Ветер богов

– А если нет? – неуверенно спросил Семенов.

– Тогда прикажите своему адъютанту заказать портрет Сото у лучшего художника Маньчжурии, чтобы вывешивать его вместе с иконой Богоматери. Поскольку именно ей вы обязаны жизнью.

– А что, и придется. Как думаешь, стоит мне официально обращаться по этому поводу в японскую контрразведку?

– Бессмысленно. В любом случае нужно воспринимать события так, как они нам преподнесены. Подробности попытаюсь выяснить по своим каналам.

– Может, и сам уже на япошек работаешь, в соболях-алмазах?

– А все мы, вся армия, кому служим? – огрызнулся Фротов, и крысиное, узкоскулое лицо его покрылось багровыми пятнами.

«Работает, – решил для себя атаман. – Верный знак, что продался, скотина…»

– Мы служим свободной России, – горделиво вступился за командующего полковник Дратов. – Японцы – каши временные союзники – и не более того.

– Зря теряем время, ваше превосходительство, – не снизошел Фротов до дальнейших объяснений с адъютантом. – Как только эту даму возьмут в работу следователи японской контрразведки, сразу все станет ясно. С вашего позволения, господин командующий, я буду докладывать каждые три часа.

– Не реже, поручик, не реже.

Однако ни опереточное покушение невесть откуда появившейся вдовы, ни подозрение, немилосердно падавшее на Сото, не могли заставить генерала отказать себе в том божественном удовольствии, которое дарило ему каждое свидание с японкой. Стоило адъютанту и Фротову удалиться, как вновь появилась мило улыбающаяся Сото и с покорностью рабыни, готовой подчиниться любой прихоти своего повелителя, уселась на циновку у ног атамана.

– Пей, – не преминул воспользоваться своей властью над этим хрупким, но решительным созданием командующий. – Пей и молись, в соболях-алмазах.

Сото взяла чашечку с саке, смочила губки, показывая, что нет такого, в чем бы она решилась отказать генералу, потом ту же чашку поднесла ему.

– И-пей, да? Молись, соболях-алмазах, да? – щурила раскосые шоколадки лукавых глаз. – И-видишь, Сото хоросая уцениса, соболях-алмазах? Цай не отравлен.

– Теперь я и в этом не уверен. Значит, это ты вынула обойму из пистолета той стервозы, что хотела палить в меня?

– И-пока она показывала тебе свою о-о… – приставила растопыренные ладони к своим крохотным грудяшкам Сото.

– Груди?

– И-осень-то и-большие груди, я смотрела ее подарки. Если она и-хотела дарить пистолет, да, зачем и-дарить его с патроном в патроннике, да?

– Значит, ты никогда раньше не видела этой стервозы и не знала, что она придет сюда?

– Не видела.

– То есть это не спектакль? Стервоза действительно подослана красными?

– И-стервоса, да. И-хотела убить. Я могла убить ее сразу же. И-как только нашла пистолет. Но тогда и-ты и не поверил бы, что она стервоса.

Семенов допил саке из чашки Сото, потом из своей. Опустошил еще две… Но и после этого не ощутил ничего, кроме приторной тошноты, еще раз утверждаясь в своей давнишней убежденности: выпить литр японской «рисовки» для русского человека – все равно, что переесть миску недоваренной рисовой каши.

– Ничего, все равно я узнаю, кто подбросил мне эту тварь, – недовольно проворчал Семенов, оставляя стол. – У меня и своих наемных хватает.

Они перешли в соседнюю комнату, переступив порог которой, Сото сразу же начинала чувствовать себя императрицей Цыси – коварной в своей нежности и нежной в коварстве; ненасытной на то наслаждение, с которым она отдавалась мужчине, и щедрой – на всю ту буйную энергию, которой лишала его.

Усадив атамана на низенький топчан, девушка не сняла, а изгибаясь в стане, выползла из пестрого халатика, словно змея из собственной кожи, и, обхватив руками голову генерала, все тянулась и тянулась ввысь, приближая к его лицу «лепестки тысячи утренних тайн» в окаймлении опьяняющего восточными пряностями непорочного в своей грешности тела…

– И-тебе и-не нузна ничего узнавать, атаман, – прошептала девушка так, словно вместе с «лепестками тысячи утренних тайн» доверяла ему еще и тайну своей судьбы. – И-это не япоски подослали к тебе женсину-камикадзе, и-как ты думаесь. Япоски подослали меня.

– Тебя, в соболях-алмазах? Что же ты молчала?

– Цтобы ты знал, цто умею и-молцать.

– Почему же теперь заговорила?

– И-цтобы ты знал, и-цто я умею говорить.

– Не виляй хвостом, в соболях-алмазах. Зачем нужно было подсылать тебя? Мне уже не доверяют?

– Потому цто и-зналь, цто тебя хотят убить.

Семенов запрокинул голову, пытаясь что-то ответить, однако Сото вновь шаловливо, хотя и довольно настойчиво, привлекла его к своему телу.

– В «лепестках утренней и-тайны» и-нет смерти – и-там есть тока зизнь, и-да… Руськая присылает женсину, стобы убить тебя, япоска присылает Сото, чтобы любить тебя, и-да, и-сто луцсе?

Это был не вопрос, это было обречение мужчины на вечную любовь и вечную признательность. Командующий сидел на тахте, по-восточному скрестив ноги, а Сото, все распаляясь и распаляясь его близостью, постепенно взбиралась на него, грациозно забросив ему за плечо вначале одну ножку, затем вторую, изгибаясь в неподражаемом инстинктивном танце живота.

В перерывах между встречами, чувствуя, что всякое расставание с Сото становится все томительнее и невыносимее, Семенов не раз пытался понять, что для него значит эта девушка. И каждый раз ловил себя на том, что японка давно перестала восприниматься им в пределах таких понятий, как любимая, любовница, наложница…

Их свидания становились наградой для него за все те честолюбивые поражения и эмигрантское унижение, которое приходилось терпеть на этой земле. Ее изысканные ласки открывали перед ним свои таинства, словно великое вифлеемское озарение; неистовая покорность неминуемо перерастала в азартную игру плоти, которой они предавались с обреченностью самоубийц, до полного изнеможения; а вслед за ним наступало то истинное наслаждение собственным бытием, что сродни бытию внеземному.

Все это время номер генерала оставался открытым. Офицер контрразведки, явившийся, чтобы уточнить кое-какие детали покушения на командующего, увидел на тахте опьяненные страстью тела любовников и, вежливо откланиваясь, попятился назад выяснять, не ошибся ли.

Убедившись, что ошибки не произошло, он вновь вернулся к предусмотрительно приоткрытой им двери генеральского номера, однако постучать не решился. Как не решился и уйти.

Усевшись на лежавшую у двери циновку, он запрокинул голову и, закрыв глаза, стал прислушиваться к пьянящим всхлипам и вздохам девушки, отдающейся генералу столь странным и не совсем понятным для молодого офицера способом.

11

У входа в здание их остановил майор итальянской армии и доложил, что с контрольно-пропускного пункта спрашивают, можно ли пропустить на территорию виллы адъютанта Скорцени гауптштурмфюрера СС Родля, прибывшего – что особенно смущало охранников – с некоей дамой.

– У вас есть такой адъютант? – поинтересовался полковник Боргезе.

– Спросите о другом: с каких пор он начал разъезжать по Италии с дамами?

– Вот этого я не знаю, – скабрезно ухмыльнулся князь. – Ступив на землю Италии, люди обычно начинают забывать о многих святостях морали. Хотя, казалось бы, вотчина папы римского.

Боргезе перекинулся несколькими словами с майором, и тот, поморщив сократовский лоб, припомнил, что на самом деле дама эта – вовсе не «дама», а лейтенант СС. И что фамилия лейтенанта – Фройнштаг. Лилия Фройнштаг.

Князь вновь вопросительно взглянул на штурмбаннфюрера.

– Они неразлучны, господин полковник, – развел руками Скорцени, не желая выдавать истинную причину появления здесь унтерштурмфюрера СС. – Придется пропустить обоих.

«С Родлем все ясно, – сказал он себе. – Но какими неисповедимыми путями появилась здесь Фройнштаг? Кто это „позаботился“ обо мне таким образом, дьявол меня расстреляй?»