовековой опыт государственной жизни подсказывает народной мудрости и другие взгляды на окруженный живым тыном «город на горе». «Царево око видит далеко!», но «Из-за тына и царю не видать!», «Царские милости в решето сеются!», «Жалует царь, да не жалует псарь!», «До Бога высоко, до царя далеко!» Русский народ, однако, сознает свою стихийную силу, и это сознание является ярким лучом света во мраке его угрюмых взглядов на таких приспешников, которые «Царю застят, народу напастят». И вот из уст его вырываются речения: «Народ думает – царь ведает!», «Как весь народ вздохнет, до царя дойдет!»…

Могучий вздох народа, заслоненного приспешниками, огородившими тыном красно солнышко Земли Русской, вздох богатыря-великана, вылетающий из миллиона грудей, звучит отголоском во многих песнях, навеянных по словам баяна-песнотворца недавних дней, «с пожарищ дымом-копотью, с сырых могил мятелицей». И чуткое сердце русского «белаго царя» неизменно отзывается голосу народного горя. «Ясныя очи государевы», те – по именованию народа – «очи соколиныя», увидеть которые всегда слыло счастьем для каждого русского человека, – видят силою проникновения: кто народу и государю друг, кто – враг. Они, эти зоркие очи, снимают тяготы непосильные, отводят от народа беду наносную. Наделяя царя всем, в чем видит силу и обаяние, народ налагает на него великую ответственность перед Богом. «Народ согрешит – царь умолит, а царь согрешит – народ не умолит!», «За царское согрешение Бог всю землю казнит!» – изрекает он со всею своей прямотою и резкостью, не щадя даже того, в ком видит олицетворение высшего начала на земле.

Радость царская – радость всей Земли Русской, печаль государева – горе всего народа, грех царев – прегрешение всей Руси. Эти три понятия яркой полосою прошли в слове-предании русского народа. Они же и в наши дни волнами всплывают на поверхности могучей своею самобытностью народной стихии, проходя в жизнь и дух народа, как тепло солнца и влага дождя – в корни растений. В воле царя народ видит закон, в законах – ясно выраженную мудрость цареву, пред которою древние памятники изустной мудрости советуют преклоняться с благоговением. Безграничное доверие к проявлению этой воли, беззаветная преданность и бескорыстное служение тому, кто – в представлении народной творческой мысли, как солнышко красное лучами животворными – пригревает Землю Русскую светом ясных очей своих с высоты святорусского трона, – вот три звена, в одну могучую стихию связующие народную душу с сердцем царевым.

Древние грамоты недаром именовали русский народ царелюбивым: он относит слово «царь» ко всему наиболее величественному в природе, обступающей его со всех сторон, в природе, с которою он связан, как со своим надежею-царем, всею своей жизнью. Так, например, огонь и вода – две главные силы могучей природы. Русский народ говорит: «царь-огонь», «царица-водица»… Могущественнейший между птицами орел, по народному крылатому слову – «царь-птица», сильнейший между зверями лев – «царь-зверь», прекраснейший представитель цветочного царства розан – «царь-цвет». Идет из народных уст слово и о «царь-траве», и о «царь-земле» и о «царь-камне». Прославленная русскими сказками всем красавицам красавица слыла «Царь-Девицею». Очевидно, это всеобъемлющее слово на такой недосягаемой высоте высокой стоит в понятии народа-пахаря, что ярче его нет в народном словаре никакого прислова. Даже лучшая песня слыла на Святой Руси «песней царскою умильною». А наиболее долговечные из этих «царских» песен, былинные сказания, зауряд кончались такой славою государю, как:

«Слава Богу на небе, слава! Государю нашему на всей земле, слава! Чтобы нашему государю не стареться, слава! Его цветному платью не изнашиваться, слава! Его добрым коням не изъезживаться, слава! Его верным слугам не излениваться, слава! Чтобы правда была на Руси, слава! Краше солнца светла, слава! Чтобы царева золота казна, слава! Была век полным-полна, слава! Чтобы большим-то рекам, слава! Слава неслась до моря, слава! Малым речкам до мельницы, слава!»

В стародавние времена воспевались народом русским царские милости, славились походы государевы, запечатлевались в песне и горе, и радость царские по поводу того или другого события. И всегда слышалось в этих песнях благоговейное отношение к высокому предмету воспевания. Как трогательно-простодушно хотя бы следующее, сложившееся в более позднюю пору песенное сказание:

«Когда светел, радошен во Москве благоверный царь Алексей, царь Михайлович, народил Бог ему сына царевича Петра Алексеевича, перваго императора по земле. Все-то русские как плотнички мастеры, во всю ноченьку не спали, колыбель-люльку делали они младому царевичу; а и нянюшки, мамушки, сенныя красныя девушки во всю ноченьку не спали, шинкарочку вышивали по белому рытому бархату оне красным золотом; тюрьмы с покаянными они все распущалися; а и погребы царские они все растворялися. У царя благовернаго еще пир и стол на радости, а князи собиралися, бояра съезжалися и дворяне сходилися, а все народ Божий на пиру пьют, едят, прохлаждаются, – во весельи, в радости не видали, как дни прошли для младшаго царевича Петра Алексеевича, перваго императора»…

Русские цари всегда являли живой и яркий пример истинно христианского благочестия. Ни одно важное дело не предпринималось ими без испрошения благословения Божия. Каждая мысль венценосца сливалась с многомиллионной народною стихией, могучими волнами поступавшею к вековым стенам Кремля, в сердце которого – под сенью московских святынь – горело неугасаемой любовью сердце Земли Русской, воплощенное в ее державном хозяине. Общение с народом, проявлявшееся в царских – больших, малых и тайных – выходах, непосредственное участие государя в торжественных, освященных преданием обрядах (см. ниже) не только доставляли московскому люду счастье видеть пресветлый лик самодержца, но и служили поводом к горячему проявлению нерушимого единения царя и народа.

Царь и народ, народ и царь… Проходили века, одно другим сменялись поколения; исчезало, – ровно с вешней полою водой сплывало, – с лица народной Руси все временное, преходящее, наносное. Но где бы, когда бы то ни было, произносились слова «русский народ», там всегда подразумевался и «русский царь»; где заходила речь о «русском царе», там неизменно выступал и вопрос о «русском народе». Это действительно, в полном смысле слова, две равные части одной нераздельной, могучей своею многовековой самобытностью стихии.

VIII. Январь-месяц

С января – «перезимье» идет, морозами пугает лютыми, зимнею стужей весточку о весне подает: жива-де светлая Лада-весна, не властны над нею темные силы, заслоняющие животворный свет солнечный от Матери-Сырой-Земли, – только спит она до поры до времени под среброкованою белоснежной парчою, притаилась в трущобах непроходимых. Настанет ее пора вешняя, – и пробудится-воспрянет красная, заиграет лучами яркими да жаркими, зажурчит ручьями-потоками переливными, зацветет цветиками духовитыми. Январь – не весна, а зимушка студеная; а и тот ей сродни: не то дедом, не то прадедом доводится.

В стародавней Руси звался январь-месяц «просинцем», «сеченем» прозывался; у поляков слыл он за «стычень», у вендов был «новолетником», «первником», «зимнем» и «прозимцем»; чехи со словаками величали его то «леднем», то «груднем», кроаты – «малибожняком». Кроме всех своих коренных названий, именовался в русском народе этот месяц и Василь-месяцем – от св. Василия Великого, памятуемого 1 января, – переломом зимы. «Еноуар месяц, рекомый просинец», – писали старинные русские книжные начетчики; а народ приговаривал в ту пору, как и в наши дни: «Январь – году начало, зиме середка!», «Январь два часа дня прибавит!», «Январь на пороге – прибыло дня на куриный шаг!», «Январь трещит – лед на реке в просинь красит!», «Январю-батюшке – морозы, февралю – метелица!» и т. д. В первые времена церковного летосчисления был на Руси январь-месяц одиннадцатым по счету (год начинался с марта); позднее – когда новолетие (см. гл. XXXVI) стало справляться в сентябрьский Семен-день, – пошел он за пятый; XVIII век застал его, по крутой воле Великого Царя-Работника, первым, с 1700 года, из двенадцати братьев-месяцев.

Кончается год Васильевым вечером («богатый», «щедрый» вечер, также – «Авсень», «Овсень», «Усень», «Таусень»), Васильевым днем начинается. 1 января – Новый год – слывет в народе за «Василь-день», а по месяцеслову Православной церкви посвящается не только чествованию св. Василия Великого, архиепископа кесарийского, но и празднованию Обрезания Господня. «Свинку да боровка – для Васильева вечерка!» – говорит деревня, приговаривая: «В Васильев день – свиную голову на стол!» Считается чествуемый в этот день святитель покровителем свиноводов. «Не чиста животина свинья» – можно услышать в народе, – да нет у Бога ничего нечистого: свинку-щетинку огонь палит, а Василий зимний освятит!» Слывет починающий год Василий за «зимнего» – в отличие от Василия-капельника (день 7 марта), Василия-теплого, памятуемого 22 марта, и Василия Парийского, – на которого (12 апреля) «весна землю парит». По народной примете, звездистая ночь на Василь-день обещает богатый урожай ягод. Святитель Василий Великий – не только покровитель свиноводства, но и хранитель садов от червя и ото всякой помахи. Потому-то и принято у садоводов, придерживающихся дедовских обычаев, встряхивать утром 1 января плодовые деревья. Встряхивают они яблони-груши, а сами приговаривают: «Как отряхиваю я, раб Божий (имярек), бел-пушист снег-иней, так отряхнет червя-гада всякого по весне и Святой Василий! Слово мое крепко. Аминь». Хоть, по народному поверью, и скрадывают ведьмы месяц на Василь-вечер, но никакими хитростями не укоротить дня темной силе лукавой: день растет, ночи Бог росту убавляет – что ни сутки, все приметнее. Приходит Св. Василий Великий в народную Русь на восьмой день Святок, в самый разгар гаданий святочных. «Загадает девица красная под Василья, – все сбудется, а что сбудется – не минуется!» – говорят в деревне, твердо верящей в силу гадания, приурочиваемого к этому вещему дню. Многое множество обычаев было связано в народном воображении с Васильевыми вечерами; немало дошло их и до наших забывчивых, недоверчиво относящихся ко всему старому дней. И теперь местами по захолустным уголкам Руси великой отголоском стародавней обрядности блюдутся такие обычаи, как варка «Васильевой каши», засевание зерна или хождение по домам. Васильева каша варится спозаранок, еще до белой зорьки. Крупу берет большуха-баба из амбара за полночь; большак-хозяин приносит в это же время воды из колодца. И ту, и другую ставят на стол, а сами все отходят поодаль. Растопится печь, приспеет пора затирать кашу, семья садится вокруг стола, стоит только одна большуха (старшая в доме), – стоит, размешивает кашу, а сама причетом причитает: «Сеяли, растили гречу во все лето, уродилась наша греча и крупна, и румяна; звали-позывали нашу гречу во Царь-град побывать, на княжий пир пировать; поехала наша греча во Царь-град побывать со князьями, со боярами, с честным овсом, золотым ячменем; ждали гречу, дожидали у каменных врат; встречали гречу князья и бояре, сажали гречу за дубовый стол пир пировать; приехала наша греча к нам гостевать»… Вслед за этим причетом хозяйка берет горшок с кашей, все встают из-за стола: каша водворяется в печи. В ожидании гостьи-каши коротают время за играми, за песнями да за прибаутками всякими. Но вот она и поспела. Вынимает ее большуха из печки, а сама опять – с красным словцом своим: «Милости просим к нам во двор со своим добром!» Все принимаются оглядывать горшок: полон ли. Ходит по людям поверье, гласящее, что, «если полезет вон из гнезда Васильева каша – жди беды всему дому!» Не хорошо также, коли треснет горшок: не обойтись тогда хозяйству без немалых порух! Снимут пенку, и – опять новое предвещание: красно каша упреет – полная чаша всякого счастья-талана, белая – всяко лихо нежданное. Если счастливые приметы – съедают кашу дочиста, худые – вместе с горшком в прорубь бросают. В засевании «Василь-зерна» принимают наибольшее участие ребята малые. Жито – преимущественно яровое – разбрасывается ими по полу избы. Ребята разбрасывают зерна, а большуха – знай подбирает да приговаривает: «Уроди, Боже, всякого жита по закрому, да по великому, а и стало бы жита на весь мир крещеный!» Чем скорее подберет баба, тем будущий урожай спорее! Эти зерна бережно хранятся до посева яровины и подмешиваются в семена. В малорусском краю детвора на Василь-день перед обеднями бегает по селу, ходит по подоконью, рукавами трясет, зерном сорит. При этом иногда распевается и присвоенная обычаю, сложившаяся в стародавние годы, звучащая простодушной верою песенка:

«Ходит Илья на Василья,
Носит тугу житяную.
Де замахне – жито росте,
Житу пшеницю всяку пашницю,
У поле ядро, а в доме добро!»

В Рязанской и Костромской губерниях в 30–40-х годах было повсеместно в обычае ходить на Васильев свят-вечер по домам. Девушки красные да парни молодые обхаживали в это время окна, выпрашивая пирогов со свининою. Все выпрошенное собиралось в лукошко и съедалось на веселой беседе всеми собиравшимися, под песни подблюдные да игры утешные. В смоленской округе и теперь еще раздаются на Василь-день умильные, величающие святителя словеса стиха духовного, передаваемого от поколения к поколению калик перехожих: «Излияся благодати в уста твои, очи, ты был еси пастырь добрый, Василие святой отче, научив балванцы веровати Богу Троицы. Когда демон за женой в ладию записал, тогда святой Василий прочь беса отгонял. Плачет-молит Кесария, верно просит Василия, чтобы беса отогнал: Святителю Василий, отче щедротливый! Молюсь тебе, пастырь добрый, будь мне милостив: записался муж мой Ницыпору пекольному своею кровию! – Глаголах святой Василий мужу: Человече, бойся Бога, согрешил еси много, от Отца от Бога отступил, Сына Божия похулил»… Этот – неоконченный – стих представляет искаженный пересказ древней повести о чуде Василия Великого над Евладием, совершенном по просьбе жены последнего – Керасии. Евладий превратился в устах убогих певцов во «в ладию», керасия-жена – в «Кесарию», «Люцифер – в «Ницыпора» и т. д. Существуют разносказы-перепевы этого стиховного сказания и в Могилевской губернии, более законченные. Вот заключительная часть одного из них, могущая до известной степени служить окончанием приведенного выше: «Замкнуу святой Василий Евладию в дом свой, а сам пошоу молитися ке свому Богу: – Помилуй мя, Боже отче и всего свету ты наш творче! Ты пощедрай мене и помилуй мене. – Кайся гряхом, человеча, и покуты держися, Сотворителю своему со слезами молися, штоб тебя враги не вловилы и в огонь вечный не вкинулы: там будешь гореть! Демон речит Василию: – Не чини нам пакости, и он сам жа нам записауся за своею слабостию. Тяперь ты у нас отбираешь, в руцы нам яво не даваешь, мужа нашего!.. – Славим славы прославляем, прочь демонов отгоняем. Записано забегает, вокруг церквы оступает, в окно письмо ён бросает, на Кесарию наричают, Евладию проклинают, слугу своего. – Согрешиу я (говорит Евладий), отче, пред тобою, ты змилуйся надо мною, не вдостоин быти слугою. Сотворителю мой, избавителю мой!..»

За Васильевым – «Селиверстов день» (память св. Сильвестра, папы римского). По старинному поверью, записанному в симбирском Заволжье: «Святой Сильверст гонит лихоманок-сестер за семьдесят семь верст». Не только на земле зимой студено-морозно, – гласит народная молвь, – но и под землею: выгоняет мороз лихих сестер из самого ада. Бредут они от села к селу, – в избу на даровое тепло просятся, нищими-убогими прикидываются: двенадцать сестер – лихорадка, лихоманка, трясуха (трясавица), гнетуха (огневица), кумоха, китюха, желтуха, бледнуха, ломовая, маяльница, знобуха, трепуха, и все двенадцать – «сестры Иродовы». Заберется лихоманка в избу, «найдет виноватого» и – давай издеваться над ним: насмерть затрясет-зазнобит. Бывает, что стоит такое лихо за дверью (и тощее оно, – по словам бабушек-старушек, досужих поведушек, – и слепое, и безрукое), – стоит, поджидает: кто-то выйдет повиноватее. Только и оберечься можно от таких гостеек незваных-непрошеных, что «четверговой солью» либо золой из семи печей да «земляным углем из-под чернобыльника». Есть все эти снадобья зазнамые у ворожеек-бабок, умеют они «смывать» ими лихоманок с дверной притолоки. Зовут радельные-заботливые о семье хозяйки сведущих старушек о Селиверстове дне с поклонами да с посулами: только избавь-де от напасти! Стараются ведуньи, и все-то с молитвою ко святому гонителю сестер Иродовых.

Минут «Селиверсты», за ними – по тореному следу «Гордеи» идут в народную Русь. К этому дню без гвоздей прибил, без клею приклеил охочий на красную молвь летучую народ-пахарь целую стаю своих слов крылатых, вроде: «Гордым быть – глупым слыть!», «Гордым Бог противится, а смиренным благодать дает!», «В убогой гордости дьяволу утеха!», «На Гордее-богатее и бедный черт в аду кипучую смолу возит!», «Во всякой гордости черту радости!», «Сатана гордился – с неба свалился! Фараон гордился – в море утопился! А мы гордимся – куда годимся?», «Смирение – паче гордости!» и т. п. Кроме мученика Гордея – на 3 января приходится память пророка Малахии. По памятуемому знающими всякое слово поверью, «в Малахов день можно отчитать каженника» (каженник – испорченный, припадочный). Благочестивая старина советует молиться за этих несчастных святому пророку – «нести Малахии молебное челобитье»; суеверные люди предпочитают звать к себе для этого дела знахарей. Как и чем может исцелить ведун-знахарь «порченого», – деревня не знает. «На то он и знахарь, чтоб его никто не понял!» – говорит она, но все еще верит в силу заклинаний. «Знахари-то говорят – как город городят!» – приговаривает добродушный мужик-простота.

«Феклистов день» – 4-е число, память преподобного Феоктиста – славится наиболее причудливыми гаданиями святочными. «Святой Феклист гадать речист», – приурочена к этому дню поговорка: «красно гадает – никто по самую смерть не разгадает!» Деревенское суеверие советует – «на Феклиста зашивать в ладанку чертополох-траву» и носить ее на шее, у креста – для ограждения от всякой «притки-порчи». «Кто хочет быть цел в дороге», – тот тоже запасается этим травяным зелием. За Феклистовым днем – Крещенский сочельник, за ним – «Водокрещи» – Богоявление; и о том, и о другом – свой особый сказ (см. гл. IX). В седьмой с восьмым дни января-просинца – «отдание Святок», веселые головушки после праздников опохмел держат: 7 ведь тоже праздник – собор св. Иоанна Крестителя, а недаром живет пословица – «Кто празднику рад, тот до свету пьян!», 8 января – «Василисы зимние», «Емельяны-перезимники» (память Емельяна преподобного и Василисы-мученицы). Кого треплет неотвязная застарелая лихорадка, того, по словам народных лечеек, можно вылечить в этот день травой – «лихоманником» (она же соколий-перелет, толстушка, ископыть, козак, семиугодник, уразная, лиходей, Петров-крест, сердечная); в Вятской губернии так и зовут эту траву «Василисой». Туляки-дулееды примечали в старину, что, если «на Амельяна подует (ветер) с Киева», то «быть лету грозному». По многим местам велся еще в недавние годы обычай угощать на Емельяна-Василису кума с кумой: это, по примете, приносит здоровье крестникам. Если на Павла Обнорского (10 января) на стоги со скирдами падет бел-пушист иней – быть, говорит деревня, лету сырому да мокрому. За этим днем – два Феодосия памятуются Православной церковью: преподобный Феодосий Великий да Феодосий Антиохийский. «Федосеевы морозы – худосеи: яровым сев поздний будет!», «Федосеево тепло – на раннюю весну пошло!» – говорят не лазящие в карман за словом сельские говоруны, до всякой приметы дознавшиеся. 12 января – Татьянин день: «Татьяна-крещенская», по народному слову. «На Татьяну проглянет солнышко рано – к раннему прилету птиц». Пройдут за Татьянами следом двое суток, а там – и январю перелом: день св. Павла Фивейского (15-е число). Звездная ночь с этого дня на следующий – к урожаю льна. 16 января – Ненилин день (память мученицы Леониллы); а эта святая так и слывет «леносейкою».

На шестнадцатый день января-месяца, кроме памяти св. Леониллы, приходится церковный праздник поклонения веригам апостола Петра, слывущий в народной Руси за «Петра-полукорма». К этому времени студеному выходит, по наблюдениям сельскохозяйственного опыта, половина зимнего корма для скота. С давних пор почти повсеместно соблюдается обычай осматривать на Петра-полукорма запасы сена и соломы. Если осталось больше половины, то примета позволяет ждать на лето обильных кормов. В некоторых местах принято прикидывать на глаз 16 января не только корма, но и жито в амбарах. Излишек запаса также сулит домовитому мужику доброе-хорошее. Богобоязненные люди привыкли заказывать в этот день молебны апостолу Петру: это, по их словам, обеспечивает урожайный год.

Петр-полукорм считается в иных местах захолустной Руси одним из покровителей скота, – хотя и не таким могучим, как Егорий (Юрий) с Власием.