Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа

Издревле у русского народа и у всех его родичей, славян, находятся в большом почитании ключи-родники, выбивающиеся из горных каменных пластов. Возникновение их относится к ударам огненных стрел Ильи-пророка (молнии), почему и слывут они гремячими да святыми. Над такими родниками в обычае устраивать часовни, ставить кресты. К ним в праздники, а также во время бездождия совершаются крестные ходы. В Симбирской губернии (в Корсунском и Симбирских уездах) еще недавно – двадцать – тридцать лет назад – богомольные старухи-чернички шли в засушливую весну к священнику и просили благословить «идти на гремячий». Затем они подходили к роднику и поблизости от него принимались копать землю. Если им удавалось дорыться до новой водяной «жилы», это считалось за признак того, что Бог смиловался над хлеборобами и скоро пойдет дождь. Они возвращались домой и шли по селу, сопровождаемые добрым припевом веселой, припрыгивающей точь-в-точь по-воробьиному, детворы:

«Дождик, дождик, пуще!
Дам тебе я гущи!
Уж ты, дождь – дождем,
Поливай ведром
На дядькину рожь,
На бабкину полбу!» и т. д.

Воде с незапамятных времен придавалась на Руси сила плодородия. Древний славянин-язычник видел в дожде источник урожаев, изливаемый облачною дожденосной девою, вступавшею в брачный союз с богом-громовником. От дождевой воды силу плодородия народ перенес и на реки, и на ручьи. В некоторых местах еще в тридцатых годах соблюдался обычай молиться над родниками, – хотя бы там и не было поставлено ни креста, ни часовни. В старину же, когда русские похищали («умыкали») себе невест, достаточно было объехать поезду трижды вокруг озера, чтобы это считалось равносильно венчанию. И теперь еще в тех местах, где древнее суеверие держится особенно прочно, жених с невестой клянутся над колодцами в будущей верности друг другу. Против такого почитания воды восставали еще в ХII – ХIII столетиях наши церковные писатели. «И се слышахом, – писал один из них, митрополит Кирилл, – в пределах новогородских, невесты водят к воде и ныне не велим тому тако быти, или то проклинать повелеваем…» Но седая старина держалась и держится слишком крепко своими цепкими корнями за жизнь народа-пахаря, чтобы ее можно было оторвать какими-либо запретами. Время вернее делает свое разрушительно-созидательное дело…

Вода, как и огонь, всегда казалась наделенною целительной силою. «Вода очищает от всего нечистого, огонь пожирает всякую нечисть!» – говорит простонародная мудрость устами старых людей. От каких только болезней не пользуют водою деревенские лечейки и в наши дни! И в этом случае воде гремячего ключа приписывается наибольшее значение. «Помогает», по словам знающих опытных ведунов, и дождевая вода. Дает помогу и вода, натаянная из снега, особенно – собранного в марте-месяце. Если берут для больного воду из проточного места, из реки, то никогда не зачерпнут против течения. «Матушка-вода! – гласит народное слово. – Обмываешь ты круты берега, желты пески, бел-горюч камень своей быстриной и золотой струей. Обмой-ка ты с раба Божия (имярек) все хитки, все притки, уроки и призеры, скорби и болезни, щипоты и ломоты, злу худобу; понеси-ка их, матушка быстра река, своей быстриной – золотой струей во чистое поле, на синее море, за топучия грязи, за зыбучия болота, за сосновый лес, за осиновый тын!»

Вещая сила, каковою наделила воду народная старина, заставляет прибегать к ней с гаданьями, и до сих пор не утрачивающими смысла в посельском быту. Гадающие смотрят в воду, угадывая судьбу по движению струек; слушают воду, определяя предсказание по шуму ее; бросают на воду разные предметы.

Как у домашнего очага живет Домовой, так и в каждой реке, в каждом озере – Водяной. О нем создано суеверным народным воображением немало всяких сказаний, по которым еще и теперь можно угадать удаленное происхождение его от языческого Даждьбога. От него зависит, по представлению народа, «задерживать дожди». Потому-то и воздает ему пахарь-хлебороб всяческое почтение, умилостивляя его посильными дарами, величая, как и Домового, «дедушкою». Вода – его царство, где он властен сделать все, что захочет. Под его властью не только рыбы, но и русалки (девы подводные), – не только все, что живет в воде, но и все, что к ней приближается. Все, кому приходится жить дарами воды (рыбаки, мельники, лодочники), должны быть с ним в мире. Памятующим это он оказывает всякое покровительство: бережет пловцов, посылает добрый улов, смотрит за неводами, следит за уровнем воды в пруду и т. п. Но – «беда тому, кто затеет с ним ссору!» – предостерегают старые люди молодежь, все реже и реже вспоминающую про заветы седой старины.

V. Сине море

Хотя русский народ в старину стародавнюю и не был прирожденным обитателем поморья, но как с самим морем, так и со всем заморским связано в его тысячелетней памяти немало всяких сказаний, поверий и цветистых ходячих слов, с незапамятных времен до сих пор разгуливающих «от моря до моря». Теперь, когда народная Русь не только стоит твердою богатырскою стопою на берегах семи морей, но даже омывается двумя океанами, – невольно выплывают перед ее глазами из-за темным-темной дали минувших веков затуманенные современным житьем-бытьем облики былых поверий, сбереженных от беспощадной руки всесокрушающего времени в светлых глубинах чуткого ко всему родному-заветному, памятливого сердца народного.

Было время, когда славянин-язычник поклонялся всей обступавшей его, видимой его суеверным глазам, природе – как единому, примирявшему в себе и доброе, и злое начала, божеству. Шли века, один за другим утопавшие в неизведанной бездне славянского прошлого: бог-природа мало-помалу распадался надвое – воплощаясь в Белбога (олицетворение света и добра) и Чернобога (воплощение злых темных сил). Но власть и этих могущественных стихий природы была, с течением времени, разделена между происшедшим от каждой из них потомством, обожествленным среди преклонявшегося пред их волею народа. Сначала народилась божественная чета – Небо с Землею, ставшие прародителями позднейших богов; а там – и целая семья их зажила на славянском Олимпе. Древнеязыческая Русь передала старшинство в этой семье сыну прабога-неба – Перуну, дав ему в могучие руки и молниеносные громы небесные, и дожди облачные, и огни горючие, и воды земные. Загремела по светлорусскому простору Белбожичева слава великая, великая слава – нераздельная… Но шли-прошли еще годы-века, разделил свое царство и единый властитель земли и неба. Остались у Перуна громы да молнии, огнем стал повелевать Сварожич, ветрами буйными – Стрибог; доставались воды Морскому Царю.

Жил, по верованию древних пращуров пахаря наших дней, обитал этот могучий бог сначала не в пучине морской, а в бездонной глубине синего неба, раскидывающегося беспредельным воздушным океаном над Матерью-Сырой-Землею. И самое небо казалось живому народному воображению не чем иным, как океан-морем, в волнах которого купались и пресветлое солнце, и ясные звезды, омывался и светел месяц. Мало-помалу представление о небе-море было перенесено на заслоняющие его от глаз человеческих волны дожденосительниц – туч, отовсюду окруживших, по воле народа-сказателя, небесный остров Буян. Когда продвинулась Русь поближе к заправскому синему морю и даже начала заглядывать за море, – сложилось в ней понятие о море-океане, на котором-де плавает стоящая на китах земля. Остров Буян перенесся на середину этого беспредельного моря и стал жилищем солнца с алыми сестрами – зорями, а когда миновал черед обожествлению дневного светила, поселились на этом острове всякие дива дивные, и до сих пор не покидающие его для суеверного воображения, придерживающегося заповедных стариною преданий. Обступают – стерегут его ветры буйные. Живет на острове и змея – «всем змеям старшая», и вещий ворон – «всем черным воронам старший брат» («Живет ворон – Огненного змея клюет!»), и птица – «всем птицам старшая и большая» (с железным носом и когтями медными), и пчелиная матка – «всем маткам старшая». Народное заговорное слово поселяет здесь даже Илью-пророка, принявшего на себя и власть над могучими громами Перуновыми. «На море на океане, на острове на Буяне, – гласит это поседевшее слово, – гонит Илья-пророк к колеснице гром с великим дождем» и т. п. Простонародные сказки то и дело меняют обитателей этого дивного острова. Но сам-то он встает из морских волн по-прежнему увлекающим воображение простодушного сказателя местом всяких чудес… Морской же Царь, порастеряв свою власть на небесном море, ушел – старый – в морскую глубь, построил там себе палаты царские да и живет-поживает припеваючи, по всей своей царской вольности, окруженный веселым народом: девами-русалками, водяными воеводами да всякими чудищами морскими – «им же несть числа».

Позднейшие сказания рисуют Морского Царя не только грозным властелином, но и отцом многочисленной семьи. Только нет у них с водяной царицею – «всем русалкам русалкой» – ни единого сына: одни дочери родятся – девы моря с рыбьим хвостом. Изо всех дочерей у седого повелителя бурь морских – одна дочка любимая: Марья Моревна, морская царевна. У одной только у нее нет и хвоста рыбьего. Ни в сказке сказать, ни пером описать ее, царевнину, красоту, – говорят краснословы-сказочники, говорят, а сами ее «ненаглядною красой, золотою косой» величают. Живет она, по их словам, в отцовском дворце, сидит в своем терему девичьем, из косящата окошечка на подводное царство не налюбуется. А в сердце к ней нет-нет да и стукнет грусть-тоска, а о чем тоска – неведомо, по ком грусть – незнаемо. Выходит под такой час Марья Моревна – морская царевна, золотая коса, «непокрытая краса», – выходит из терему, садится в золотой челнок, выплывает на зыбучие волны моря синего. Плывет ненаглядная красота, а сама так и сияет, слепит лучами солнечными глаза встречному-поперечному… А то – выйдет из челнока, купаться начнет. Не дай Бог доброму молодцу засмотреться на любимое детище владыки царства подводного… Заглядится ненароком – и света белого после ни разу не взвидит: нет и человека такого, который бы не ослеп от такой красоты невиданной!..

Дошла до наших дней сложившаяся на Руси в стародавние годы сказка о том, как полюбилась Марья Моревна, морская царевна, встречному добру-молодцу, молодому королевичу. Увидал он ее, залюбовался красотой несказанною, да только глаз-то не проглядел, а и сам пришелся красавице по сердцу. Засмотрелась красота на юного королевича, а был он молод, да удал: хватал ее с челнока за белые руки, вез в быстроходной ладье по синю морю, причал держал у пристани своего родного города, повел морскую царевну в отцовские палаты. Как увидал старый король добычу сыновнюю, – «Не бывать, сынок, свадьбе твоей! Сам я – на старости лет, – говорит, – женюсь на Марье Моревне!» А морская-то царевна похитрей была. Велела она добыть живой и мертвой воды; принесли королю воду черные вороны (прообраз темных туч)… «Отруби, – говорит, – голову сыну!» Обезглавили молодого королевича; спрыснула его Марья Моревна живою водой: встал на резвы ноги добрый молодец, стал еще удалей-красивее. Захотел помолодеть и старый король, велел отрубить себе голову, а потом спрыснуть и его живою водою. Отрубить-то отрубили и спрыснуть – спрыснули старого греховодника, да только не живой, а мертвою водой: не подняться седому завистнику с сырой земли… Тут ему и конец пришел. А Марья Моревна смотрит на него, а сама приговаривает: «Не зариться бы тебе, старому, на молодое сыновнее счастьице! Вековать бы тебе, седому, век свой в палатах белокаменных, во той ли во топленой горнице, на той ли на печке на муравленой!» Схоронил королевич отца, а сам с морской царевною – за почестен пир, за веселую свадебку… Был счастлив он со своей молодой женою не три дня, не три месяца, а без трех дней три года… К исходу третьего – встосковалась королевичева женушка, всплакалась; всплакавшись – королевича покинула, пошла ко синю морю, отвязала от крутого бережка свой золотой челнок, села в него да и была такова: уплыла в отцовское царство подводное… Встретил Морской Царь свое потерянное любимое детище роженое, – расплясался на радостях; потонуло от той пляски много судов-кораблей. Был между ними и корабль королевичев, а на том корабле – и сам молодой Марьин Моревнин муж… Было, знать, на роду ему написано: не сидеть королем на сырой земле, а жить со своей королевой во палатах белокаменных, у того ли Царя Морского – подводного.

Записан собирателями родной старины и целый ряд других сказок о Морском Царе и его дочерях, представлявшихся народному воображению не только красавицами, но и премудрыми. В некоторых из этих сказок повелитель морей именуется Поддонным Царем, в других зовется Окиян-Морем, в иных же – Чудом-Юдом. Но во всех разносказах одинаковы присущие ему свойства, являющиеся смешением злых-разрушительных и добрых-творческих начал. В нескольких сказках попадает в подводное царство, по воле народа-сказателя, его излюбленный герой – Иван-царевич.

Ехал путем-дорогою могучий царь, из похода держал путь домой, – заводит речь одна из таких сказок. – День выдался знойный: так и пышет с небесной синевы огнем на белый свет красно солнышко. Едет царь, притомился от тяжкого зноя, пересохло горло от жажды. Видит путник перед собою озеро, – разлилось, что море безбрежное, – слез с коня, припал к воде, зачал пить воду студеную. Напился он, хотел с земли привстать, на доброго коня сесть, – не по его хотению сделалось: ухватил его за длинную бороду Морской Царь, не пускает, держит цепкою рукою. Взмолился он подводному владыке, а тот ему свое слово молвит: «Обещай мне отдать через семь лет то, чего ты сам дома не ведаешь!» Поклялся великой клятвою бородатый царь, – отпустил его повелитель народа поддонного. «Смотри, – говорит, – коли не сдержишь клятвы, не быть тебе живу и семи дней после семи лет!» Вернулся царь домой, а там – ему навстречу весть идет: подарила его царица сыном Иван-царевичем. Не думал, не гадал он, что придется отдавать на погибель желанное, прошеное-моленое, детище. Ни словом и во сне не обмолвился он про то своей царице, а сам – что ночка темная осенняя – затуманился. Стал расти царевич, не по дням, а по часам, расти – что вешний цвет красоватися. Не успел царь оглянуться, как уже и седьмой год – на исходе, а царевич выровнялся – что в двадцать лет. Минул последний день из седьмого урочного года, – поведал царь свое горе царице. Снарядили они царевича, снарядивши – во слезах проводили на морской берег, – проводив, одного у синя-моря покинули. Спрятался Иван-царевич за ракиты прибрежные, видит: прилетели двенадцать лебедушек, прилетевши – обернулись красными девицами, обернувшися – принялись плавать-купаться во синем море… А знал он, что эти двенадцать белых лебедушек, двенадцать красных девушек – дочери Морского Царя, владыки подводного. Приглянулась из них ему одна больше всех: подкрался он, взял с берегового песка рудожелтого ее белые крылышки лебединые. Накупались-наплавались красавицы, вышли на берег, нарядились в свои крылья-перушки, вспорхнули белыми лебедушками, улетели в даль далекую. Не нашла своих крылышек одна красна девица, осталась на бережку любимая дочь Морского Царя – Василиса Премудрая… Ищет-поищет, найти не может; увидела добра-молодца Иван-царевича, взмолилась она к нему, чтобы отдал ей белые крылья лебединые. «Отдам, – говорит, – только выходи замуж за меня!» Согласилась царевна: приглянулся он и ей самой… Пошли они в царство подводное, а там, – ведет свою цветистую речь старая сказка, – как и на белом Божьем свете, светит красно-солнышко, бегут речки быстрые, зеленеют луга шелковые, зеленеючись – травою-муравою расстилаются, на лугах – лазоревы цветы цветут, за лугами – дремлют леса дремучие… Пришел Иван-царевич, расставшись со своею зазнобой-царевною, ко дворцу Морского Царя. Встретил тот его, стал задавать уроки трудные: «Коли сделаешь, жив будешь! Не сделаешь – голову тебе с плеч!» – говорит. Как задал царевичу первую задачу Морской Царь, так и затуманился добрый молодец: чует молодецкое сердце смерть неминучую. «Не горюй, – говорит ему Василиса Премудрая, – ложись-спи, к утру все готово будет!» Вздивовался Морской Царь, как увидел, что все к сроку сделано, – задал задачу урочную потрудней того…

Помогла царевна своему милому выполнить не один, не два, а целых двенадцать подвигов. «Выбирай, – говорит Морской Царь, – в награду любую из двенадцати моих дочерей себе в жены!» Выбрал Иван-царевич прекрасную Василису Премудрую. Пировал-плясал на свадебном пиру весь подводный народ, а царевич умыслил со своей молодой женой уйти на белый свет. Задумано – сделано… Спроведал о бегстве Морской Царь, ударился в погоню за беглецами. Понесся-полетел он, во гневе своем, черной тучею, засверкал огнем молний пламенным… Почуял Иван-царевич погоню; обернула Василиса Премудрая его рыбой-окунем, а сама разлилась слезами горючими – побежала по желтому песку, по мелким камушкам быстро-водною светлой речкою. «Будь же ты речкою целых три года!» – заклял разгневанный отец свое детище. По другому же разносказу – так и не догнал Морской Царь беглецов: вышли они из подводного царства на белый свет, стали во палатах царских у Иван-царевичева отца век вековать, наживать малых детушек… А к Морскому Царю так-таки никакой весточки о том и не дошло, словно дочь любимая с богоданным зятем – оба навек из мира живых сгинули…

Русские простонародные предания вещают из глубины стародавних лет о том, что все дочери Морского Царя превратились в большие реки. Потому-то с последними и связаны до сих пор во многих местах суеверные представления, являющиеся пережитком древнего обожествления вод земных… От простонародных сказок ближе всего переход – к русским былинам, имеющих с первыми немало общего. Во многих из них можно встретить упоминание о синем море, но наиболее ярко высказалось народное представление о нем и о властвующих над ним силах – в былине о Садке, богатом госте новгородском, передаваемой в целом ряде разносказов. В собрании К.Ф. Калайдовича («Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым») приводится едва ли не самый полный сказ этой старинной севернорусской былины – под заглавием «Садков корабль стал на море»:

«Как по морю, морю синему,
Бегут, побегут тридцать кораблей,
Тридцать кораблей, един Сокол корабль —
Самого Садки, гостя богатого…»

Такой запевкою начинается этот былинный сказ. А разбогател Садко, по другому разносказу, от щедрот Морского Царя. Был он раньше не только не богат, а жил – чем Бог пошлет; одна была у него утеха – гусли звончаты: хаживал он с ними на пиры званые, веселил хлебосольный народ. Сидел однажды Садко на берегу Ильмень-озера, на бел-горючем камне, сидел – на гусельках яровчатых поигрывал. Долго ли, коротко ли забавлялся удалой гусельник, вдруг «в озере вода всколебалася», всплыл поверх волн властитель подводного царства поддонного. Утешил его Садко, посулил старый ему «клад из Ильмень-озера: три рыбы – золоты перья…» И слово Морского Царя не мимо молвилось; закинул гусельник в озеро невод, дался в руки обещанный клад, закупил на него Садко товару видимо-невидимо, стал он богатым гостем Господина Великого Новагорода…

Плывут по синю морю тридцать кораблей… «А все корабли, что соколы летят, Сокол-корабль (самого Садки) на море стоит…» – не сдвинуть и с места, словно прирос он к воде… «А ярыжки вы, люди наемные, а наемны люди, подначальные!» – держит Садко к своим корабельщикам властное слово хозяйское: «А в место все вы собирайтеся, а и режьте жеребья вы валжены, а и всяк-то пиши на имена, и бросайте вы их на сине море!» Сделали корабельщики каждый по «валженому» жеребью, а сам богатый гость взял-бросил на воду «хмелево перо», кинул – приговаривает: «А ярыжки, люди вы наемные! А слушай речи праведных; а бросим мы их (жеребья) на сине море. Которые бы по верху плывут, а и те бы душеньки правыя; что которые-то во море тонут, а мы тех спихнем во сине море!..» И вот – воззрились все на кинутые в море жеребьи: «А все жеребья по верху плывут, кабы яры гоголи по заводям; един жеребий во море тонет, в море тонет хмелево перо»… Диву-дались, вздивовались – не надивуются корабельщики, а Садко-купец снова держит речь к ним, чтобы сделали они все по «жеребью ветляному»: «…а и которы жеребьи во море тонут, а и то душеньки правыя!..» Сказал богатый гость; сделали по его хотенью, по Садкину веленью корабельщики… ан и тут перед ними – диво-дивное: «А и Садко покинул жеребий булатной, синяго булату ведь заморскаго, весом-то жеребий в десять пуд. И все жеребьи во море тонут, един жеребий по верху плывет самого Садки, гостя богатаго…» Тут уже не мог не увидеть руки судьбы и сам хозяин корабельщиков; понял он, сердцем – коль не разумом – почуял: какая вина – за его душой… Вылетело у него из глубины чуткого сердца окрыленное прозорливостью вещее слово:

«Я, Сад-садко, знаю, ведаю,
Бегаю по морю – двенадцать лет,
Тому царю заморскому
Не платил я дани, пошлины,
И во то сине море Хвалынское
Хлеба с солью не опускивал,
По меня, Садку, смерть пришла…»

Велит богатый гость принести свою шубу соболью, подать ему звончаты гусли золотострунные да шахматницу дорогую «со золоты тавлеями, со теми дороги вальящаты»… Нарядился Садко, спустился по серебряной сходне на сине море, садится на золотую шахматницу… Ушли-убежали все корабли, улетел и его, Садкин, Сокол-корабль; остался он один на безбрежном морском просторе. Понесло Садку, новгородского гостя богатого, вдоль по морю к берегу чужедальнему… «Выходил Садко на круты береги, пошел Садко подле синя моря, нашел, – продолжает былина свой сказ, – нашел он избу великую, а избу великую во все дерево, нашел он двери и в избу пошел…» Только что успел распахнуть он избную дверь, а оттуда к нему слово Морского Царя идет: «А и гой еси ты, купец, богатой гость! А что душа радела, того Бог мне дал, и ждал Садку двенадцать лет, а ныне Садко головой пришел; поиграй, Садко, в гусли ты звончаты!» Не заставил себя много ждать, не велел долго просить новгородский гость, провел рукой по золотым струнам, и стал Садко царя тешити»… Пришлась по сердцу игра гусельная, расскакался – расплясался Морской Царь, стал угощать Садку питиями хмельными. «И развалялся Садко, и пьян он стал, и уснул Садко-купец, богатой гость; а во сне пришел святитель Николай к нему, говорит таковы речи: – «Гой еси ты, Садко-купец, богатой гость! А рви ты свои струны золоты, и бросай ты гусли звончаты, расплясался у тебя Царь Морской, а сине море всколебалося, а и быстры реки разливалися, топят много бусы, корабли, топят души напрасныя того народу православнаго!..» Пробудился Садко, послушался святителя, порвал струны гусельные, бросил гусли звончаты… Перестал плясать Морской Царь, призатихло и море синее, задремали в своем русле и реки быстрые… Ночь прошла спокойно… Заиграла в небе зоренька утренняя, взошел белый день, стал властитель царства подводного уговаривать Садку жениться на любой из тридцати дочерей царских. Вспомнил богатый гость, что Никола не только велел перестать играть, а и сказал ему, что станет Морской Царь уговаривать взять в жены одну из его дочерей, что не надо брать «ни хорошую, ни белую, ни румяную», а взять «девушку поваренную, поваренную, что котора хуже всех…» Исполнил он все по слову угодника Божия… «А и туто Царь Морской положил Садку на подклете спать, и ложился он с новобрачною; Николай во сне наказывал Садке: не обнимай жену, не целуй ее… А и тут Садко купец, богатой гость, с молодой женой на подклете спит, свои рученьки к сердцу прижал…» Проснулся Садко, смотрит – лежит он под своим родным Новгородом, «а левая нога во Волх-реке»… Вскочил богатый гость, увидел приход свой – церковь Николы Можайского, перекрестился он на свят Господень крест… Глядит, а «по славной матушке Волх-реке бегут, побегут тридцать кораблей, един корабль самого Садки, гостя богатого… И встречает Садко-купец, богатой гость, целовальников любимыих. Все корабли на пристань стали, сходни метали на крутой берег; и тут Садко поклоняется: – Здравствуйте, мои целовальники любимые и прикащики хорошие! – И тут Садко-купец, богатой гость, со всех кораблей в таможню положил казны своей сорок тысячей…» – кончается былинный сказ. А.Н. Афанасьев усматривает в словах «а левая нога во Волх-реке» то, что нелюбимую дочь Морского Царя – «поваренную девушку» – звали «Волх (Волхов) – рекою».

«Алатырь-камень», зачастую упоминаемый в русских простонародных заговорах, всегда представляющийся лежащим «на острове Буяне, на море-окияне», считается – по слову «Голубиной Книги» – за «всем камням отца». «Белый латырь-камень всем камням отец, – гласит о нем седая мудрость народная, – почему же ен всем камням отец?» – задает она вслед за этим вопрос и тут же держит свою речь ответную:

«С-под камешка, с-под белого латыря
Протекли реки, реки быстрые
По всей земле, по всей вселенную —
Всему миру на исцеление,
Всему миру на пропитание…»

«На белом латыре на камени беседовал да опочив держал сам Исус Христос, Царь Небесный, с двунадесяти со апостолам, с двунадесяти со апостолам, с двунадесяти со учителям; утвердил он веру на камени: потому бел-латырь-камень каменям мати!» – говорится в другом разносказе народного стиха. Записано и такое слово об этом чудном отце-матери всех камней: «Среди моря синяго лежит латырь-камень; идут по морю много корабельщиков, у того камня останавливаются; они берут много с него снадобья, посылают по всему свету белому…» О целебной силе камня-«латыря» ходит по народной Руси до сих пор немало и всяких других россказней…

«Под восточной стороной есть окиан-синее-море», – гласит заговорное слово: «на том окияне на синем море лежит бело-латырь-камень, на том бело-латыре-камне стоит святая золотая церковь, во той золотой церкви стоит свят золот престол, на том злате престоле сидит сам Господь Исус Христос, Михаил-архангел, Гавриил-архангел…»

П.Н. Рыбниковым записана в Олонецкой губернии любопытная былина о Василье Буслаевиче, – разносказ, не встречающийся у других собирателей народной старины. Тешится новгородский богатырь своею могучею силою, тешит моченькой и удалую дружинушку… «Дружина моя хоробрыя! – говорит Буслаевич. – Скачите через бел-горюч-камень!» Стали скакать Васильевы дружинники, перескочили раз, и другой перескочили, и третий… Принялся скакать и сам Васильюшко: «раз скочил и другой скочил, а на третий говорит дружине хоробрая: – Я на третий раз не передом, задом перескочу! – Скочил задом через бел-горюч-камень, и задела ножка правая, и упал Васильюшко Буслаевич о жесток камень своима плечмы богатырскима… Расколол он свою буйну голову и остался лежать тут довеку»… В сказочной передаче – Васильева смерть пришла не от камня-алатыря, а от морской пучины, – причем последняя является живым существом… Плыл Василий-богатырь, по словам старой сказки, «через море к зеленым лугам». Плывет Буслаевич, видит: лежит «Морская Пучина – кругом глаза…» Не смутился Василий, не робок парень был: зачал он вокруг Морской Пучины похаживать, сафьян-сапожком ее попинывать. Посмотрела на богатыря новгородского Морская Пучина – кругом глаза: «Не пинай, – говорит, – и сам тут будешь!» Смешлива была дружина Буслаевича, зачали дружинники смехи водить – посмеиваться, принялись через Пучину перескакивать: все перескочили… Взяло за живое и самого богатыря: прыгнул Василий, не перескочил, задел за Морскую Пучину пальцем правой ноги… Тут ему и смертный час пришел, смертный час, последний час…

По сводному безсоновскому разносказу стиха о «Голубиной Книге», помещенному во втором выпуске его «Калик перехожих», народное окиян-море представляется таким: «Окиян-море морям мати: сиредь моря, сиред Кияни что выходит из ней церковь соборная-богомольная, самого Клима, попа Рымскаго; что во той церкви во соборныя стоит гробница на воздухах бела-каменна; в той гробнице белокаменной почивают мощи попа Рымскаго, слава Клементьева; обкинуло то море вокруг землю всю, обошло то море около всей земли; вокруг земли, всей подселенныя – всего свету белаго»… Но это еще не самое главное, почему окиян-море – «всем морям мати». Стих продолжает свой сказ: «В нем окияне во мори пуп морской, а уси реки, уси моря всих Кияню морю собегалися, всих Кияню морю приклонилися, никуды вон не выходили; окиян-море зголубается, – вси моря ему покланяются… С-под восточной со сторонушки, как из славнаго окиян-моря, выставала из моря церковь соборная со двенадцатью со престоламы, святу Клименту, папы Рымскому, святу Петру Александрийскому. Во той церкви во соборныя почивают книги самого Христа. В этой церкви собиралось много князей и три тримполитора… На церкви главы мраморныя, на главах кресты золотые… Из той церкви из соборной, из соборной из богомольной, выходила Царица Небесная. Из окияна-моря она умывалася, на собор-церковь она Богу молилася…» Так объединил народ-сказатель свои поверья, почерпнутые со дна моря позабытого язычества, с приросшим к его чуткому стихийному сердцу евангельским повествованием, переродившимся в ряд неумирающих преданий, приукрашенных неувядаемыми цветами песенного слова.

Сине море, разбегающееся могучими валами во все стороны света белого, населено в суеверном представлении бесчисленным народом русалок – водяных дев, плавающих по волнам морским, колеблющих зыбь водную. Кроме русалок-красавиц с рыбьими хвостами, плавают в морских глубинах, иногда всплывая и наверх, проклятые отцами дочери-утопленницы. Есть там, по словам старых людей, доведавшихся за свою долгую жизнь до причины всех причин, и морские люди-фараоны («моряне»), предсказывающие судьбы мира. Не диво для зоркого воображения среди видимых и несуеверному глазу рыб морских встретить и рыб-оборотней, лезущих в рыбацкие сети на грех-беду нежданную. Потому-то и принимаются старые морские рыбаки тянуть сети-невода не иначе как с крестным знамением да с молитвою. «Молитва и со дна моря подымает!» – говорит народная пословица; так как же не вспомнить о ней православному люду, промышляющему трудом галилейских рыбарей, возвестивших утопающему в темных безднах язычества миру благую – светлую власть о Распятом Учителе Жизни…

Не одни русалки, морские люди да рыбы-оборотни населяют для суеверного люда зыбь и глубь морскую. Достаточно вернуться все к той же «Голубиной Книге», чтобы вспомнить как и о Кит-рыбе, на которой «основана Мати-Сыра-Земля», так и о том, что Стратим (Страфиль, Естрафиль – по иным разносказам) птица – всем птицам мати. На вопрос: «Почему Стратим-птица – всем птицам мати?» – следует обстоятельный ответ:

«Живет Стратим-птица на окиан-море,
И детей кормит на окиян-море;
По Божьему все повелению,
Стратим-птица вострепенется, —
Окиян-море восколыхнется:
Потому Стратим-птица – всем птицам мати…»

От птицы – «всем птицам мати» – сказатели-певцы переходят к зверю – «всем зверям отцу», который обитает поблизости от Стратим-птицы: «Живет Индрик-зверь за окиян-морем, он происходит из все горы белокаменныя, а хвалу произносит самому Христу»… – гласит о нем духовный стих.

Море является в народном представлении олицетворением всего необъятного, необозримого, неисчерпаемого: «море бед», «море хлопот», «море напастей», «море радостей», – говорится в живой обыденной речи. «Чернильное море, бумажны берега», – приговаривают краснословы о приказной волоките, тянущейся по целым годам. Не доверяет морю народная молва. «Хорошо море с берегу!» – замечает она: «Тихо море, поколе на берегу стоишь!», «Жди горя с моря, беды – от воды!», «Хвали море, на полатях лежучи!», «Кто в море не бывал, тот и горя не видал» («Богу не маливался!» – по иному разносказу), «Дальше море – меньше горя!», «В море глубины, а в людях правды не изведаешь!», «Не верь тишине морской да речи людской!», «Молва людская – что волна морская!», «Морских топит море, а сухопутных горе!» и т. д., и т. д. Но не на одном синем море беда живет, человека сторожит. Потому-то и сложились в народной Руси, обок с только что приведенными, и такие крылатые слова, как: «По горе – не за море, не огребешься и дома!», «Не ищи моря, и в луже утонешь!», «Не море топит, а лужа!», «В море горе, а без него двое!», «От горя – хоть в море!», «Горе – что море: ни переплыть, ни выпить!», «Пришло горе, взволновалось море: люди тонут и нас туда же гонят!»… У бывалых людей, сжившихся с морем, сложились свои поговорки красные об этой могучей стихии, приковывающей к себе взоры. «Был и на море, был и за морем!» – говорят они о самих себе. «Таланный и в море свою долю сыщет!» – приговаривают о счастливцах. «Море – рыбачье поле!», «С Богом – хоть за море!», «Не море топит корабли, а ветры!», «Пасть не пасть, да уж в море, а что толку – в лужу!» – пускают по людям свое словцо беспечные не-горюй-головы: «Море даст – что возьмешь!» О хвастливых краснобаях приговаривает словоохотливая деревня: «Шилом моря не нагреешь!», «Щепкой моря не перегородишь!», «Чашкой синя моря не вычерпаешь, ложкой не выхлебаешь!», «Хвалилась синица сине море зажечь!» О крепких задним умом людях говорят: «Ум за морем не купишь, коли своего батька не припас («коли дома нет!» – по разносказу, подслушанному В.И. Далем)!», «Журавли за море летают, а все одно – курлы!», «Ум за морем, а смерть за воротом!» При слухах о дешевизне в каком-нибудь дальнем месте зачастую оговариваются словами: «За морем телушка полушка, да рубль перевозу!», «Купил заморского товару, да не донес до амбару!», «Дешевы в заморской деревне орехи, да никто домой не принашивал!» Умеет слово впору молвить русский простота-мужик, об иной час скажет – что рублем подарит. «Ветром море колышет, молвою – народ!», «По капле дождь, а дождь реки поит: реками море стоит!», «И быстрой реке слава – до моря!» Недолюбливает народная Русь сидеть у моря да ждать погоды, если только пришлось ей хоть раз выйти из-под власти земли-кормилицы. «Ох, сине море, унеси ты мое горе!» – приговаривает она: «Под лежач камень и вода не течет!», «Кто у моря был, да за море не заглядывал – век тому шилом воду хлебать!» Море, по народному слову, сравнивается с матерью, сосущею своих дочерей: «Кая мать своих дочерей сосет?» – спрашивает о нем старинная загадка, ходящая по людям до сих пор. Из связанных с понятием о море загадок особенно изобразительны: «Ни море, ни земля; корабли не плавают, а ходить нельзя!» (болото), «На море на Коробанском много скота тараканского, один пастух королецкий!» (звезды частые со светлым месяцем), «Промеж двух морей, по мясным горам гнутый мостик лежит!» (коромысло с ведрами на плечах).

Русская народная песня не обходит моря молчанием, не оставляет синего без своего слова ласкового. Величает она его «морюшком», «широким раздольицем», то и дело возращаясь к нему в своих волнами льющихся напевах. «Ах, и по морю, ах, и по морю, ах, по морю, морю синему, по синему по Хвалынскому!» – звенит-разливается она в хороводном кругу, величающем «лебедь белую с лебедятами со малыми со детятами»:

«…Плывши, лебедь встрепенулася,
Под ней вода всколыхнулася;
Плывши, лебедь вышла на берег…
Где ни взялся, где ни взялся,
Где ни взялся млад-ясен сокол, —
Ушиб-убил, убил-ушиб,
Убил-ушиб лебедь белую;
Он кровь пустил по синю морю;
Он пух пустил, он пух пустил,
Он пух пустил по поднебесью,
Сорил перья по чисту полю…»