Америго

– Но это ведь – твой Лес!

– Мой? Я думал, это понарошку…

– Конечно, твой! – Она засмеялась и с вызовом тряхнула головой. – Пойдем дальше!

С неба опять неторопливо закапало.

Она тихо защелкала языком и запыхтела, как натуженный чайник. Это звучало так странно и непривычно для человеческой задумки, что Уильям даже стал испуганно озираться – не подкрался ли к ним какой-нибудь другой зверь? Глядя на него, Элли прикрыла рукой рот, стараясь не хихикать, но все-таки не выдержала и фыркнула себе в ладошку. На все эти звуки низенький куст отозвался беспокойным ропотом, и немного спустя перед ними появилась метла… то есть это было что-то похожее на косматую метлу, которую Уильям видел у парикмахерши фрау Барбойц, только без длинного деревянного черенка. Метла повертела какой-то выпуклой неровной пуговицей (это был нос), фыркнула, почти как Элли, только не от смеха, а, по-видимому, от негодования, и вперевалочку двинулась в сторону поросшего высокой травой оврага.

– Кто это… что это? – спросил Уильям, когда опомнился от изумления.

– Дикобраз. Я сказала ему, что он вредный злюка, – гордо объяснила девочка. – Потому что так и есть. Я не вру. Он вечно фырчит и жалуется. А мог бы быть поласковей – все-таки гость.

– Гость? – удивился Уильям.

– Вот именно, – кивнула девочка и пригладила сбрызнутые моросью волосы. – Он пришел из другого места.

– Какого? – снова спросил Уильям и неожиданно сам схватился за ее руку. – Мы пойдем туда?

– Может, пойдем, а может, и нет, – загадочно пробормотала Элли и задергала пойманной рукой.

К тому времени, как небо над деревьями похорошело и залилось первой предрассветной краской, дурные предчувствия успели изрядно сотрясти Уильяма. Они с Элли как раз присели отдохнуть на ствол поваленной пихты; девочка начинала клевать носом, но все еще стойко продолжала рассказ о том, как однажды видела в этой части Леса редкого барсука с черной полоской посередине лба.

? Мне надо возвращаться, ? неуверенно сказал Уильям.

? Ты меня совсем не слушаешь, ? обиженно протянула девочка, но потом, зевнув, сказала: ? Хотя это правда, я с тобой уже заболталась.

? Если я не успею вернуться до того, как они придут сюда… ? добавил Уильям и задумался. – Будет плохо. Я и так рассердил учителя. И мама! ? воскликнул он. – Я совсем забыл о маме! И цветы…

На него разом налетело столько всяких тревог, что он не мог понять, какой из них нужно уделить внимание. И увидел ирисы. Они лежали рядом, из букетика рассыпавшись в шесть или семь вислоухих цветков. Немым укором они напоминали ему, что он бесстыдно носил их с собой всю ночь, и не подумав сделать то, из-за чего был послан обратно в Лес. А Элли сопела с другого боку, мало-помалу заваливаясь на его плечо.

– Цветы, – твердил мальчик, – я должен вернуть их. На место.

– Какое место? – сквозь сон пробормотала Элли. – Я знаю всякие места… и все-все тебе покажу. Там есть цветы… пролески и водосборы… еще ветреницы.

– Ирисы! – громко сказал Уильям. – Я должен вернуть ирисы!

Элли мгновенно проснулась – и все поняла.

? Не бросай их здесь, не бросай! – пронзительно закричала она. – Они погибнут, если ты оставишь их здесь!

? Что же мне делать? – растерялся мальчик. – Учитель…

? Неправда! – оборвала она его. – Ты врун, но ты совсем-совсем не трус! Лучше возьми их с собой.

? И тогда цветы не умрут? – обрадовался Уильям.

? Умрут, ? вздохнула Элли и вдруг тихонько всхлипнула.

Она предложила ему спрятать ирисы под рубашку, чтобы их никто не увидел, и взяла с него обещание, что он придет к ней на следующий день.

– Потому что сегодня я буду спать, – объяснила она. – Ты меня очень утомил.

– А как же еда? – спросил Уильям. – Тебе разве не нужно чего-нибудь съесть?

Он не столько беспокоился о ней, сколько о собственном пустом животе – ведь он голодал со вчерашнего дня.

– А, – махнула рукой девочка и снова зевнула. – В Лесу достаточно… пропитания. И потом, есть я не так уж люблю. Вот сон – другое дело. Без него никак нельзя. И ты ложись спать. А завтра вернешься, и мы будем опять… ходить.

– Если меня не заставят сидеть дома, – проворчал Уильям. – Надо спешить.

Элли проводила его почти до самого берега, указывая по дороге на ориентиры, которых он должен был придерживаться, чтобы не заплутать и выйти к их полянке. На месте, где Уильям накануне свернул не туда, в широком стволе дуба зияло преогромное дупло, – и ему стало немного стыдно из-за того, что он его не заметил.

– От дупла – налево, не направо, – серьезно разъясняла ему девочка. – Направо – только со мной. Дальше я не пойду – до встречи!

Она тут же понеслась обратно в чащу, колыхая своей синей одежонкой – и скоро скрылась из виду, а Уильям смотрел на старый дуб и вновь думал о том, не чудилась ли она ему все это время – от холода или страха.

Переведя глаза в сторону, он увидел, как солнце неумолимо взбирается по ветвям. «Я вернул Блага, я не виноват, у меня их нет», – залепетал он мысленно, готовясь в случае чего повторить это вслух – без запинок и немой робости. Только бы не попасться опять учительскому взгляду. Только бы не попасться.

Он побежал по направлению к берегу, но все же не очень быстро – от таких приключений теперь болели ноги. Солнечные лучи насмешливо поглядывали на него с левого боку; трудно было определить время по солнцу, ведь это было его первое утро в Лесу.

Увы, вскоре до него донеслись веселые вопли из толпы детей. Когда он вышел на берег, там уже осваивались самые проворные ученики; те, кто еще боялся лестницы, медленно, держась за перила, передвигались по ступенькам бочком. За ними терпеливо спускались двое взрослых – один из них учитель, его широкую бесформенную блузу можно было различить еще из-за деревьев, другая – красивая женщина в обыкновенном зеленом жакете и поношенной зеленой юбке, с гранитолевой зеленой сумочкой в руке… и, о ужас, это была фрау Левски! Они с учителем обменивались какими-то репликами; судя по озабоченному выражению ее лица, она его о чем-то упрашивала. Оба замолкли, когда у нижней ступеньки появился маленький Уильям.

Он хотел что-то сказать, – и учителю, и матери, – но ему все время приходилось устремлять глаза вниз, и сводить перед собой плечи, и втягивать живот, чтобы не стеснять несчастные ирисы, и со стороны это выглядело как откровенное раскаяние, желание принять и выдержать наказание. Так думала фрау Левски (и это уберегало ее от невесть каких потрясений), так думал учитель, а дети, пользуясь замешательством взрослых, негромко болтали о своем. Неудачи Уильяма их уже не слишком волновали: они думали, что он, обиженный, начнет наконец возражать и тогда, может быть, совсем перестанет играть в тихоню и они примут его к себе, а может быть, его только еще строже накажут взрослые, и это будет еще более замечательно! Но вот он стоял, понурив голову, нелепо скрестив руки, как будто просил, чтобы его еще больше ругали и наставляли, и это было очень для них непонятно и вовсе уж не забавно. И они отворачивались.

Мальчик взглянул на фрау Левски – мимолетно. В ее глазах не было упрека или огорчения, напротив – такими пустыми они никогда еще не смотрели на Уильяма. Он сразу же склонил голову и стал подниматься. На полпути наверх она взяла его за правую руку и кивнула учителю, который уже собирал детей, чтобы произнести короткую речь, и тот любезно кивнул ей в ответ.

По дороге они оба – мать и ее незадачливый приемный сын – молчали. Мимо них спешили к большой площади Господа, одетые в голубые костюмы, и бежали в разные стороны рабочие в полинялых зеленых куртках; рабочие-носильщики в грязных зеленых рубашках катили телеги с фруктами, овощами и грибами из оранжерей. Рабочие-газетчики в зеленых кепках размахивали стопками свежих номеров ежедневной газеты «Корабельный Предвестник», а хозяева лавок в светлых и темных красных костюмах – собственники – с бодростью поднимали со своих витрин рольставни. Весна и солнечная палуба звали пассажиров трудиться! Уильям с тоской наблюдал за суетливым мельканием разноцветных ног. Ему сильно хотелось, чтобы его забрал ненадолго кто-то, кому не было до него никакого дела, но заботливая фрау Левски этого ни за что бы не допустила и потому тянула его за собой.

Когда они свернули на 3-ю Западную, фрау Левски задержалась у кондитерской, но не затем, чтобы купить какую-нибудь шоколадную булку. Она вообще редко покупала готовые сласти – пирогов хватало. Кроме того, кондитерская открывалась несколько позже. А вот ушлый газетчик Марко Модрич появлялся перед витриной со своей демонстрацией в такое раннее время, когда многие еще грезили в своих постелях о будущих Благах острова Америго.

– Эй, герр Модрич! – окликнула его фрау. – Вчерашний номер остался у вас?

Приунывший было Марко (в то утро покупателей, как назло, сдувало спешкой) прямо подскочил, чуть не шибанувшись головой о низкий навес над витриной, и подлетел к ним с целой кипой газет в руках, чуть не разметав ее по брусчатой мостовой.

– Имеется! – гаркнул он так, что Уильяму пришлось спрятаться за спину матери. – Два кораблеона! С сегодняшним – четыре!

– Как хорошо, а то муж так и забывает… – пробормотала фрау Левски, но тут встрепенулась. – Как вы сказали? Четыре кораблеона?

– Все так, фрау! Четыре ценных кораблеона! Новый перечет Отдела Благополучия! Поправка о распределении…

– Да, да, слышала уже, чтоб они в Океан свалились, – сердито сказала Мадлен, выдергивая из недр сумки маленький бумажник с видом на палубу, вышитым тремя цветами – красным, зеленым и голубым. Еще разок вслух попрекнув невидимого Рональда за то, что он не купил «Предвестник» вчера за один кораблеон, фрау Левски забрала два номера и повела Уильяма домой. Остановившись у четырехэтажного апартаментария № … в конце 3-й Западной улицы, она вновь поглядела на мальчика так равнодушно, как обычно смотрели взрослые, когда хотели показать свое крайнее презрение.

? Хорошо, что господин Ватари сегодня не пришел, ? мрачно промолвила она. – Что ты там внизу все ищешь?

Рональд сидел за столом, на котором сох в одиночестве на большом прямоугольном подносе последний кусок пирога с яблочным джемом. Он недобро покосился на мальчика и пробормотал чего-то себе под нос.

Мадлен посмотрела на него с ласковым снисхождением.