Мануфактура

Глава 3. Аудиенция

Ворота Посольского приказа держали холодно. Доски – серые, обитые железом. Двое стрельцов, бердыши – поперек. На табличке у двери – вязь. Я сделал вид, что умею её читать. Рядом со мной – Франц, в руках – аккуратно завернутые в тряпицу часы. Ветер таскал по двору клочья дыма.

– Кому? – спросил у нас караульный.

– К господину Якову Брюсу, – сказал Франц. – По делу мастерскому. Указ есть.

Он показал бумажку, что нам выписал приказной со вчерашнего караула. Стрелец скривился, но пустил. Внутри пахло влажной бумагой, чернилами и сапогами.

Яков Брюс оказался не «боярин с усами», а сухой человек в простом темном кафтане, с острым взглядом. На столе у него лежали циркули и какие-то «звездные» круги – то ли астролябия, то ли просто любящееся ему железо. Он не стал изображать важность: кинул быстрый взгляд – на нас, на часы, на бумагу – и кивнул на лавку.

– Садитесь. Кто вы и что вам надо?

Голос – деловой. Хорошо. Я посмотрел на Франца – он заговорил первым.

– Государь велел мастеров записывать. Это – Михайло. Мастер. Железо и… – он поискал слово, – машины.

– Михайло? – Брюс повёл бровью. – Откуда? Кто поручится?

– Я, – сказал Франц. – Он вчера часы починил, – положил на стол тряпицу, развязал. – Смотри.

Брюс не стал ахать. Взял, поднес к уху, тронул пальцем фолиот. Послушал. Кивнул сам себе. Потом поднял взгляд на меня.

– Как чинил?

– Пружина собачки треснула, – сказал я, медленно подбирая слова. – Сделал новую. Из проволоки. Закалил слабо. Смазал чистым маслом.

– Где взял проволоку?

Я подумал, стоит ли показывать скрепку. Решил, что пока – нет.

– Было, – сказал я. – Немного.

– Хм, – он помолчал. – Франц – поручник добрый. Но мало. Что ты умеешь по делу, кроме часов? У нас нынче не до мелочей. Государю нужны пушки, ружья, суда. И – порядок. Ты про «машины» говорил. Какие?

Я вдохнул. В голове мелькнула вся моя жизнь: цеха, показатели, пролеты, норма-час. И – один короткий тезис, который надо продать.

– Я могу делать так, чтобы «эта деталь» и «та деталь» были одинаковы, – сказал я. – Чтобы их можно было менять местами – без подгонки. Тогда можно делать много. Быстро. Разными людьми. И чинить – быстро.

Слово «быстро» всегда находит уши властей. Но Брюс не торопился. Он приспустил взгляд на свои циркули, потом на меня.

– Слова – слова. Как ты это докажешь – здесь и сейчас?

– Дайте мне колеса, – сказал я. – У телеги. Я сделаю два – одинаковых. И спицы перемешаю. А они сойдут. Без подгонки.

Брюс усмехнулся краем губ: видно, понравилась наглость.

– Колеса? – он позвонил в колокольчик. – Позови колесника из двора. И двоих мальцов.

Колесник пришел широкий, пахнущий смолой. Пальцы – лопаты. Имя – Гаврила. Сразу глянул на меня так, будто у меня отнялось детство.

– Это он говорит, что за день два колеса соберёт и чтоб спицы перемешать, – сказал Брюс, даже не поднимая глаз. – Сможешь помочь?

– За день – грех сказать, – фыркнул Гаврила. – Доска сохнет да ложится. А тут – не мастерская, а показуха.

– Не «за день», – сказал я. – За полдня – начнём. Главное – разметка. Сделаем шаблоны.

Вырежем – утром поставим, к вечеру соберём.

– Шаблоны, – переспросил он. – Ещё чего? У меня на глаз шаблон.

– Вот потому у тебя колесо «на глаз», – улыбнулся я. – А мне надо «без подгонки».

Он хотел обидеться. Но в глазах загорелся азарт. Любой мастер любит вызов, даже если притворяется, что не любит.

– Что тебе надо? – спросил Брюс сухо.

Инвентаризация

У меня было:

– Франц – переводчик и авторитет;

– Брюс – мозг и ресурс;

– двор с инструментом колесника;

– две пары рук мальцов;

– блокнот, карандаш, кусок проволоки.

Не было:

– станка (это – потом);

– ровной рулетки;

– нормального штангенциркуля;

– времени.

Я сказал:

– Надо: рейка, два гвоздя – будет «чертилка»; косинец – если нет, сделаем; верёвка; острый нож; уголь. И ровная доска.

Гаврила ухмыльнулся:

– Рейка, гвозди – есть. Косинец – покажи, что это.

Я взял рейку, забил два тонких гвоздя на нужном расстоянии – получил примитивный штангенциркуль: «кронциркуль бедняка». Показал, как измерять ступицу и переносить размер на обод. Косинец сделал из обрезка – выбрал прямой угол по натянутой бечеве и отбитой углём линии.

– Спиц будет десять, – сказал я. – Значит, угол между гнёздами в ступице – тридцать шесть градусов. Делаем шаблон-угол. По нему – прорезаем пазы. Глубину – по рейке. Спицы – по одной длине, с одинаковым шипом. Обода – из сегментов. Сегменты – одинаковой длины – по нитке. И – главное, – я поднял рейку с гвоздями. – Не на глаз. На одно и то же.

– Тридцать шесть… – Гаврила почесал бороду. – Градусы – что за зверь?

– Половина прямого – сорок пять, – сказал я. – Нам – чуть меньше. Вот этот шаблон – «на всегда». С его помощью любой мальчишка сделает правильно.

– Мальчишка, – повторил он с сомнением, но шаблон в руки взял.

Началась работа. Мальцы держали доски, натягивали бечеву, я отмерял, Гаврила резал. Мы вырезали «гребенку» – деревянный шаблон, на котором с обеих сторон под 36 градусов отметили пазы. Я пояснил: приставляешь к ступице, отмечаешь, переносишь – и так по кругу. Второй такой – для второго колеса. И – одна рейка с гвоздями для обоих. Одна «истина» на два «изделия».

– А если уйдёт? – ворчал Гаврила.

– Не уйдёт, – сказал я. – Если не уйдёшь ты.

Он хмыкнул. Ближе к делу перемололось сопротивление, осталась чистая работа. Франц держал циферблат на стене и улыбался в усы, которых у него не было. Брюс стоял в стороне, делал вид, что занят своими «звёздами», но смотрел.

Проблема вышла там, где ожидал: ступицы. Их надо просверлить – в центре, одинаково. Сверла – коловорот, руки – «на глаз». Я сделал «калибр-пробку». Взял круглый обрубок, ножом вывел цилиндр «по рейке с гвоздями», до «плотно, но входит». Внутри смазал углем. Если калибр после сверления берёт «везде» с одинаковой плотностью – отверстие равномерно. Если где-то мажет – снимаем в этом месте. Тупо? Да. Работает? Тоже да.

– Колдовство или хитрость? – спросил Гаврила.

– Хитрость, – сказал я. – И повторяемость.

К обеду у нас лежали две ступицы, две горсти спиц, восемь сегментов обода. Мы перемешали спицы. Я специально в разметке сделал маленькую риску – чтобы потом проверить: «куда какая» – неважно. Картина вышла правильная: и туда, и сюда – садится. Не без подстукивания, но без подгонки ножом.

Я выдохнул. Это был лишь черновик «взаимозаменяемости», но он уже пах металлом завтрашнего дня.

– А ось? – тихо спросил Брюс.

– Ось – потом, – сказал я. – Сейчас – на одну ось, одну ширину «под подшипник». Мы сделаем «шаблон-ось» из твёрдого дерева. По нему – обе ступицы. Завтра – покажу на железе.

– Завтра – у нас может не быть, – сказал он так же тихо, но уголок губ дрогнул. – Хорошо. Позвать – кого?

Он не успел договорить. Во двор зашумело. Чужие голоса. Быстрые шаги. Не строевые – охотничьи. И – смех. Странный смех: как порыв ветра – и сразу резкий.

– Государь, – прошептал кто-то у двери.

Я обернулся, как человек, который видит надпись «220 В – не трогать» и все равно тянет пальцем. Вошел высокий парень в простом зеленом кафтане, в сапогах, в руках – трость с латунным набалдашником. Волосы – челкой, усы – еще не «властные», но спорить с ним уже не хотелось. С ним – двое, один из них с веснушками и улыбкой, которую позже будут выводить на пряники и монеты.

Петр. И, судя по виду, Меншиков рядом. Дыхание сбилось само.

– Что вы тут? – спросил он. Не «кто вы», не «зачем» – «что вы» – как к механизму.

– Государь, – поклонился Брюс, но без раболепия. – Мастеровой опыт показывают. Делают два колеса одинаковых. Спицы – перемешаны. Но садятся. Без подгонки.

– Без подгонки? – Петр шагнул ближе. Глаза у него детские и жестокие одновременно. – Это как? Покажи.

Мы показали. Я сдержанно изложил. Рейка с гвоздями. Шаблоны. «Калибр-пробка». Один шаблон – две ступицы.

– Аха, – сказал он, глядя, как мальцы под моим присмотром забивают спицы. – И эти… палки… можно в то колесо и в это?

– Да, – сказал я. – Их много – и все одинаковые по размеру. Делать – проще. Учить – проще. Быстро.

– И чинить, – подал голос Меншиков. – Коли сломится – взял из запаса – да вставил.

Петр ухмыльнулся. Посмотрел на Брюса:

– Мне такие люди надобны. Будет из них дело. Как зовут?

– Михайло, государь, – сказал Брюс. – Мастер. Из Немецкой слободы. По железу и машинам.

– Немец? – спросил он меня напрямую.

– Русский, – сказал я. – Но учился у немцев.

– Ага, – сказал он еще раз. – И что ты хочешь?

Я сглотнул. Просить надо то, что важно. Не «денег». Мастерскую. Людей. Металл. И покровителя.

– Мастерскую, – сказал я. – И право на опыт. Я сделаю станок, – язык опередил мысли, но слова не были ложью. – И буду делать детали одинаковые. Без подгонки. На ружья – потом. На телеги – сейчас.

– Станок? – он ловит слово быстро, как щуку. – Это что?

– Машина, – вмешался Франц. – Что делает ровно. И много.

– Хм, – Петр поглядел на мои «шаблоны», как на игрушки, которые превратятся в пушки. – Сколько дней тебе надо, чтоб сделать… первый?

Я не мог сказать «месяц». Это утопит. Сказал правду, но с компромиссом.

– Неделя, – сказал я. – На «крутилку» – ручную. Для дерева. Потом – железо. Но… руки нужны.

– Руки будут, – отмахнулся он. – Я дам людей. У тебя будет неделя. А потом – покажешь мне, что это «без подгонки» – не басня. И ещё… – он поднял палец. – Бороды сбреешь. Люблю, когда без мусора.

– У меня и нет, – сказал я, забудившись. Смех за спиной подавился. Петр улыбнулся, но на миг.

– Брюс, – коротко бросил он. – Оформи. Дай ему двор в Немецкой слободе. Две комнаты, печь. Из казны – денег на инструмент. И к нему – пятерых учеников. И – писаря. Чтоб писать, что делает. Коли обманет – сам его сошлешь на Плёс. Коли сделает – прибавим. И покажете мне в Преображенском. А сейчас – я еду. Дел много.

Он развернулся – и как вошёл, так и ушёл. Ветер влетел за ним в комнату и встряхнул пепел в печи. Меншиков, проходя, подмигнул Францу – тот ответил кивком.

Я стоял, как если бы станина только что остановилась. Внутри звенело – не от страха, от напряжения.

– Ты жив? – шепнул Франц.

– Пока, – ответил я.

– Неделя, – сказал Брюс. – Это не «много». Но – достаточно, если голова на месте. Писарь! – окликнул он. – Пиши.

Документальная врезка

Жалованная грамота мастерству «железных дел» Михайле, лета 7207, сентября в 19 день

«Мы, Петр Первый, всея Руси самодержец, ведаем сим: для дел наших корабельных и прочих надлежит иметь мастеров разумных. И явился к нам в Немецкой слободе мастер Михайло, о котором поручился мастер Франц Тиммерман и наш верный слуга Яков Брюс, что он по железному делу и по машинам искусен.

И за то велели мы дать тому Михайле двор в Немецкой слободе, где избушки две и печь, и отпустить из казны нашей денег десять рублей на первое дело и на куплю инструмента; и дать к нему пятеро учеников из слободы; и от мыта и иных пошлин его свободить на год. И велели мы тому Михайле в недельный срок сделать станок ручной для дела деревянного и показати нам, как без подгонки детали делает.

А Якову Брюсу велели смотреть за сим делом и писати в Приказ наш о успехе. А кто мешать ему будет и обиды чинить, тех велели казнить по указу.

Дано в Москве, в Немецкой слободе, (печать)»

Подпись писаря Посольского приказа.

– Десять рублей, – изумлённо пробормотал Гаврила-колесник. – За неделю? Да ты золотой, мастер.

– Пока я – свинцовый, – сказал я. – Но стану стальным. Если доживу.

Мы с Францем переглянулись. В глазах у него было то, чего я давно не видел у начальства XXI века: интерес без зависти.

– Что тебе надо сначала? – спросил Брюс, уже в деловом тоне. – Из наземного.

– Ровный верстак, – перечислил я. – Две стойки, вал – деревянный, шкив, ремень – кожаный; стойки под конус – для центров. Резцы – нет, – поправился сам себя. – Ножи, напильники, зубила.

И – хороший плотник. И – железо. Полоса. И – уголь.

– Уголь найдём, плотника – тоже, – кивнул он. – Железо – Строгановы дают. Сговоримся. А деньги – вот. – Он положил на стол мешочек. – Не растрать на глупость. И напиши, что делаешь, простыми словами. Не для меня – для тех, кто после.

Я кивнул. В голове уже звенели не рубли – узлы. Шайбы. Клинья. «Ложементы» на подручник. Первый шаг – простой токарный по дереву с ножной педалью. Не «станок» – «крутилка» – но работает. Потом – шипы и втулки на одинаковую глубину. Потом – железо. Потом – мушкеты. Но это потом.

Мы с Францем вышли во двор. Солнце уже кренилось. Воздух холодал. В воротах кто-то ругался про бороды и новые указы. Над городом гудел невидимый маховик.

– Это был он, – сказал Франц вполголоса. – И ты ему понравился.

– Он всем нравится, – сказал я. – Пока ты ему нужен.

– Так и пользуйся, – пожал плечами Франц. – Пока нужен – делай нужное. Потом – посмотрим.

Я улыбнулся. Мысли мои были проще. Семь дней. Верстак. Вал. Шаблоны. Люди. База, потом рез.

Панорамная ремарка (писец Посольского приказа)

«Сего дня по велению государеву дано место и жалование мастеру Михайле, что из Немецкой слободы, по делу «железных машин». Мастер показал колесо без подгонки, чем государь был доволен, и велено ему через неделю станок выставить. Сие писано, дабы память была и другие мастера равнялись».

– — —

Ночью я долго ворочался в новом для меня доме. Печь дышала, стены потрескивали, кошка пришла сама собой, как будто знала, где будет теплое место. Я лежал и считал не овец – рейки. Сколько гвоздей? Сколько времени на шкив? Сколько на конусные центры? Что взять у колесника, что – у плотника? И всё время возвращался к одному: «без подгонки». Не сломать. Сделать. Повторить. А потом – учить.

Я не знал формул. Знал – принцип. И слышал в темноте ровный ритм: тик-ток. Часы у Франца шли. И значит – будет утро. И будет неделя. И будет станок.

Глава 4. Первый станок

Кожаного ремня не нашлось. Нашлось всё остальное: двор с кривым сараем, верстак размером «почти как надо», четыре мальца с глазами по аршину и мешочек с деньгами, который звенел как совесть. Но ремня – нет. А без ремня станок – это просто две стойки, которые делают вид, что они «бабки».

– Ремень – к кожевнику, – сказал Франц. – Но он любит деньги и бумагу.

– Бумага есть, – показал я грамоту с печатью. – Деньги – тоже. Терпения – меньше всего.

Инвентаризация

У меня было:

– Двор в Немецкой слободе: избушка и сарай.

– Жалованная грамота на недельный срок и десять рублей на инструмент.

– Пятеро учеников: Федька, Митька, Гришка, Савва и – позднее – Марфа заглядывает из-за ворот, но пока «не ученик».

– Колесник Гаврила (вчерашний) и плотник Фаддей – по звонку Брюса.

– Куски сухой берёзы, две сосновые балки, гвозди, бечева, уголь.

– Набор железа «от Строганова» – полосы и прутки за деньги казны.

– Плоский камень из печной кладки – на беду сгодился как точильный.

– Пара кирпичей – для притирки, если вмазать их угольной пылью в жир.

– Скрепка (ещё одна в записной книжке).

Не было:

– Стали под резцы.

– Кожаного ремня.

– Ровной земли (пол в сарае гулял).

– Времени.

Чтобы понять, на что я подписался, пришлось обойти полслободы. Местное железо, что принесли «от Строганова», было на вид добротным – бурые полосы, прожилки, тяжёлое. Я провёл пальцем по слитку – шершавый, с раковинами, словно сыр с дырками, только без вкуса. Под молотом оно крошилось, а под резцом «плыло». Попытки выточить что-либо «в размер» на таком – заранее битва проигранная. Мы нашли ещё два прутка из старого запаса – там переливался металл иначе, плотнее. Гаврила, почесав затылок, выкатил из сарая ось от заброшенной телеги: живая, рабочая сталь, наклёпанная дорогой – прямо просилась в шпиндель. Я её пригорнул обеими руками, как котёнка: вот что нам нужно.

Мы начали с того, что могли. На стене мелом я выписал план – как на заводе, только вместо доски – копчёная стенка сарая:

– станина – две сосновые балки на камнях, перевязанные поперечинами;

– передняя бабка – с гнездом под шпиндель;

– шпиндель – из той самой тележной оси, подшипники – деревянные втулки;

– задняя бабка – подвижная, на клине;

– резцедержатель – пока клин и хомут;

– суппорт – пока отсутствует, вместо него – подручник из берёзового бруса.

Плотник Фаддей сдался быстро: две балки положили на камни, стянули поперечинами. Получился стол – низкий, но тяжёлый. На него – стойки. Втулки под шпиндель выточили из берёзы, подожгли внутри, обуглили тонкую корочку и натёрли смесью жира и угольной пыли – примитивный подшипник скольжения. Втулка запела шепотом, когда я примерял ось: значит, трения хватит, но не закусит. Подручник – брусок на стойке, чтобы резец не летал наобум. Вода для охлаждения – в глиняной чашке. Визуальный «ватерпас» – бутылочное горлышко с водой и пузырьком, связанное бечёвкой к рейке: пока вместо уровня.

– Конусы кто сделает? – спросил я.

– Кузнец Семён, – ответил Гаврила. – Он ровный. Если ему железо хорошее дашь.

Железо нашлось «от Строганова»: полосы бурые, с прожилками. Я провёл пальцем: шершаво. Изнутри заворочалась привычная злость технолога.

Мы дошли до кузни. Семён оказался высокий, с руками-лопатами и глазами человека, которому уже двадцать лет говорят: «Да так пойдёт».

– Конуса надо, – сказал я. – Два. Твёрдые. Острые. Без кривизны. И… – я помял в пальцах полосу. – Железо вот это.

Семён взвесил полосу на ладони, пожал плечами:

– Какое дано, то и в дело пойдёт. От века так ведётся. Что нам баловать? Лишнего нам не надобно, а что есть – то и честно.

Я достал из кармана последнее, что осталось из XXI века – вторую канцелярскую скрепку. Развернул её в проволоку. Показал.

– Видишь? Ровная. Одинаковой толщины.

– Так это ж не железо, – Семён покрутил проволочку. – Серебро?

– Железо, – сказал я. – Просто правильно сделанное.

Я выхватил из кармана кусочек свинца – от рыбачьего грузика, что валялся у Франца под лавкой, – с усилием расплющил его на наковальне и процарапал гвоздём линию. Потом выдавил на краю две буквы: «ГМ».

– Вот, Семён, это наша мерка. «Мерка ГМ» – Государственная Мерка Михаила, – усмехнулся я. – Все детали – по ней. А допустимое отклонение – не более волоска от моей головы.

Я выдернул волос и положил на свинец. Он прилип к жирной поверхности и обозначил толщину допусков лучше всяких слов.

Кузнец покрутил головой:

– На волосок? Да отродясь не слыхивали такого!

– Слыхивать начнёте, – ответил я. – Тут хитрость не в колдовстве, а в том, чтобы раз и навсегда договориться, «что есть ровно». А дальше – повторять.

– Повторить, – он попробовал слово на зуб, как гвоздь. – Ладно. Гляди.

На это ушла неделя. Если бы у меня была неделя. А у меня – шесть дней.

Первый день ушёл на спор с железом. Конус вышел «с яйцом», второй – с трещинкой у кончика. На третий мы догадались: нагрев – «меньше и дольше», молоток – легче, но чаще. Семён ругался тихо, но делал. Я бегал между горном и наковальней с мокрой тряпицей, тащил мехи, сверял конус с моей свинцовой «Меркой ГМ»: прикладывал, смотрел, как «садится», где просвет даёт. На четвёртый день ось тележная легла в переднюю бабку, как в люльку. Я прокатал её в деревянной втулке, пролил жиром, посыпал угольной пылью – пошло мягко. На пятый мы сделали резьбовой прижим на задней бабке – не резьбой, конечно: клин с зубчиком и стопорной шайбой, вырезанной ножом из старой подковы. На шестой – к обеду – у нас были два конуса – почти близнецы. Я улыбнулся. Почти.

К тому времени у меня в животе пустота уже спорила с головой за власть над организмом. Мальцы шептались: «наш-то небось не ест?» – и косились на меня, как на деревянного истукана. Пришлось поставить точку.

– Перерыв, – сказал я. – Станок ждать умеет, а желудок – нет.

Федька мигом сбегал во двор и вернулся с чугунком похлёбки, доставшейся «от Франца». Пахло капустой, горохом и костью с мясом – редкой находкой. Мы расселись прямо на бревне у сарая, я отломил краюху чёрного хлеба, мальцам выдал по ломтю, сам зачерпнул ложкой из общего горшка. Дым щекотал нос, похлёбка была гуще, чем воздух в кузне, и теплей, чем вся наша мастерская.

– Так всё ж лучше, – довольно протянул Савва, вытирая усы хлебом. – А то думали мы: мастер и вовсе на воздухе живёт.

– На воздухе только птицы летают, – заметил я. – Мы – люди рабочие. Значит, хлеб нужен. И равные куски всем. Как детали у станка.

Я специально отмерил ломти хлеба одинаковыми: чтобы все увидели мою «манию» повторяемости и поняли, что в утопии «без подгонки» место есть даже обеду. Мальцы засмеялись, но усвоили.

Мы ели не быстро. Времени терять, казалось бы, нельзя – но я знал: проглоченный в спешке обед потом отзовётся дурной головой и дрожащими руками. А руки мне нужны были точные.

Мальцы зачерпывали похлёбку из чугунка по очереди, серьёзно, с тем видом, будто за каждую ложку отвечает особый приказ. Впрочем, недалеко от истины: кто пролил хоть ложку – тут же получает не нагоняй, но ехидное «ухмылочка-под рёбра» от остальных. Я заметил: даже над едой они уже упражняются в одинаковости. Ложки глиняные, разные по объёму, но ребята ухитрялись есть почти в ритм – раз, два, три… Я поймал себя на том, что тоже подхожу к похлёбке, как к детали: проверяю равномерность, глубину зачерпа, даже скорость.

– Глянь-ка, мастер, – Федька ткнул ложкой в собственный кусок хлеба. – С краю подгорел. Это значит, печь у Франца кособокая?

– Не печь, – отозвался я, – руки. Дрова надо ровнее раскладывать, тогда жар не гуляет. То же самое, что с нашими заготовками: одну сторону перегреешь – и готова трещина. Технология одна: равномерность.

Он кивнул так серьёзно, что Митька прыснул и тут же обжёг язык – но кивнуть тоже не забыл.

Запах похлёбки смешивался с кислым дымом из кузни и с запахом бечевы, которой обмотали педаль. Этот «коктейль эпохи» въедался в одежду и в волосы, и я понял – пахнуть мы теперь будем не человеком, а заводским двором. Мне было даже приятно: значит, начало положено.

Поели – и вышло вовсе не потеря часа, а выгода. У мальцов лица порозовели, глаза загорались живее. Я вспомнил правило старого мастера на заводе: «Жрать должны вовремя. Голодный рабочий – брак да авария». Вот и здесь всё то же самое, только без ОТК и нормированного обеда.

Мы ещё немного посидели, слушая, как вдалеке кричат торговки: «Раки живые! Сыры голландские!» И как тянет из-за стены запах свежевыделанной кожи. Гришка поморщился:

– Фу.

– Запах ремня, – сказал я. – Привыкай. Без него – ни станка, ни дела.

И только тогда я поднялся. Ложки сложили обратно в чугунок, Савва аккуратно прикрыл всё тряпицей. Даже это было похоже на учебный процесс: снабженец не хуже точильщика.

– Ладно, – хлопнул я по колену. – Перерыв кончился, переходим к следующей операции. Рабочая сила заменяется ременной. Пошли.

Вернулись к станку – упёрлись в ремень. Без ремня – никак. Пошли к кожевнику.

Кожевник, как и предупреждал Франц, любил деньги, бумагу и власть. Последнее – больше всего.

– Ремень ременной? – переспросил он. – На что?

– На станок, – сказал я. – Длина – три аршина, ширина – два пальца, толщина – чуть меньше пальца. Ровный.

– Ни разу не слыхал, чтобы ремнями станки делали, – недоверчиво сказал он. – Ремни – на луки, на сбрую, на опойки. На станки – нет. Бумагу покажи.

Я показал грамоту. Он покрутил, повздыхал.

– Ладно. Но бери самое обычное. На улучшения и штуки разные – у меня времени нет. И мастерам нашим сверху велено… аккурат. Чтоб не перегибали. Сам понимаешь.

Я понимал. Не я один тут «мастер». И не всем нравится, что «немчин» (пусть и без акцента) получил двор и деньги из казны.

– Сколько? – спросил я.

– Полтора рубля, – сказал он, явно наугад.

– Рубль, – сказал я. – И от меня – шаблон по коже. Чтобы полосы резать ровно. Будешь больше за день делать.

Он прищурился. Деньги любят счёт. Мы сторговались на рубль и пол-ведра жира.

Вернулись в сарай. Присобачили ремень на шкив. Шкив – из колеса, которое жалобно скрипело, но крутилось. Педаль – из доски, рычаг – из палки, тяга – бечева. Всё – как в музее, только не витрина. Ось-шпиндель села в берёзовые втулки мягко, без свиста. Я бросил на станину взгляд, как на живого: теперь – можно.