6-я батарея. 1914-1917 гг. Повесть о времени великого служения Родине

– Чего прокладывать? Она и так уже проложена: умяли пеньки-то колеса, и по откосам здорово взрыта земля, накатать ее только – и дорога готова.

Еще одна деревушка, раскинутая по берегам горной речки, и батарея останавливается опять перед новым подъемом. Этот подъем не так уже труден, и к вечеру снятые с передков орудия уже стоят на местах.

* * *

Занесено белым снегом дно глубокого лесного оврага. Откосы его поросли мелкой зарослью, над которой высятся старые пихты большого темного леса. Ярко пылают костры, трещат сухие хвойные ветки, рассыпая вокруг мелкие искры. Тени старых пихт ложатся на освещенное огнем пространство. Вокруг темная ночь.

Кипят на трех кольях подвешенные чайники, люди сбились к огню, греют озябшие члены. Слышится мерный шорох жующих сено лошадей, привязанных тут же в овраге.

Время идет… Костры догорают… Люди, съежившись, дремлют у потухающих углей… В ночном мраке полная тишина, нарушаемая лишь тем же мерным жеванием лошадей.

* * *

Люди роют землянки в скатах оврага. В самом овраге кроют навесы для лошадей. У края обрыва маленький ровик в кустах, над которым высятся три дерева: кедр, пихта и лиственница. Это мой наблюдательный пункт.

Какой дивный вид!

Чуть влево – поляна, поднимающаяся скатом от наших пехотных окопов к темному лесу, хранящему пока от нас свои тайны. Что там в лесу?

Белое облако разрыва шрапнели 6-й батареи покрывает опушку.

Записать установки, цель номер первый!

Вторая шрапнель просвистела прямо над головой в направлении одного из фортов, лежащего прямо на скалах. Разрыва не вижу.

Я люблю, когда мои снаряды пролетают над самой моей головой. Мне кажется, что они поют в это время свою особую тихую песню. Мне тогда становится весело, и я чувствую, как во мне растет уверенность в несокрушимости и силе моей батареи.

– Огонь!

Снова шрапнель режет воздух в том же направлении: разрыва все нет.

– Ваше высокоблагородие, да вон где разрыв.

Опускаю бинокль и гляжу в полном недоумении: разрыв совсем близко. Белое облачко висит в воздухе чуть ли не у самой нашей высоты, а я его искал у форта.

Так вот что значит стрельба в горах: горные складки местности безумно скрадывают расстояние, и воздух слишком прозрачен. Все кажется очень близко, а на самом деле невероятно далеко.

* * *

Тяжело гремят орудия крепости, рассылая снаряды по всевозможным направлениям, но без всякой системы. У австрийцев почти нет определенных пунктов, которые систематически обстреливались бы ими. Их снаряды падают в большинстве случаев наудачу, куда попало: в овраги, в лес, залетают в глубокий тыл и большей частью пропадают безрезультатно. Это странно, тем более потому, что им отлично известно положение наших боевых линий, и каждая точка обложения крепости может быть поражаема ими в любой момент дня и даже без всякого наблюдения.

Получается такое впечатление, что, стреляя из своих крупных орудий, они только от скуки забавляются. Стрельба их редкая: пролетит снаряд, завоет в воздухе волком и лопнет в лесу, раскатясь глухим эхом в окрестных лощинах и оврагах, и опять на неопределенное время замолчит крепость, как будто заснет.

Наши орудия тоже молчат. На нашем секторе нет других орудий, кроме наших трехдюймовых пушек, по своим свойствам не могущих нанести никаких разрушений или сильных повреждений укрепленным линиям противника. Лишь изредка удается подкараулить идущих с винтовками на работу австрийцев, поймать их своей шрапнелью где-нибудь на лесной прогалине или просеке и в один момент заставить их разбежаться.

Изредка протрещат где-нибудь винтовочные выстрелы по близко подошедшим разведчикам, свиснет редкая пуля – и опять все погружается в полную тишину.

Ночь оживленнее дня: высоко взлетая, сотнями рвутся ракеты австрийцев, освещая белым матовым светом их линии. Темными пятнами в этом бледном освещении выступают леса, покрывающие склоны высот, не занятых ни той, ни другой стороной. В эти леса по ночам направляются наши пехотные части для постоянных усиленных разведок позиций противника и с целью добычи пленных, что ставится им непременным условием. Лесами подходит наша пехота к окопам противника и в коротких схватках выбивает и гонит его дальше, под защиту фортов крепости.

* * *

В штабе дивизии встречаю командующего 2-й батареей капитана Н. Н. Волкова.

– Что ты здесь делаешь, Волков?

– Приехал объясниться с начальником дивизии. Он приказал мне разбить Красичинский замок, могущий при нашем наступлении стать опорным пунктом противника.

– Что же ты ему ответил?

– Ответил, что я этого не могу сделать.

– Какой же результат?

– Обещал отрешить меня от командования батареей, если я этого приказания не выполню.

– Дальше?

– Я почтительно доложил, что он может это проделать сейчас, так как я и пробовать не буду стрелять по замку.

Конечно, Н. Н. Волков отрешен от командования батареей не был. Красичинский замок, родовое владение князей Сапег, расположенный невдалеке от Перемышля, насчитывал, наверное, несколько сотен лет. Замок-крепость, сложенный из крупного камня, мог бы быть разрушен, конечно, только снарядами крупных калибров. Наши же трехдюймовые гранаты могли оставить на его стенах лишь незначительные метки.

Понимал ли это наш начальник дивизии или не понимал? Я думаю, что он, как офицер Генерального штаба, не мог бы быть столь невежественным в артиллерийском деле, но вследствие особой нелюбви к нам, артиллеристам, и в силу черствой натуры он искал только случая к чему-нибудь придраться.

Через некоторое время, когда я представил своих двух солдат за совершенный ими подвиг к награждению Георгиевскими крестами, начальник дивизии с едкой иронией обратился ко мне со следующей фразой:

– Скажите, пожалуйста, капитан, скоро ли последний из нижних чинов вашей батареи получит Георгиевский крест, а то мне ваши представления к наградам уже надоели.

– Это зависит от вас, ваше превосходительство, насколько вы не будете препятствовать этим моим представлениям, – ответил я.

* * *

За разведку подступов к крепости Перемышль в присутствии начальника штаба сектора вольноопределяющийся Н.А. Тиличеев произведен в прапорщики.

Событие в жизни [батареи] очень крупное: она обогатилась прекрасным, храбрым офицером.

Сам Николай Александрович никак не ожидал производства в такой короткий срок своей службы и был даже сконфужен этим событием, так как, по его искреннему убеждению, он совершенно не заслужил еще такой крупной награды.

Представление к его производству было сделано самим начальником штаба, обратившим свое особое внимание на выдающиеся способности моего вольноопределяющегося.

До его производства в офицеры солдаты батареи, всегда особенно почтительно относившиеся к нему, называли его по имени и отчеству: «Николай Александрович». После производства они стали его называть не иначе как «его благородие Николай Александрович», совершенно игнорируя фамилию.

Прапорщик Н. А. Тиличеев получил свое первое офицерское жалованье и принес все деньги мне:

– Командир, что мне с ними делать?

Я был очень удивлен этим вопросом:

– Как что? То, что обыкновенно делают с деньгами: расходовать их на свои нужды, конечно.