Соло

Но меня отсылают. Зрелище не для нежных и впечатлительных самцов, сказала Ба и велела приготовить завтрак. Вхожу в полутёмную кухню, падаю на стул. Состояние такое… смесь радостного возбуждения с первобытным всепоглощающим ужасом.

– Контролируй себя, Макс, – говорит негромко источник. – Ни одной лишней мысли или глупого желания, вроде «ускорить» или «прекратить страдания», «избавить от мучений» и «закончить это всё», понял? Не забывай об этом, думай и желай сегодня исключительно положительно и правильно, и всё будет хорошо.

– Спасибо, – говорю ему, а самому страшно до дури.

Чтобы сделать поесть? Ну, думаю, в таких экстренно-больничных условиях яйца вкрутую вполне подойдут, тем более, что Жанне нельзя теперь кушать, сказала Ба. Потому что вырвет. Как же жалко котёнка…

Ставлю на горячую плиту маленькую кастрюльку с куриными яйцами, параллельно варю кофе. Ба приходит минут через двадцать, очень быстро съедает свой завтрак и выпивает чашку кофе.

– Чтобы поел, – приказывает она мне сурово. – Мне тут ещё один умирающий лебедь не нужен. Какой с тебя помощник, если ты сам будешь… Понял?

Я киваю, Ба снова уходит к Жанне. Заставляю себя поесть, жую без аппетита. Прислушиваюсь, но у девчонок в комнате пока тихо.

Ба выпускает Жанну примерно через час, и почти сразу начинаются первые, ещё слабые схватки. Котёнок уверяет меня, что ей не больно, ложится на нашу кровать. Я сижу рядом и ей не верю. Но через пару часов схватки становятся чаще и сильнее, и Жанна уже не может скрывать. Её лицо искажается от боли, между бровями залегает вертикальная морщинка. А ещё через пару часов она уже не может лежать и встаёт. И мы ходим, очень медленно ходим по комнате взад-вперёд, и жена иногда замирает, прячет лицо на моей груди и глухо стонет. Ба сидит в кресле рядом и засекает частоту схваток, качает головой.

– Ба, мне кажется, когда я немного тужусь, мне становится не так больно, – чуть не плача, говорит Жанна ещё через пару часов.

– Так ты можешь порваться, ещё слишком рано. Пойдём, я посмотрю тебя. Макс, поможешь ей лечь, – говорит Ба, и мы выходим в коридор.

Не удивляюсь, обнаруживая в комнате Ба за ширмой настоящий родильный стол с упорами для рук и ног, мы его с ней вместе и покупали. Но вот небольшой автоклав с полным набором хирургических и гинекологических инструментов на тумбочке, подключённый к новенькой розетке, для меня новость. Кидаю на неё взгляд – лицо у Ба непроницаемо, а Жанна, вновь скрученная болью, по сторонам не смотрит. Чуть поодаль стоит небольшой стол, на нём аккуратные стопки пелёнок и салфеток. Вот и вся обстановка за ширмой.

Помогаю жене устроиться на столе, но при мне ей очень неловко. Она смущается, боится лечь, беспокоится, что сорочка задерётся.

– Уймись, здесь он ничего не увидит, кто ж его пустит, – бормочет Ба, заходя между разведённых столом ног Жанны и приступая к обследованию. Потом уступает мольбам жены и накидывает ей на колени простынь.

– Шейка открылась, – с некоторым недоумением говорит Ба. – Почему же схватки такие нерегулярные?

– Ба, Алекс там не задохнётся? Воды отошли уже часов семь назад, как он там… – беспокоится котёнок. – А-а-а…

Глухой, но громкий стон прервал её вопрос, и тело Жанны выгнулось на столе от боли.

– Давай будем рожать уже. Как снова начнётся, тужься, моя хорошая… Вот сейчас, на счёт три.

И следующие три часа Жанна тужилась, мы тоже тужились вместе с ней. Но безрезультатно. А схватки теперь были чаще и гораздо, гораздо больнее. Вызывая у Жанны уже не стоны, а вскрики и рыдания. Да, она плакала, теряя последние силы, истощая свои и без того стремительно тающие жизненные ресурсы.

Я держал её за руку и понимал, что без посторонней помощи Жанна не родит.

– Я сделаю надрезы, – вдруг заявила Ба, и в руке её серебристо блеснул скальпель. – И кровь послужит смазкой, а дело пойдёт быстрее. Наверное, ребёнок крупный, папаша-то вон, бугай какой.

– Нет! – в истерике заорала Жанна, и тело её от всплеска эмоций вдруг смазалось по контуру радужным сиянием. – Макс!!! Не дай ей меня резать!!! Я сама, скажи ей, что сама! Мы сами! Да? Мы сами…

Жанна разрыдалась. Я посмотрел на Ба, очень прямо и настойчиво, и не отводил глаз, пока она не сдалась и не отложила скальпель.

– Не смей переворачиваться, Ажан, мы не знаем, как это скажется на ребёнке, – приказала Ба, и радужное сияние постепенно сошло на нет.

– Да помоги же ей, – прошептал Пат. – Помоги!

– Давай, любимая, – говорю своей малышке. – Давай, мы с тобой вместе.

И Жанна напрягается изо всех сил, а я отдаю ей, хочу, чтобы она жила, дышала, взяла у меня сил… хочу, чтобы у неё получилось. От неимоверного усилия тело её снова выгибается на столе, и кажется, что сейчас не выдержит позвоночник.

– Давай, Ажан, я уже вижу головку, – взволнованно говорит Ба. – Только не останавливайся сейчас, ты молодец, хорошая моя…

А Жанна кричит, она стискивает мои пальцы своей ручкой, почти ломая кости, и от этого нечеловеческого напряжения вдруг вспыхивает вся золотым светом, ярким и слепящим.

– Ещё немного, ну… Давай-давай-давай…

Только дыши, думаю я на пределе, живи, любимая, не уходи от нас. Я думаю так, так желаю, что мысли мои скоро можно будет трогать руками.

Почти исчезая в золотом сиянии, Жанна вырывает свою руку из моих пальцев и уже двумя руками вцепляется в упоры. Мне кажется, я слышу металлический скрип, стол начинает вибрировать и трястись. Жанна кричит страшным, натужным криком, снова выгибается, потом голова её закидывается назад, и тело обмякает.

– Мальчик, – удовлетворённо говорит Ба, и через секунду наш сын заявляет о себе громким, закатывающимся младенческим криком.

Я чувствую себя оглушённым. Не верю, смеюсь, но мне кажется, что по щекам текут слёзы. Я беру безвольно повисшую руку жены и целую, прижимаю к своему лицу. Да я сейчас ноги ей готов целовать, не то, что руки. Создатель, у нас получилось, получилось! И моя любимая жива. Спасибо, спасибо… Я сам не понимаю, кого благодарю, но знаю, что кого-то точно надо, того бесконечно доброго и любящего, кто вмешался… кто помог нам.

Ба быстро обслужила младенца, перевязала пуповину и поднесла к Жанне.

– Макс, порви сорочку, – скомандовала она обалдевшему мне и, отвечая на мой недоумевающий и, наверное, туповатый взгляд, пояснила: – Нужно приложить к груди.

Я надорвал вырез сорочки, и Ба осторожно уложила нашего сына на обнажённое тело Жанны так, чтобы он мог дотянуться до груди. Ребёнок сразу же зачмокал, а котёнок снова расплакалась, но теперь тихо и счастливо.

– Он такой красивый! Макс, правда же? Самый красивый на свете… – тихо говорит жена сквозь слёзы, а я не смотрю на ребёнка, я смотрю только на неё, на любимое усталое лицо с кругами под глазами, столь сильно мерцающими золотым, что чёрного, за исключением тонкого ободка вокруг радужки, почти не осталось. Смотрю на волосы, влажно прилипшие ко лбу, изящную шею, когда она поднимает голову, стремясь посмотреть на сына, тонкие руки, очень легко касающиеся маленького тельца. Смотрю, как будто в первый раз её вижу. Как будто она снова какой-нибудь амулет сняла, а я её вдруг заметил.

– Ну что, отдохнула? – вдруг спрашивает Жанну Ба, и та испуганно вскидывает на неё взгляд. – А теперь нужно ещё немного постараться, послед-то не вышел. Макс, забери ребёнка.

Ба посмотрела на застывшего в ступоре меня, чертыхнулась, подцепила Алекса пелёнкой и, обойдя стол по кругу, всучила мне в руки. Жанна тревожно проводила сына взглядом.

– Не урони хоть… папаша! – припечатала меня Ба и добавила, удаляясь: – Так и держи, двумя руками, одна – под головой и плечиками, вторая под попой. Давай, Ажан, держись за эти штуки, это легче, чем ребёнка, ну, милая…

А я стою и разглядываю то, что мне дали. И ради вот этого влюблённые во всех мирах так яростно стремятся соединиться?! Просто существо, спокойно помещающееся на двух моих ладонях, ничем не напоминает тот медийный детский образ, коего выдают за новорождённого в рекламе памперсов и детского питания. Никакой пухлости и круглых глазок. Складки, правда, есть, но больше похожие на алкогольную отёчность. А так – длинноватое несуразное тельце с впалой грудью и беззащитным животиком, длинные тонкие ручки-ножки, вытянуто-сплюснутая голова-фасолина с чёрными волосиками, припухшая мордочка с закрытыми глазами, красноватая кожа… И только крохотные тонюсенькие пальчики на ручках и ножках говорят о том, что перед нами человек, а не личинка инопланетного гуманоида.

Минут через пятнадцать Ба подошла и забрала малыша. Унесла за ширму, где на кровати заранее приготовлены для него первые его распашонки, пелёнки, одеяльца. Я сразу же взглянул на Жанну и удивился её молчаливой неподвижности. Она лежит на столе с вытянутыми вдоль тела руками, ноги сняты с отведённых от стола упоров, глаза закрыты. Ба прикрыла её простынёй до подбородка, до самого неподвижного лица, и золотое сияние, изрядно поубавившееся, но до конца не исчезнувшее, окружает тело в белом словно саване светящимся ореолом. Внезапно мне стало страшно, я бросился к столу, откинув с дороги ширму, отмечая краем сознания погнутые ручные металлические упоры, и схватил Жанну за руку. Холодная! Я выронил руку, чтобы тут же снова схватить и прижать к губам в остужающем кровь ужасе.

– Да спит она, спит, – сказала Ба за моей спиной. – Я ей дала снадобье одно, чтоб отдохнула. Пойдём, покажу, как обращаться с дитём.

И Ба оторвала меня от жены и увела к Алексу.

– А почему у неё руки такие холодные? – спрашиваю Ба, а голос охрип. Она молча пожимает плечами. Не знает…

Ба показывает, как надевать на кроху простой марлевый подгузник, потом туго пеленает, насильно вытягивая ручки и ножки и фиксируя их пелёнкой.

– Ужас какой, – говорю я. – Зачем так делать? Ему же больно и неприятно, наверное, даже не пошевелиться. И почему не памперс? Написает и проснётся.

– Эти ваши памперсы – вред один… и пеленать по первости надо туго, дитё в утробе без движения лежит, и сейчас может испугаться, махнув ручкой, или себя поранить. Правильно всё я делаю, а ты смотри, учись.

– Можно Жанну перенести? На нашу кровать?

– А чего нельзя, можно. Иди тогда, разбери постель. Нет, лучше смени бельё и тогда неси уж.