Восстанавливая реальность
Тогда он задал мне вопрос, который я не хотел слышать. Почему меня интересует, что там в переводе? Разве не все равно, если в целом меня интересуют лишь деньги? А деньги я получил, авторский экземпляр у меня есть, в нем так или иначе указано мое имя. Произведение я написал, на венгерском оно есть, а на языке ратун сампи его, скорее всего, ни одна живая душа читать не будет. Конечно, я начал ссылаться на художественную целостность, что никогда не следует терять произведение из виду, что я должен следить за каждой стадией в жизни своей истории, как за ребенком, которого нужно воспитывать, показывать ему путь во взрослую жизнь.
Доктор Андраш Войт-Келемен не поверил мне. Он потушил сигарету и швырнул окурок в окно, хорошенько откашлялся и только потом сообщил, что время приема окончено. Если же я захочу сделать коммерческое предложение по переводу, обращение можно отправить ему на электронную почту. Только я не мог уйти просто так, не получив никакого ответа. Мне было стыдно, но одновременно я пришел в ярость. Этот толстый, находящийся на пороге инфаркта интеллигент стал преградой на моем пути. В ярости я достал из кармана кошелек и швырнул на стол купюру в двадцать тысяч. Я надеялся, что в моем голосе прозвучит ядовитая насмешка, когда я спрошу, на сколько ему хватит этой суммы. Однако он коснулся денег и ответил без какой-либо насмешки.
На название хватит. Сказал он. На название.
На двадцать тысяч форинтов можно много чего купить. Книги и пластинки, еды на несколько дней вперед, алкоголя, можно вложиться в рисковое дело без защиты капитала, в криптовалюту или просто отдать нуждающимся, чтобы получить плюсик к карме. А нуждающихся полно, и деньги им однозначно нужнее, чем доктору Андрашу Войт-Келемену с его красным «Мальборо». И все же я пошел на эту сделку, потому что если название совпадет или хотя бы отдаленно будет напоминать мое оригинальное название, я смогу спокойно выдохнуть.
Доктор Андраш Войт-Келемен несколько раз пробежался пальцем по названию, что-то проворчал, потом достал из ящика блокнот и начал выводить каракули. При этом он что-то напевал, и это ужасно раздражало, прошла целая минута, пока я, наконец, не узнал или, как мне показалось, узнал мелодию – мелодию из моего сна. Пока он чиркал у себя в блокноте, я – стоя там, в офисе – слышал припев из рассказа «Из праха», только в исполнении доцента. Меня бросило в холодный пот, но я тут же успокоил себя тем, что, скорее всего, мои нервы уже на пределе, именно поэтому в монотонном бурчании грузного университетского лектора мне мерещится мелодия моей песни.
Моей песни. Моего шлягера, кому она еще могла принадлежать, ведь это я ее придумал, и никто не мог ее никогда слышать?
Доцент вырвал листок, на котором чиркал, скомкал его, затем поднес к нему зажигалку с обнаженной женщиной ровно настолько, чтобы бумага сама начала жадно пожирать пламя. Ассистентка преподавателя или секретарша, или не знаю, кто она там вообще, вбежала в комнату, держа в руке пепельницу побольше. Доктор Андраш Войт-Келемен поместил в нее горящий комок бумаги, вскоре пламя потухло. Доцент взял ручку с новым листком и корявым почерком начал выводить крупные буквы, тщательно закрывая от меня слова. Закончив, он сложил листок, протянул его мне и попросил оказать любезность и ознакомиться с названием уже за пределами офиса, а также поблагодарил меня за внимание.
Через минуту я уже стоял в коридоре полуподвального помещения Университета с бумагой в руках, мои потные пальцы оставляли на ней следы. Я перечитывал слова снова и снова, каждый раз надеясь, что они изменятся и начнут значить то, что должны были значить, а не то, что я в них читал. На листке было написано три слова, все в кавычках и строчными буквами:
«яма с зубами»
Скажем, у меня относительно развито воображение и есть определенные способности, которые позволяют найти связь между, казалось бы, несвязанными предметами, но найти сходство между названиями «Из праха» и «яма с зубами», или сопоставить одно с другим я не мог. В моем рассказе не было ни зубов, ни ям. В моем рассказе речь шла о певице и о дальнейшем расследовании, которое показало, что во время исполнения песни «Из праха» женщина вступила в контакт с умершей девушкой – главной героиней песни. И это был не просто контакт: припев исполняется уже умершей, которая сопоставляет собственную смерть с жизнью певицы.
Нет там речи ни о ямах, ни о зубах, это просто поп-музыка, песня, исполнительница которой начинает новую карьеру в качестве мертвеца.
Что это название вообще значит? Это яма, которую наполнили зубами? Или, может, у самой ямы выросли зубы? Как это вообще? Может, рассказчик собирает чужие зубы и складывает их в яму? У него что, зубной фетиш? Или все версии вместе взятые? Рассказчик выбивает другим и себе зубы до тех пор, пока ими не заполнится яма?
Я скомкал листок и сунул его в задний карман. Как обычно бывает в таких случаях, когда я на нервах, или когда что-то не получается, или когда я теряю много денег, или когда с кем-то ссорюсь, или когда разочаровываюсь в себе, мне хочется чего-то сладкого или выпить. Сладкого, наверное, потому, что оно навевает воспоминания о детстве, когда было безопасно, а выпить потому, что это иллюзия защиты от повседневной взрослой жизни. Это точно паттерн из детства: дети видят, как взрослые пьют, а для ребенка взрослый означает безопасность, соответственно, алкоголь тоже безопасен. А так как все перечисленные стрессовые факторы обрушились на меня одновременно, выбора не осталось. Только в этом гребаном новом мире, где университетские профессора, или кто они там, просят чудовищные суммы за крошечную любезность, нормальной кондитерской не найти. Все кафе теперь специализированные: только мороженое, только полезное питание без сахара, только пончики, которые называют донатами, чтобы можно было запросить за них тысячу двести форинтов. Я хотел кремовый торт или шомлои галушку[3], что-нибудь классическое венгерское, сладкое, вместе с рюмкой рома.
Но в конечном счете я отказался от своих планов, потому что увидел в автобусе Шепи. Это значит, что он в городе и мы можем что-нибудь выпить. В Теско у метро Астория я купил венгерскую шоколадку «Вадас», затем зашел в рок-паб тут же на углу и заказал стакан бурбона Maker’s Mark. Написал Шепи, что сижу в пабе и если он в городе, пусть присоединяется. Он ответил, что занят, прямо сейчас переводит что-то в районе Чепель. Конечно, я знал, что он врет, но не стал допытываться, так как у меня и так осталось мало знакомых, которым можно вот так просто написать. Теперь пришла очередь Шепи, он начал нападать, разумеется, чтобы компенсировать свою ложь: когда я уже сделаю пост про свою иностранную публикацию, было бы здорово, чтобы это был один из первых постов Академии писателей. Я тут же вспотел и быстро попросил еще бурбона. Шепи был прав, мне уже давно следовало бы похвастаться своим успехом в интернете, но только одному мне было известно, что это вовсе не успех, а полный, абсолютный, тотальный провал. Плевок в лицо всему, ради чего ты пишешь. Не считая денег, конечно.
Ночью мне не спалось. Я пытался себя обмануть, убеждал, что ворочался в постели из-за выпитого, хотя на самом деле заснуть мне не давал страх. Я боялся, что мне снова приснится клип группы Partytime, и что на этот раз я увижу третий припев, но кто знает, где и как певица исполняет песню, если вскрытие уже прошло.
В конце концов я заснул. Мне приснилось, что я в Ниредьхазе, это город, в котором прошло мое детство. Я стоял на улице, но вдруг началась буря; как я понял из сна, это был торнадо. С неба падали книги; согласно логике сна торнадо подхватил их где-то в другом месте и разбросал передо мной. Там было не меньше дюжины книг, они падали на тротуар и разлетались на листы. Тома в мягкой и твердой обложке, на венгерском, английском, немецком и французском языках. На всех обложках было написано мое имя. Я стоял на ветру, смотрел, как с небес падают мои книги, и на меня напала грусть; я знал, что не написал эти книги, но мог бы их написать, только теперь торнадо отнимает у меня эту возможность. Так труд моей жизни остался в пригороде Ниредьхазы, на неизвестной улочке.
Я проснулся как раз в тот момент, когда на телефоне высветилось оповещение о новом имейле. Меланхолия сна давила на грудь, пока я читал сообщение. Некая Валерия Хеди написала с личной почты; только прочитав сообщение, я понял, что Валерия, вероятно, и есть ассистентка или секретарша доктора Войт-Келемена, она писала по поводу моего перевода и просила о встрече. Я оживился и сел в постели. Возможно, теперь чувство справедливости за права интеллигенции восторжествует, и знания вырвутся на свободу из тесной клетки, в которую их заперли университетские умы.
На следующий день мы встретились в переполненном кафе неподалеку от улицы Ваш. Выпили нещадно крепкий двойной эспрессо, и она попросила меня угостить ее сэндвичем. В лучах дневного света Валерия, вышедшая из неоновой темноты подвального помещения университета, выглядела еще печальнее. На ней была дешевая потертая одежда, местами с дырами. На ногах – изношенные балетки, которые так нравятся филологическим девам. Она собрала свои бесцветные волосы в пучок, но пряди все равно выбивались из-под резинки. Кожа у нее была очень тонкой, казалось, даже ветер оставлял на ней следы. На губах виднелась запекшаяся кровь, потому что у нее была нервная привычка кусать губы. На запястье – старые советские часы «Победа» на красном кожаном ремешке. Наверняка здесь крылась какая-то история, но мне было неинтересно, не захотелось спрашивать.
Половина сэндвича была уже съедена, когда мы перешли к сути разговора. Я надеялся, что она безвозмездно сравнит два текста, и кофе с сэндвичем для этого будет достаточно, ведь я думал, что ассистент преподавателя – это то же самое, что доцент или профессор, только помоложе, и ассистент, подобно иссохшим телам в римских склепах, просто ждет своей очереди, чтобы занять место в длинной, неподвижной процессии университетских лекторов. Однако, пока она жевала сэндвич, стало ясно, что молодая интеллигенция не отличается от старой и постоянно жалуется на деньги. И Валерия тоже: зарплаты ассистента ни на что не хватает, она живет с подругой в полуподвальной студии в Пеште; а доцент и университетская карьера требуют от нее так много, что времени на подработку не остается. Трогательная история, но я подумал то же, что обычно думают о писателях: не нравится – найди нормальную работу!
Она говорила о деньгах, и я видел ее отчаяние. Эти признаки были мне хорошо известны. На некоторых словах ее губы начинали дрожать, например, после слова «полуподвальный» или перед словом «подработка». Когда ее начинали захлестывать сильные эмоции, напряжение переходило на мышцы шеи, например, когда она говорила про все то, что было сделано для доцента, или о неоплаченных из-за университета счетах. Доев сэндвич, она сделала себе самокрутку и стала искать зажигалку, параллельно рассказывая о том, что доцент – единственный человек в Венгрии, который занимается ратунским языком. Однако, поскольку речь идет о чрезвычайно маргинальной этнической группе, их язык рассматривается лингвистами-исследователями скорее как набор языковых заметок, поэтому молодым и полным энтузиазма исследователям было бы очень тесно в этой сфере. Валерия тоже не проявляла энтузиазма, она скорее была настойчивой, именно тогда она дала мне понять, что не понимает ратунский язык, однако знакома с основами, а за счет своей позиции в университете может получить доступ к записям доктора Андраша Войт-Келемена. А при наличии записей не видит проблем в том, чтобы сопоставить переведенный текст хотя бы в общих чертах.
Естественно, это все не бесплатно. Кроме того, нужна предоплата, потому что у нее не оплачена аренда за прошлый месяц, и деньги ей сейчас очень нужны.
На слове «очень» у нее задрожали губы, а на слове «деньги» напряглась шея.
Естественно, я категорично заявил, что у меня нет денег, и пожалел, что именно сегодня надел дорогие часы. Тогда у Валерии проявились все нервные тики разом, и даже брови задрожали. Она сказала, что в таком случае я никогда не узнаю, что написано в переводе, потому что она не поможет мне, если я не помогу ей.
Возможно, это был последний шанс бросить поиски. Да я и хотел бросить: ведь я мог ничего не получить из этой сделки, скорее даже потерять, потому что, во-первых, это деньги, во-вторых, могла бы пострадать моя самооценка, если бы выяснилось, что рассказ даже и не пытались перевести. Я извинился перед Валерией и вышел в туалет, чтобы выиграть время. Честно говоря, ненавижу такие кофейни, у них обычно неудобная мебель и крошечный общий туалет. Здесь тоже, я еле втиснулся в узкую комнатку, мне пришлось поворачиваться в помещении с наперсток, чтобы закрыть за собой невероятно тяжелую дубовую раздвижную дверь, замок которой никак не хотел закрываться, а потом снова разворачиваться, чтобы занять нужную позу. К тому времени, когда я смог начать делать то, ради чего пришел сюда, с меня уже сошло семь потов, и я проклинал каждого хипстера, который из любой норы готов сделать кафе, чтобы получать прибыль. Я думал о том, как бы мне выйти из положения так, чтобы Валерия почувствовала, что, выполнив для меня работу, она сделает одолжение самой себе, поэтому особо не прислушивался к музыке, доносившейся из динамиков. В таких кафе она все равно не заслуживает внимания. Пока мыл руки, я начал непроизвольно напевать мелодию из динамиков, и только когда закрыл кран, понял, что это играет песня «Из праха».
Ну и конечно, как бы чертовски трудно ни было закрыть дверь, открыть ее оказалось в десятки раз труднее. Пока я пытался нащупать неподдающийся, заклинивший замок, у меня сломался ноготь, затем я долго дергал и толкал дверь, а когда вышел, в кофейне уже играл Майлз Дэвис. Песня So What.
Я был страшно раздражен, но при этом, выйдя из туалета и стоя в лучах солнечного света, проникающего сквозь окна крошечной кофейни, начал сомневаться, действительно ли слышал хит группы Partytime, пока был заперт в хипстерском туалете, или мне просто показалось. Совсем не факт, что я вообще слышал музыку, поскольку раздвижная дверь из толстого норвежского дуба – которая, очевидно, была тяжелее и дороже, чем вся остальная мебель и оборудование в кофейне вместе взятые – наверняка прекрасно изолировала звуки, а гигантская кофемашина нагревалась так, что каждый эспрессо готовился с таким свистом, как будто «порш» разгоняется с нуля до сотни. Может быть, да даже точно, я слышал песню не группы Partytime. Я не мог объяснить себе, почему мысленно называю это песней, если «Из праха» – это не песня, а повествовательный прием, часть рассказа, вымышленное произведение, у которого нет ни мелодии, ни текста, его никто не писал и не слышал, у него нет ни физических, ни цифровых копий.
И все же я тихонько напевал себе припев. Подошел к стойке и, находясь на грани нервного срыва, попросил человека за ней, которого, как мне показалось по его татуировкам, следовало бы называть бариста, включить предыдущую песню. Бариста посмотрел на меня как на идиота; я не стал его за это упрекать: обслуживающий персонал в Пеште реагирует на все именно с таким выражением лица.
Он ответил, что не может включить предыдущую песню, собственно потому, что это интернет-радио, и оно играет само по себе. Если бы от него что-то зависело, сказал он, то в таких местах ставили бы только кассеты. В другой раз я бы отшутился, но сейчас мне правда не хватало аналоговых технологий, чтобы доказать, что песни «Из праха» не существует.
Я спросил у бариста, помнит ли он, что играло до этого, но он покачал головой. Он выходил покурить, вместе с Валерией.
Ах да, точно.
Я вернулся к Валерии, которая сидела в телефоне, и сказал ей, что готов заплатить двести евро за перевод или по крайней мере за тезисное сравнение венгерской и ратунской версий. Лицо Валерии залилось краской, я подумал, от гнева, но оказалось, от радости. Двести евро были для нее большими деньгами, а я даже немного обрадовался, что избавлюсь от грязных купюр. Я подумал, что зуб тоже отдам ей, но испугался, что Валерия неправильно меня поймет.
Мы договорились, что она начнет работу как можно скорее, чтобы я быстрее с ней расплатился. Я вручил ей свой авторский экземпляр и двадцать тысяч форинтов, а затем пошел домой, мне хотелось чего-нибудь написать. Недавно я закончил роман, но терпеть не мог эту рукопись, как будто она была виновата в том, что я плохо пишу, поэтому сейчас решил взяться за рассказ. Мне хотелось попасть в сегмент художественной литературы, так как этот рынок крупнее, а читатели более толковые, но я понятия не имел, с чего начать. Я мог бы написать что-нибудь о разнице поколений: никакого действия, в каждой главе только чуткое созерцание явлений вокруг. Или я мог бы пойти на зверя покрупнее – остросоциальную литературу. Допустим, написать от лица бездомного цыгана историю о том, как паршиво жить на улице, но написать это выдуманным мной, ломаным, слегка расистским языком с долей безнадеги и пренебрежения. Он должен говорить так, как, по мнению жителей Пешта, разговаривают бездомные цыгане. А в конце нужно какое-нибудь примитивное, детское явление Иисуса или умершего родственника, вот и все, готово, элита Буды может смело покупать и проживать все эти страдания. Проблема заключалась в том, что без помощи критиков любой нормальный читатель меня раскусит, и книга отправится прямиком в «Книжный двор»[4], где будет валяться на полке «все по 300». А с какой стати критикам мне помогать?
Скорее всего, или даже наверняка это был признак безумия, я вбил в поисковик слова «Partytime», «Из праха» и «слова песни», на что мне вышли страницы, где можно нелегально скачать музыку, южноамериканские сайты знакомств и порносайты.
Я немного успокоился, пока не добрался до третьей страницы поиска. Там была ссылка на венгерский маркетплейс Ватера, от которой у меня мурашки по коже побежали. Когда я нажал на нее, Гугл Хром перенаправил меня на неактивную ссылку, где можно было бы предложить свою цену, а когда я вернулся на страницу поиска, ссылка исчезла. Но клянусь, я видел, что кто-то продавал товар именно с таким названием: «ЭКСКЛЮЗИВ!!! PARTYTIME „ИЗ ПРАХА“ ВИНИЛ, 12, МАКСИ, ПРОМО (СТОРОНА А: РАДИОВЕРСИЯ/СТОРОНА Б: МИКС ОТ DJ ШУСИНСКИЙ)».
Я знаю, что объявление называлось именно так, потому что именно так я написал в рассказе. В основе истории лежала история о человеке, который недавно начал коллекционировать виниловые пластинки, нашел это объявление на маркетплейсе Ватера и, хотя песня ему неизвестна, он предлагает свою цену за пластинку, потому что его интересуют такие редкие макси-синглы. Он начинает искать песню в сети и попадает на крупный форум, где обсуждают песню «Из праха», ее историю и влияние. Постепенно рассказчик теряется в лабиринте противоречивой информации, натыкаясь на все новые и новые форумы, где песня обсуждается все глубже и глубже.
Выясняется, что женщина, исполнявшая эту песню, исчезла с поп-сцены. У нее больше не выходило альбомов, она нигде не гастролировала, не участвовала в кулинарных шоу, и, по мнению некоторых, исчезла не только как исполнитель, но и как человек. Конечно, оставалась возможность, что она вышла замуж и сменила фамилию. Некоторые утверждали, что она уехала в Германию или Швейцарию и стала петь в барах или работать проституткой. Некоторые клялись, что видели ее среди бездомных в начале двухтысячных. Однако на самых глубоких, самых оккультных форумах большинство комментаторов сошлись во мнении, что она действительно стала мертвой певицей. Умершие время от времени вселялись в нее и выражали с помощью нее, точнее с помощью ее голосовых связок свои посмертные эмоции. На интернет-форумах разгорелись споры о том, можно ли считать это карьерой или это скорее тяжелая ноша. Платят ли ей за то, что мертвые время от времени вселяются в нее и поют, и за то, что она начинает петь голосами мертвых, независимо от того, слышат ее или нет? В последнем случае почти наверняка она оказалась бы на улице или в каком-нибудь учреждении, потому что у нее бы диагностировали шизофреническое расстройство личности.
Суть рассказа заключалась в полной потере уверенности: рассказчик сам уже не знает, чему верить, а чему нет. Однако он настолько увлечен этой темой, что ставит все свои деньги на покупку 12-дюймового макси-сингла в надежде, что это поможет ему разгадать тайну. Но, конечно, вместе с винилом в его жизни появился целый ряд проблем.
Я снова вбил в строку поиска пластинку, но на этот раз Гугл ничего не выдал. Я долистал до восьмой страницы, и с каждым щелчком мое сердце колотилось все сильнее. Потом мне стало скучно, я закрыл все программы, включил телевизор и принялся смотреть вокальное шоу талантов. Но вскоре телевизор я тоже выключил, потому что боялся, как бы никто из участников случайно не исполнил песню «Из праха». И тогда как раз написала Валерия, теперь уже в соцсетях. Она сообщила, что приступила к работе, и, судя по первым предложениям текста, речь идет о человеке, который пытается украсть цветы и расплачивается за это собственными цветами. По крайней мере, Валерия так это поняла, но возможно, речь идет не о цветах, а о зубах; она сказала, что обязательно это проверит.
Цветы или зубы – это не имеет никакого значения; если речь не пойдет о певице, покойниках и виниле, мне конец. Конечно, об этом никто, кроме меня, не узнает, но мне достаточно того, что это знаю я. У меня закончились силы. Все это казалось таким бесполезным. Улегшись в постель, я продолжил искать в телефоне ратунский язык или их племена, но ничего не нашел.
Пока я копался в интернете, мне написал Йожи Томашич. Спросил, как у меня дела, он как будто знал, что плохо, и, конечно, ему что-то было нужно. Не хочу ли я написать рассказ для будущего сборника о Лавкрафте и государственном социализме? Согласно концепции, которую он возбужденно объяснял, сборник будет содержать рассказы, действие которых разворачивается во времена до смены режима,[5] конечно, в стиле космического хоррора Лавкрафта. Проспект Андраши, 60[6] и Старцы! Чистка чердака[7] и Шуб-Ниггурат! Ракоши – слуга Ктулху! Что-то такое.
Я притворился, что мне интересно, параллельно попытался найти способ слиться, хотя какая-то часть меня уже придумала подходящую идею, и в глубине души я знал, что буду писать об украденном черепе Яноша Кадара[8].
Как выглядит забастовка писателей? Они продолжают писать, но не просят за это денег. Мне было одиноко, поэтому я долго разговаривал с Йожи, который был невероятно горд тем, что весной появился выпуск «Ужасный Балатон» (Крем от загара и Шоггот! Разбавленное пиво и Ньярлатотеп! Жуткие многоножки в рыбных лавках!). Тут я сказал ему, что нашел нечто такое, что понравилось бы самому Лавкрафту. Племя в Европе, о котором едва ли кто-то слышал. Йожи это заинтересовало, он сообщил, что является участником тайных, закрытых групп, которые изучают именно такие темы, причем очень глубоко. Именно так он и написал.
Очень глубоко.
У меня не было другого выхода; я дал неуверенное обещание на участие в сборнике про космический государственный социализм в обмен на то, что Йожи поищет язык или племя ратунов в самых глубинах групп в соцсетях.
Это было большой ошибкой. Самой большой из моих многочисленных ошибок, потому что я любил Йожи, он никогда никому ничего плохого не сделал. Поэтому то, что с ним произошло, было особенно ужасно.
И снова я боялся заснуть; наверное, надо было выпить чего-нибудь крепкого, тогда бы точно ничего не снилось. Так я и уснул, раздумывая об этом.
Мне, кстати, нечасто снятся глупости. Есть такие люди, которые доходят до уровня патологической лжи, пока описывают свои нереалистично связные, полные драмы сны. Они мне до смерти надоели. Мне кажется, мои сны ничем не отличаются от снов других. Это череда путаных образов, от которых после пробуждения ничего не остается, только ощущения или смутные фрагменты воспоминаний. Однако в те дни мои сны стали похожи на сны выдумщиков, к которым я, повторюсь, относился критически. Так что теперь и к собственным снам пришлось отнестись со снисходительной критикой – но что делать, если мне действительно такое снилось?
Во сне я стоял голый на опушке леса. Кажется, я был немного толще, чем на самом деле, а может, худее – во сне это всегда трудно понять. По стандартной логике сновидений я знал, что меня окружают люди, но я их не видел. Время от времени слышал их голоса вокруг себя, они имитировали пение птиц, а я никак не мог понять, слышу ли птиц или все же людей. Является ли вообще человек человеком, если он невидим? В своем сне я не задавался этим вопросом, потому что один из невидимок, говоривших на птичьем языке, взял меня за руку и подвел к стволу дерева, у подножия которого росли маленькие красные цветочки, и, следуя какой-то логике сновидения, я заключил, что эти цветы выросли из посеянных здесь зубов. Интересно, что сказал бы по этому поводу «Сонник» Дюлы Круди[9]?