Встречи с Маркизом

Маркиз посмотрел на него с укором.

– Хоть вы и тратите мое время попусту, но у меня его теперь предостаточно… Видите ли, друг мой, я в вашем возрасте тоже был молод и наивен. И верил людям, как самому себе… А самому себе я верил тогда безгранично, ох как верил, и в этом тоже была моя ошибка.

– В том, что верили себе? Или другим? – Фома решил постараться не терять нить его рассуждений, до последнего.

– И то и другое. Да и других ошибок тоже было предостаточно…

– Маркиз, – Фома вдруг запнулся, потому что настоящее имя Данилы Афанасьевича из его памяти как будто снова улетучилось – если вам так угодно, так удобно… Он начал путаться в словах, пытаясь сформулировать вопрос – я бы вас спросил вот что… – то, как всё сложилось, оно так произошло именно потому что, или же вопреки, и как же это оно потом всё так получилось?.. – если, по-моему, как вы говорите, были в себе уверены, и никогда не подчинялись чужому мнению… Это же нельзя всё списать на ошибки?

Фома понял, что вопрос не сложился, но Маркиз посмотрел на него снисходительно.

– Друг мой, в том то и была моя главная ошибка, что подчинялся. Не знал еще тогда, что нельзя подчиняться. Не мог знать, но научился на собственном опыте. Вам интересно? Я могу рассказать, как всё так получилось. Мне действительно было тогда двадцать два года. – Вы ведь тоже женились всего полтора года назад, так что ваша память должна быть свежа…

Фома вдруг сообразил, что Маркиз как будто читает его мысли, ну да, как раз полтора года назад, и как раз накануне того, как ему двадцать два исполнилось…

– Так вот, любезнейший, вы же не будете спорить, что двадцать два года это самый что ни на есть возраст любви, вот и у меня тоже тогда было такое чувство что любовь, настоящая любовь, это чувство, которое сможет побороть невзгоды, преодолеть все препятствия, и решить все проблемы… Но тут вдруг вмешались такие неожиданные обстоятельства, к которым я в двадцать два года оказался не готов.

Я в том году познакомился с сёстрами Монтрёй, старшую звали Рене, а младшую звали Анна. И что-то во мне проснулось тогда, что-то такое, к чему я был абсолютно не готов… Конечно, сестры не бывают одинаковыми, старшая сестра – это же всегда ответственность, разум, превосходство, но младшая зато была озорная, задорная, с блеском в глазах, и мне тогда было трудно разобраться в своих чувствах, я решил поговорить со своим отцом. Это и была моя первая, величайшая ошибка…

Маркиз вдруг остановился, и внимательно посмотрел на Фому словно разглядывая его.

– Знаете ли, любезнейший, вы мне определенно нравитесь. Ваша молодость, непосредственность, непредвзятость… Ваша прямота…

– Откуда вы это взяли? – возразил Фома – «непосредственность, прямота»? Это что, грубая лесть? Или просто привычная риторика? – маркиз его уже раздражал своим назидательным тоном, и ему захотелось его одернуть.

– О, нет, ни в коем случае, не грубая лесть. Это было мне не свойственно, совершенно не свойственно… Это, сказал бы я так: простое наблюдение… Видите ли, любезнейший, давайте предположим, на одно мгновение предположим, что я читаю ваши мысли… Могу, и читаю. Ваши мысли. И жду что же вы потом скажете… И это не всегда одно и то же. Но это само по себе вполне нормально. Так уж повелось у людей, думают одно, а говорят другое. И, кстати, потом делают ни то, ни другое, а что-то третье… Так вот, если вы честно и прямолинейно выражаете вслух свои мысли, и если мысли ваши непосредственны, то и получается, что моё утверждение – это отнюдь не грубая лесть, а просто непредвзятое наблюдение…

– Вы можете читать мои мысли? – усомнился Фома,

– Придется и к этому привыкать, успокоил его Маркиз. Не беспокойтесь, и вы тоже можете читать мои, только к этому надо привыкнуть, а то вы их еще за свои выдавать будете… Но любезнейший, зачем Вам это надо? Одно лишь недоразумение…

Фома промолчал, но воображение живо нарисовало ему, весьма буквально, такой абсурдный случай, безумный, невозможный, как будто бы сидя у костра, нашло на него красноречие, и начал он изрекать как будто что из трудов маркиза, как будто собственные мысли, и как у друзей вокруг костра округлились глаза,…

– Вот именно, – продолжал Маркиз, – так может недоразумение получиться. Хотя, может быть, между мной и вами, на самом деле, должно быть что-то общее… Судя по всему, должна быть какая-то связь… К этому тоже здесь придется привыкать. Здесь нет и не бывает случайностей. Если я вас здесь встретил, значит в этом должен быть какой-то смысл, который, признаюсь, мне пока что неясен. Что-то мне подсказывает что это связано с Барнабе Фармианом, – скажите, это имя вам ничего не говорит?

Фома недовольно поморщился:

– Первый раз слышу.

«Какой-такой смысл? И что значит „здесь“?» – если бы не безупречная речь Маркиза, он уже готов был считать этот разговор нелепым бормотанием.

– О, да, – отозвался маркиз, и к этому тоже надо будет привыкнуть… Обратите внимание: «здесь» и «сейчас», это понятия, которые людям весьма и весьма привычны, но в значительной степени неподвластны… А здесь и сейчас, то есть тут и теперь, они становятся не только неподвластны, но и непривычны… Но это, впрочем, неважно, к этому тоже можно привыкнуть… А понять и привыкнуть, это ведь почти одно и то же, не так ли?

Фома посмотрел на Маркиза с сомнением. «Привыкнуть к тому, что непонятное станет привычным», или наоборот, какая разница, от такой формулировки его мозг и начинали сворачиваться в трубочку… Нет, не в трубочку, скорее, в бутылку Клейна…

Но Маркиза, похоже, этот разговор уже как минимум слегка заинтересовал, и его уже было не остановить.

– Уже тот факт, что вы меня узнали, … Маркиз слегка запнулся на полуслове, – Ну, скажем так, почти узнали, – это уже выделяет вас из толпы…

– Там на выставке был ваш череп, точнее, копия вашего черепа, – решил поделиться мыслями Фома. Но по черепу как-то не очень-то можно узнать. А настоящих, нормальных портретов, там не было, или я и не запомнил… Как-то хорошие художники избегают поисков портретного сходства… Им бы характер уловить…

– Да уж, пожалуй, задача непростая, – усмехнулся Маркиз… Признаюсь я, что за четверть века, проведенные в тюрьмах, у меня и характер изменился… Уловить мой характер, я бы и сам был бы в затруднении. Изменился я за прошедшие годы, да и портретное сходство тоже слегка пострадало. – то ли грусть, то ли ирония, то ли меланхолия в его словах, показались Фоме робкой попыткой откровенности.

– Конечно же, сёстры Монтрёй – Рене и Анна, это, может быть первая история которая нас сближает… Ну да, это же очевидно! – вдруг оживился Маркиз.

– Это как это? Почему? – Опешил Фома. Он покопался в своей памяти, но не обнаружил там абсолютно никаких ассоциаций на этот счёт – Можете пояснить?

– О да, друг мой, это было просто удивительно, замечательно, волшебно, – лицо Маркиза осветилось воспоминаниями. – Двадцать два года – это возраст иллюзий, возраст восторженного познания самого себя… Возраст идеалистического совершенства. Я так переживал свои неудачи, так гордился своими достижениями, словно наступил момент моего духовного прозрения… Я влюблялся в каждую девушку, в каждую женщину, и в каждой из них находил искорку своего идеала, частицу образа своего неутолимого желания, и в каждой из них теплился скрытый свет обещания счастья, вечного, сиюминутного, неуловимого, непредсказуемого…

Так вот, сестры Монтрёй, это была неразлучная пара, которая оживляла любое сообщество, любое присутствие, любое общение, где бы они ни появлялись. Быть может, Вам знакома такая игра дополнений: одна зажигательная, как порох, и другая томная, как угасающий летний вечер, одна игривая и шутливая, как скоморох, и другая спокойная и неприступная как будто притворившаяся безучастной. Такие девушки встречаются везде, всегда, не правда ли?

– Да, пожалуй, – согласился Фома – и что же было дальше?

– Только всегда и везде, это обман, самообман, игра воображения. Из них нельзя, ни в коем случае, выбирать одну, потому что, кто они порознь, угадать невозможно. Игра и флирт на пару, это отработанный трюк, это базовый инстинкт, который позволяет оптимизировать успех в поисках партнера. Может быть, и сами того не понимая, но оптимизируя свой успех, они гарантируют что выбор одной из них обернется обманом, тем самым обрекая себя на неудачу, на несвободу, на трагический шаг замужества по ошибке. Инстинкт флирта, к сожалению, не предполагает, что замужество – это надолго.

А дальше, как Вы изволите спросить, было вот что.

Я пребывал в смятении чувств недолго, и я решить поговорить с отцом как будто испросить его совета, как быть, как жить, и как мне поступать, уж очень всё во мне бурлило. Но разум был сильнее чувств, и требовал какой-то ясности, и понимания, принятия решений, которых не было… Обратиться к нему за советом как раз и стало той самой роковой ошибкой, с которой всё началось.

Мой отец решил всё просто. Решил всё упростить. Он встретился и поговорил с Монтрё папашей, с отцом тех девушек, которые вдвоем так будоражили моё воображенье… И результат был прагматичен, и циничен, как и сам господин Монтрёй: он сказал, что старшая из них уж засиделась в ожидании женихов, и что конечно же он даст своё добро… И так они решили, без меня, как говорится, без меня меня женили.

Не смотрите на меня с укором, молодой человек, я уже тогда знал, чего я хочу, а чего не хочу, на кого у меня встаёт, а на кого не встаёт, но дело было не в этом. Мне вдруг сообщили что у моего отца долги, что господин Монтрёй не поскупится на придание, и что благодетель старшенькой куда более знаменательно чем игривость и баловство ее младшей сестры.

А я был молод и наивен, и шаловлив не в меру, я так решил им подыграть по-своему, не мог же я сказать «нет» своему отцу, в момент его финансовых проблем…

– То есть, Вы согласились?.. – Фома не мог поверить в то, что рассказывал Маркиз

– Согласился? Нет, конечно, нет. Я предпринял попытку поговорить с отцом, но этот разговор в рамках цензурной лексики не укладывается. Я умолял его отказаться от этой затеи, но у него, по-видимому, дела были совсем плохи… В последний момент, уже скорее от безысходности, я попытался исправить документы, вписав туда имя ее сестры, «Анна Проспэр» но они заметили и переправили на «Рене Пелагия», и потом уже мне было всё равно…

– Достойное начало семейной жизни, не правда ли? – Маркиз с сомнением поглядел на Фому, как бы ожидая поддержки, но Фома внимательно ожидал продолжения.

– Возможно, вы полагаете что таким образом обе сестры оказались в моём распоряжении… Но это не так. Я был тогда слишком честен, порядочен и благопристоен. «Слишком» – это моё мнение, а за прочих я не поручусь.

Как будто в насмешку, обе сестры решили переехать в наш замок, чтобы Анна не скучала, оставшись в одиночестве. Это никого не стесняло, и таким образом я мог общаться днем с обеими, а по ночам предаваться утехам плоти со старшенькой… Которая вдруг оказалась самой что ни на есть изумительной стервой. Я в сущности, не могу её винить. Моя попытка подмены брачного договора не могла остаться незамеченной. Задетое самолюбие как правило неизлечимо.

Вот так оно всё и начиналось, мой юный друг… Так постепенно, незаметно, но неотвратимо прядется нить судьбы…

– И довольно долгое время я старался быть достойным мужем. Достойным времени и нравов, – Маркиз тяжело вздохнул, – а смысл? Она-то оказалась такой стервой, каких я в жизни не встречал…

Фома задумался. Тяготы Маркиза не очень вязались с его славой и репутацией революционера и разрушителя косной церковной идеологии.

– И тогда вы решили соблазнить её сестру? – осторожно спросил Фома.

– Я? О, нет! Анну соблазнил не я. Я был слишком честен и порядочен для такого безрассудного поступка. В то время, друг мой, девственность была в цене, и девушка, лишенная девственности была лишена надежд на достойное замужество, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Господин Монтрёй хорошо понимал коммерческую цену девственности, и дочери его уважали, и боялись…

Нет, друг мой, хоть и пылал я страстью безнадежной к сестре, но ничего себе не позволял. Но это мне не помогло. Когда Рене, вскорости, забеременела, доктора ей посоветовали покой и воздержание, а мне прозрачно намекнули, что ежели я себе покаместь буду пользовать девушек по вызову, из приличных и благопристойных, то тем самым и семья не покачнется, и благоверная моя будет в покое и сохранности.

Такого оборота дел я никак не ожидал, но идея мне понравилась. Я пригласил одну, другую, третью, и даже пригласил Латура, своего бессменного камердинера. И в одночасье мне стало скучно, ибо похоть без любви краткосрочна и безвкусна. Рене, моя дражайшая супруга, возненавидела меня еще больше, и вместе со своей матушкой она стали тайком строить мстительные планы, наблюдая за моими разгульными вечеринками.