Мануфактура

– Осторожно, – сказал я мальцам. – Держим заготовку. Между конусов. Руки – подальше. Лица – ещё дальше. Резец держу я.

– А резец где? – спросил Гришка.

Я посмотрел на набор «инструмента». Ножи тупые, зубило короткое, напильник скривился от времени. Резца нет. Придётся «сделать вид». Я заточил старый напильник до клина на печном камне, потом на кирпиче с жиром и угольной пылью, расширил подручник и связал его с стойкой клином – чтобы не дрожал.

– Это не резец, – проворчал Гаврила.

– Пока – да, – согласился я. – Завтра – пойдём к кузнецу.

Я накачал педаль. Сначала скрип, потом – кашель дерева, потом – ровное «фу-у-у». Ремень сползал. Я плюнул на ладонь, потер ремень – липкости прибавил. Посыпал смолой. Пошло ровнее. Я подвёл «резец», снял первую стружку. Стружка – белая, лохматая – летит. Дерево поёт. В груди отозвался знакомый ритм. Раз… два… три…

Подручник дрожал. Я подпер его клином. Трус ушёл.

– Смотри, – сказал я мальцам. – Видишь – вот шаг. И вот – одинаковая толщина. Замеряем – одной рейкой. Не на глаз.

Я вырезал «скобу» – проходной/непроходной калибр. Простой: щель одна – «проходит», щель другая – «не проходит». На торце процарапал «ГМ-1». Вывел «валик» так, чтобы в «проходит» входил легко, в «не проходит» – не лез.

– Это и есть «допуск», – сказал я. – Плюс-минус «щепа». Для дерева – довольно.

– Допуск, – повторил Федька шепотом, как страшное слово.

Я ещё снял, ещё померил. Первую заготовку довёл до нужного. Отрезал. Сделал вторую – и, главное – теми же движениями. Она вошла в «проходит» так же и уперлась в «не проходит» там же. Первая и вторая – одинаковые. Я постучал их краями – звук почти в унисон.

Тут за спиной кашлянули двое. Одеты не как стрельцы – посадские, но важные. Один – худой, с глазами-иголками. Второй – квадратный. На худом – цепочка с ключом. На квадратном – печать на шапке.

– Кто тут «без подгонки» мастерит? – насмешливо спросил худой. – Который Михайло?

– Я, – сказал я, не перекрикивая станок. – Вам чем помочь?

– Нам – ничем, – сказал квадратный, – а вот ты – нам мешаешь. От Оружейной палаты мы. Старший мастер Кузьма велел спросить: по чьему указу ты мастерскую открыл и что тут делаешь, коли по ружьям дела наши?

Ага. Прилетело. Быстрее, чем думал.

– По указу государеву, – сказал я и показал грамоту. – И по Брюсу.

Худой не взял грамоту. Склонился к станку и скривился:

– Ишь чего выдумал. Колесо крутит, шкив делает… А как балуйство кончится – к нам опять придёт: «Да дайте железа, да дайте мастера». Мы тебе тут не немецкие колодки.

– Я железо сам куплю, – сказал я, хотя понимал, что «сам» тут – условное. – И мастеров – учу. Вон – мальцы. И не по ружьям у меня – по станку. По двум одинаковым деталям – без подгонки. Потом – где скажут.

Он хотел ещё что-то сказать, но я нажал на педаль. Маховик загулял быстрее, ремень запел. Я подставил «резец» и снял долгую, ровную стружку. Она упала ему к ногам – белая лента. Он отступил.

– Не колдовство, – сказал я, глядя прямо. – Хитрость и повторение. Придёте через три дня – покажу железо. Сегодня – дерево. Дальше – ваше начальство решит.

Квадратный хмыкнул:

– Сегодня у тебя «грамота», а завтра – как пить дать – «бумажки не той печати». Я скажу Кузьме – вижу, что не пьёшь даром. Но смотри – не сверх меры.

Они ушли. В воздухе повис их запах – кислый от власти. Мальцы загудели. Я поднял руку – затихли.

– Слышали? – спросил я. – Враги у нас есть. Это хорошо. Значит, мы идём куда надо.

Вечером мы снова пошли к Семёну. За резцами.

– Сделай мне «клюв», – попросил я, показав форму мела на доске. – И «треуголку». Ими по дереву – пойдёт. Потом – черенок стальной найдём.

– На чём точить? – спросил Семён.

– На камне. Вода – есть.

– Железо у тебя – не годится для резца, – предупредил он.

– Знаю. Пока – что есть.

Он сделал. Я вернулся, посадил «клюв» в резцедержатель-хомут и всю ночь с Федькой точил, пока кошка не пришла лечь на чертёж и не сказала по-кошачьи: «Хватит».

Утро началось с того, что ремень слетел и ударил меня по пальцам. Пальцы отозвались всем набором русских слов, которые в XVIII веке тоже понимали. Я надрезал ремень, «ласточкой» склеил, заклепал кожаными кружками – стало лучше. Потом – новая беда: пол под станком просел, и весь станок заплясал. Гаврила без слов притащил два булыжника и мешок песка. Мы выровняли. Вибрации стало меньше. Я сказал «спасибо» без слов – он понял.

К обеду в дверях снова показалась она – Марфа. Вчера с ведром воды у Франца. Сегодня – с узелком в руках и с таким видом, будто ей очень надо увидеть, как это «без подгонки».

– Воды принесла, – сказала она, не глядя мне в глаза. – И… хлеба. Отец велел. Он говорит, «мастер новый – голодный будет».

– Спасибо, – сказал я. – Хлеб – к делу. Воду – к станку не близко. И… – я держал слово, – не подходи близко. Пока.

– Я не подойду, – сказала она так, что я понял: она подойдёт, но не сейчас.

День прожевал нас и выплюнул в сумерки. У меня на столе лежали четыре одинаковых «валика» – деревянных, одинаковых по калибру. В «проходит» – входят, в «не проходит» – нет. Я складывал их, как солдатик складывает по уставу. И вдруг понял, что улыбаюсь.

Семён пришёл к ночи – посмотреть. Привёз кусок «лучшего железа» – выменял у прохожего за табак.

– Глянь, – сказал он. – Может, на железо перейдёшь?

– Завтра, – сказал я. – Сегодня – последняя древесина.

Мы с ним проверили конуса. Они держали. Я махнул на подручник, повёл «резцом». Стружка пошла тоньше. «Шероховатость» – меньше. Я икнул в голове старым словарём начальника ОТК: «Ra – глазом не видно».

Семён перекрестился и выдохнул:

– Воистину чародейство! Как сие возможно, чтобы без подгонки, без кузнечной смекалки, две детали, сделанные разными руками, подошли одна к одной?!

– Математика, – поправил я. – И «Мерка ГМ».

– Одно другому не мешает, – философски заметил он.

Документальная врезка

Из «Памяти от Навигацкой и Мануфактурной Канцелярии, от лета 7207 (1698) декабря в 15 день»:

«Повелевается мастерам Московской Оружейной Палаты давать всяческую помощь иноземному мастеру Михайле Воронцу в поиске железа и прочих припасов для дела его нового, что государю Петру Алексеевичу вельми по нраву пришлось. А ежели кто противится будет, тех наказывать по всей строгости указу.»

Из расходной книги Посольского приказа, лета 7207, сентября в 20–22 дни:

«Выдано мастеру Михайле на станок ручной: досок сосновых 6 штук, брусьев березовых 2, гвоздей кузнечных 3 фунта, бечевы пеньковой 4 мотка, кожи ременной 3 аршина, смолы сосновой пуда пол, железа полосового 15 фунтов, угля древесного возок 1. Денег – рубль на кожу, пол-рубля на работу плотницкую, пол-рубля на услужение. По ведомости Якова Брюса. Писарь Онуфрий.»

И запись у дьяка Оружейной палаты:

«Сказывают, в Немецкой слободе мастер, именем Михайло, делает станок и наделывает детали «без подгонки», чем и многих к себе приводит. Быть вежду, дабы не баловался сверх меры и указов не преступал.»

Ночью я не спал. Слушал, как печь дышит. Руки зудели. В голове крутился маховик. Завтра – железо. От напильника к резцу. От «проходит» к «не проходит» – в стали. И, главное, – от «как придётся» к «как положено». Каждый день я бился не столько с железом, сколько с вековой философией «авось» и «по месту подгоним». Моя «Мерка ГМ» была не просто куском свинца – манифестом нового мира, где точность важнее привычек.

Утром я затянул ремень, положил на конусы первый железный пруток – мягкий, как обещание. Резец – дрожал. Я прижал подручник, положил ладонь – успокоил. Палец лёг на рукоять – нашёл ритм. Раз… два… три…

Стружка пошла – синяя, тонкая, спиральная. Не такая, как на заводе – но своя. Я сделал «валик». Он вошёл в «проходит». Не вошёл в «не проходит». Второй – тоже. Третий – почти. Четвёртый – пришлось подправить кирпичом с угольной пастой и лёгким касанием «клюва». «Плюс-минус щепа» в дереве превратилось в «плюс-минус волос» в железе. Я поднял голову.

– Видели? – спросил я у тех, кто стоял в дверях. Гаврила, Семён, мальцы. И – незваные: худой и квадратный снова. На лицах – скука, упрямство, интерес. В глазах – огонь.

– Видим, – сказал квадратный. – Ещё три – и поверю.

– Будет пять, – сказал я. – И на их глазах – без подгонки.

– А потом? – спросил худой. – Потом ты пойдёшь к ружьям?

Я оглянулся на ребят. Они смотрели на меня, как на того, кто знает дорогу. Я вдохнул.

– Потом – туда, где скажет государь, – сказал я. – А пока – учить и повторять. Нам нужно, чтобы это мог делать любой. Тогда мы – не мастера с секретом, а мастерская с порядком.

– Смотри, чтобы порядок твой не превратился в «по-немецки», – сказал он. – Люди у нас злы на это слово.

– У меня это слово – «без подгонки», – ответил я. – По-русски.

Они ушли. Семён улыбался. Гаврила теперь стоял ближе, чем утром. Мальцы – смеялись уже открыто, не пряча зубы.

Я положил руку на станину. Тёплая. Живая. Как та, в музее. Только эта – моя. И у меня есть неделя. И первый рез уже сделан. На дереве. На железе. В людях.

А впереди – десятки одинаковых деталей. И одна жизнь – очень неровная. Но я знал, что делаю. База есть. Теперь – рез.