Орион и завоеватель

– Но я не…

– Это именно так, Орион, – отрезала Олимпиада. Тело ее как будто слабо светилось во тьме, гибкое, обнаженное и манящее.

– Но я не хочу быть твоим любовником, – выдавил я сквозь стиснутые зубы с невероятным трудом.

– Хочешь или нет – это совершенно не важно, – отвечала Олимпиада. – Ты сделаешь то, что я прикажу. Ты будешь вести себя так, как я захочу. И не заставляй меня проявлять жестокость по отношению к тебе, Орион. Я могу заставить тебя пресмыкаться в грязи, если захочу этого. Я способна принудить тебя сделать такое, что полностью погубит твою душу.

– Зачем тебе это нужно? – потребовал я ответа, пододвигаясь ближе к постели. – Что ты пытаешься совершить?

– Не надо вопросов, Орион, – сказала она. – Сегодня ночь удовольствий. А завтра ты узнаешь, какими будут твои новые обязанности… Быть может…

Я был беспомощен. Я не мог противостоять ей. Даже увидев, что на ложе ее извивались и ползали змеи, я не мог отвернуться, не смог отвести от нее своих глаз. Она расхохоталась, когда я медленно снял хитон.

– Убери кинжал, – приказала она. – Тебе он не потребуется. Хватит и того, что есть у тебя от природы.

Я исполнил ее приказ. Сухой и прохладной чешуей змеи прикасались к моему телу. Я ощутил их укусы, почувствовал, как впиваются острые зубы в мою плоть, наполняя мою кровь странными ядами, лишавшими меня воли и до предела обострявшими чувства. А потом я вошел в тело Олимпиады, а она терзала мою кожу зубами и ногтями; она причиняла мне боль, пока я ублажал ее. Она хохотала. Я плакал. Она блаженствовала, а я унижался.

12

Шли недели и месяцы, а я подчинялся Олимпиаде и выполнял все ее прихоти. Царица подолгу не обращала на меня внимания, и я уже начинал думать, что наконец надоел ей, но потом она вновь призывала меня, чтобы вновь повергнуть в пропасть физического наслаждения и душевной боли. Днем я прислуживал Филиппу, видел любовь и ненависть, сплетавшиеся в отношениях царя и его сына. А по ночам, лежа в постели, я напрягал все силы, стараясь вырваться из-под власти царицы. И случались мгновения, когда мне казалось, что освобождение близко.

Но потом Олимпиада вновь призывала меня, и всем своим существом я чувствовал этот неслышимый зов, неуловимый для других и совершенно неодолимый для меня. Я приходил к царице и видел змей, которые скользили по ее дивному телу. Хохоча от восторга, она раздирала мою плоть и мучила меня до полного изнеможения. Но всякий раз на рассвете я просыпался в своей постели, бодрый и невредимый, невзирая на все, что Олимпиада проделывала со мной с помощью своих чар в часы ночной тьмы и страсти.

Каждый день с юга приходили все худшие вести. Побуждаемые персидским золотом, Афины и Фивы наконец заключили союзный договор. Удача, которой ожидал Филипп, отвернулась от него. Царю теперь предстояла война с двумя самыми Могучими городами юга, и поражение в ней могло лишить его престола и жизни, а главное, всего, за что он боролся, заняв трон Македонии.

Я хотел попросить Аристотеля оценить ситуацию. Я не знал здесь человека мудрее, быть может, за исключением самого Филиппа. Но мудрость царя, как и подобает властелину, была направлена лишь на то, чтобы служить укреплению царства. Аристотель глубже понимал человека. Он стремился познавать мир, а не править им.

Освободившись, я отыскал философа; он сидел в хижине, приютившейся за конюшнями. Перед ним на шатком столе располагался большой ящик с землей. Ученый внимательно разглядывал его.

– Можно войти? – спросил я от порога хижины. Двери не было. Грубое одеяло занавешивало невысокий проем. Мне даже пришлось пригнуться, чтобы войти. Утро было теплое и солнечное, в воздухе пахло весной.

Аристотель так вздрогнул от удивления, что пошатнулся даже его колченогий табурет. Он смотрел на меня, болезненно моргая.

– О! Это ты, Орион, да? Входи, входи.

Я заметил, что в ящике с землей размещен целый муравейник.

– Мы можем многому научиться у муравьев, – сказал Аристотель. – У них есть свои царства и даже войны. Эти насекомые во многом подобны людям.

– Но почему люди всегда воюют? – спросил я.

Аристотель наморщил высокий лоб.

– Спроси лучше, почему люди дышат? Потому что не могут иначе.

Я смутно вспомнил, что один из творцов, Золотой, в надменности своей утверждал, что сотворил меня воином, равно как и тех других, кто был рядом со мной во времена ледникового периода.

Аристотель решил, что мое молчание вызвано удивлением. Взяв за руку тонкими пальцами, ученый увлек меня к ящику, где находился муравейник.

– Смотри, Орион. Я поместил сюда двух муравьиных цариц, одну в этом углу, другую в противоположном. Им хватает места, и я позаботился, чтобы у всех было довольно пищи.

Совершенно одинаковые, на мой взгляд, насекомые – мелкие, черные и ужасно деловитые – сновали повсюду в земле, которая наполняла коробку.

– Теперь посмотри, – указал Аристотель. – Два муравьиных войска раздирают друг друга смертоносными жвалами. Они вполне могли бы жить в мире – и все же воюют. Каждый муравейник хочет главенствовать. Это в их природе.

– Но люди – не муравьи, – сказал я.

– Хуже, они подобны голодным псам, – произнес Аристотель с истинным гневом в голосе. – Когда человек видит, что у соседа есть то, чего нет у него, или же сосед этот слаб и не в состоянии защитить себя, он идет, чтобы украсть собственность соседа. Война – это простой грабеж, Орион, только в большем масштабе. Люди воюют, чтобы убивать, насиловать и грабить.

– Значит, и Филипп хочет ограбить и подчинить себе Афины и Фивы?

– Царь не хочет этого, а вот они именно так обойдутся с нами, если смогут.

– В самом деле?

– Да, мы боимся этого.

– Но оба города расположены далеко на юге. Почему мы готовимся к войне с ними? Почему они хотят воевать против нас?

– Итак, твои вопросы становятся более определенными. Это хорошо.

– И все-таки?

Аристотель опустился на табурет и заложил руки за спину, потом поднял голову, чтобы взглянуть мне в лицо.

– Готов ли ты выслушать лекцию по истории, Орион?

По его тону было понятно, что слушать придется долго. Я кивнул.

Аристотель встал и, расхаживая, начал говорить.

– Греки никогда не умели надолго объединяться, – говорил Аристотель. – В этом их слава и слабость. С той поры, когда Агамемнон несчетные века назад повел ахейцев против Трои, греческие города держались вместе всего по нескольку лет в столетие.

Они ненадолго объединились полтора столетия назад, когда персы под властью старого Дария вторглись в Грецию, чтобы наказать страну за восстание городов на побережье, на противоположном от Афин берегу Эгейского моря. Персов прогнали, но сперва афиняне остановили их натиск у Марафона. Десять лет спустя сын Дария Ксеркс пришел в Грецию с несметным войском. И вновь персов ждала неудача, хотя они осадили сами Афины: ведь все города юга, а главным образом Афины и Спарта, выступили против захватчиков.

Оба раза македоняне позволили персам пройти через их территорию без боя. Они даже продавали персам лошадей для кавалерии и древесину для кораблей. Фиванцы так никогда и не забыли этого.

– Но это было более века назад, – сказал я.

– Да, тогда македонцы были всего лишь простыми пастухами, – проговорил Аристотель. – И они не могли сопротивляться могучей персидской армии. В отличие от афинян они даже не считали себя греками.

– Жители Афин до сих пор называют македонцев варварами, – напомнил я.

Аристотель кивнул, выражая согласие:

– По сей день. Потерпев второе поражение, персы решили, что наши забияки, которые живут столь далеко на границе Персидского царства, не стоят того, чтобы тратить на них силы и время, и незачем покорять их. Но Царь Царей решил сохранить за собой богатые города на побережье, хотя населяли их такие же греки, как и те, что жили в Афинах, Спарте и Фивах. И с тех пор, – продолжил Аристотель, – персы постоянно вмешивались в греческую политику. Сначала они поддерживали Спарту против Афин. Потом Афины против Коринфа. Персидское золото не давало городам объединяться. Так Царь Царей сохраняет нашу слабость, чтобы греки не могли угрожать его империи.

– Но Филипп хочет другого…