Встречи с Маркизом

Тем временем, при помощи Латура, я придумал новый трюк. Я приглашал не просто девок, а как бы для домашнего театра актрис, не просто заниматься сексом, а по сценарию, который мы с Латуром готовили заранее, и иногда давали им для прочтения. А иногда, не раскрывая плана, просто угощали их снедью и вином, иногда с каким-нибудь приворотным зельем, и потом всех их привлекали к утехам плоти.

Латур был скромен от природы, и я от всей души старался научить его всему что мог придумать. Мне больно было наблюдать как робок человек, который не знаком с призывом плоти, своей же собственной. Я искренне переживал за него, и пытался расширить спектр его познаний о женщинах, и о себе, и пережить восторг и возбужденье которые ему как будто были чужды.

Но к этим вечеринкам и жена моя и теща были далеко не равнодушны. Они выслеживали наших героинь, и подкупив одних, и припугнув других, они начали собирать показания девиц, чтоб обвинить меня с Латуром, в чем угодно, неважно в чем, и чтоб избавить себя от этого «семейного позора».

Какой уж там позор! Я предлагал Рене присоединиться к нам, но всё впустую. Она решила, что я насмехаюсь! И ведь была права. Что оставалось мне, кроме как насмехаться? Она ненавидела меня всё больше и больше, а я находил выход в наших незатейливых вечеринках с игривыми девчонками с улицы… И так, раз за разом мои сценарии становились всё более изощренными, давая всё больше свободы моему воображению, скованному светской жизнью нашей прагматической семьи, в которой злость и ненависть могли соперничать только с жадностью и расчетливостью…

Меня спасало только одно: в лице Анны я нашел неизменную симпатию своему шаловливому декадентству. Я иногда зачитывал ей свои сценические зарисовки, поначалу только забавные диалоги, а потом и прочие эротические подробности, но как будто бы не всерьез, как бы в насмешку над её сестрой, над самим собой, и над предрассудками, которые нас разделяли. Она увлекалась моими опусами всё больше и больше, иногда я заставал её перечитывающей рукописные листки, которыми я с ней делился, и однажды я понял, что готов себе признаться в том, что из моих героинь одна, или даже не одна, но наверняка одна всегда бывает похожа на Анну… Моя фантазия преследовала меня, и предоставляла мне ту свободу, в которой мне отказывала жизнь… Мне кажется, что она догадывалась что невольно, и неизбежно, она является одной из моих фантазий… И тем самым её образ становился участником наших постановок, всё более и более мстительных по отношению к моей законной супруге, злобной мегере по имени Рене Пелагия…

– …Так удивительно открылись мне последствия моего разговора с отцом, в котором я всего лишь испросил его совета… – Маркиз словно задумался, и вопросительно посмотрел на Фому, как будто оценивая, стоит ли продолжать, не утомил ли он своего случайного собеседника своим незатейливым рассказом.

– Мне ведь повезло, – Маркиз вдруг сменил свой тон с повествовательного на вызывающе вопросительны й, – что я понял несостоятельность всего этого безумия, что я воспротестовал, что я восстал против всего этого… Иначе кем бы я был? Кем бы я стал? Мне страшно подумать, что я мог смириться с мелочностью и ханжеством людей, которые готовили мне роль пешки в своих мелочных заигрываниях с условностями своего выдуманного благополучия… Страшно подумать, как поддаваясь на условности, люди готовы быть манипулируемы кем угодно и чем угодно, лишь бы отказаться от своей свободы и ответственности… Вырваться из этой паутины условностей действительно трудно, иногда очень трудно… Но не такой же ценой! – Фома в первый момент не понял, что Маркиз обратился непосредственно к нему, и в воздухе повисла неудобная пауза.

– Вы, да, вы. Вы услышали меня, любезнейший?

Фома слегка растерялся и замешкался с ответом.

– Маркиз, я слушал Вас внимательнейшим образом, и я признаюсь честно, что параллели есть, но и отличий тоже есть немало. Ваш опыт мне непостижим ни в жизни, ни в пространстве моего скудного воображения. Я не маркиз, без звания, без рода, без родословной, без наследства, без приданого, без замка, и без всего того что позволяло Вам распоряжаться самим собой так расточительно, как вы мне рассказали. И не женился я на той сестре которую не выбрал…

– Сестре иль не сестре, не в этом дело…

– Конечно, у неё был брат, был младший брат… И нас никто не поженил обманом, мы сами…

– Конечно же, вы правы, только зря, зря снова забываете, что я не то чтоб вижу Вас насквозь, но понимаю я не только то что слышу. Вы знаете мой друг, как правда отличается от лжи? На вид? На вкус? На цвет? На запах? Нет. И изощренностью формулировки иногда развесистая ложь становится сильнее робкой правды. Не так ли нас пытаются заставить поверить в правильность того, что чуждо нам?

Ложь сразу же заметна, так же, как и правда. Но только при условии, что Вы умеете прислушаться к себе. А это может далеко не каждый. Вам надо только научиться понимать себя, прислушиваться к своим чувствам, следить за ходом своей мысли, и вы когда нибудь заметите что вдруг все люди станут Вам понятны по-другому, не так как прежде… И по другому станет Вам понятен смыл, глубинный смысл того, что говорят вам люди… И в промежутках между слов, и в паузах, во взглядах и в дыхании, вы вдруг найдете тот язык, которых непереводим и ускользает от поверхностного взгляда…

Так правду отличить от лжи нетрудно. Бывает даже, что вам лгут от всей души, искренне считая ложь за правду… И это тоже можно распознать… И даже можно распознать, когда вам лгут, рассказывая правду как будто ложь, которую им удалось раскрыть… Так, может лет через пятнадцать-двадцать, и Вы научитесь не смешивать одно с другим, и сразу, с первого же взгляда распознавать легко что есть что.

Вы – сможете, я вижу.

– А это значит, что совсем неважно что была она подругой, а не сестрой… И даже если не подругой, но важно только то, что когда-то что-то такое произошло, что вы, наверно, были влюблены в другую, и все попытки этот факт исправить, не дали результата… Кроме лжи, пронзившей вас обоих. Всё выглядит совсем иначе, когда вы с ней останетесь вдвоём, лицом к лицу, надолго, навсегда, насколько только можно предполагать. Это ведь процесс необратимый, однажды догадавшись что в постели с ней, вы любите другую, она возненавидит Вас… Так было, так и будет, так и есть, всегда, из века в век… Я ведь лишь про это…

– Вы правы только в том, что, оказавшись вдруг лицом к лицу друг с другом, мы потеряли цель, и направленье, и смысл пропал… И отчуждение превысило любовь, которая была так мимолётна… Но почему? Зачем? И что теперь? Я не нашел ответа…

– Теперь, мой друг, you make more sense, то есть вы приближаетесь к тому, что я считаю правдой, и здравый смысл всегда поможет… И потому готов сказать открытым текстом: Ваш суицидальный выход в горы не решит проблем. Ни для Вас, ни для неё, ни для родных, ни Ваших, ни её. Вы спланировали бегство от себя. Так не бывает. По-моему, ваш срок пока что не настал.

– Я вовсе не пытался… – Фома возразил поспешно, но вышло у него как-то не очень убедительно.

– Вы же мечтали о том, чтобы уйти и не вернуться. Не так ли? Вы не нашли ответа, и не искали выхода. И только искали подходящего удобного момента чтоб с жизнью распростится, как будто бы случайно, не по своей вине? Ведь так? Иль я не прав? Хочу Вас огорчить, но чувства наши материальны, или по крайней мере имеют странную особенность материализации, конечно, не для всех, и не всегда, но чем сильнее, тем возможнее и тем вероятнее. Поэтому, я Вам хочу сказать, что ваше настроенье сдаться, на волю обстоятельств, беспричинно назвав их непреодолимыми, это просто бегство. Трусливое бегство от себя самого. Я смотрю на Вас и могу Вам сказать с уверенностью: рано. Вам рано. Пока что рано. Момент ещё тот не настал. Может быть, за это меня и уволили из Конвента, а можете считать, что Вам сегодня вышло послабление свыше… – Он неопределенно провел рукой по воздуху… Только одно скажу, воспользуйтесь тем, что у Вас есть… И добейтесь того, что вам предначертано… А иначе, какой смысл…

– Я не знаю… Если бы я знал, я бы…, наверное, добился бы… – Фома вдруг не мог собраться с мыслями, словно логика происходящего на глазах ломалась, распадалась в прах, но ничего нового в голову не приходило… Мир, оставшийся позади был чужд, а материализованный из небытия бестелесный Маркиз не вызывал у него особого доверия…

– Любезнейший, всё в Ваших руках. – Настойчиво продолжал Маркиз, – я только дам такой совет, простой, но жизненный. Если вы её любите, пойдите к ней, и скажите ей что всё остальное Вам безразлично. И будет у вас всё по-настоящему, всё по-вашему, всё как вы решите. А если вы её не любите, то пошлите её к чертям собачим и займитесь чем-нибудь поважнее чем любезничать с нелюбезной вам женщиной ради невнятного зова похоти. У всего в жизни есть смысл, важность, или необходимость. Так прекратите же тратить время на то что вам ненужно, неважно и бессмысленно… – Маркиз оценивающе посмотрел на Фому, как бы проверяя, не возникнет ли у того возражений. Фома молчал.

– Кстати, я не имел ввиду Вашу жену, – добавил Маркиз. – и передайте привет своим друзьям.

Туман отделявший Фому от Маркиза вдруг рассеялся, и Фома отчетливо разглядел резные ножки невысокого кресла на котором сидел Маркиз. Ножки были сделаны в виде львиных лап, как будто завершая львиную шкуру свисавшую вдоль изогнутой лини резьбы, сиденье было обтянуто темно-красным бархатом, подлокотники заканчивались резными завитками. И сам Маркиз, словно чеширский кот, на мгновение проявился весь, но только лишь для того чтобы снова исчезнуть в клочке зеленоватого тумана, который загородил его от Фомы, и Фома ощутил на своём лице холодную испарину облака, обволокшего его теперь с ног до головы, так что ни верха, ни низа распознать уже было невозможно, в спину ему ударил порыв ветра, и ему показалось что его снова закрутило, закружило, и он снова потерял ориентацию…

– Бардо Тодол – мелькнуло у него в голове… Надо было читать Бардо Тодол… Кажется, я потерял направление…

* * *

Фома открыл глаза и понял, что он висит на веревке. Веревка уходила вертикально вверх, вдоль ледяного отвесного склона, которые тоже уходил вертикально вверх. Где-то наверху, примерно в десяти метрах, веревка уходила за перегиб. Фома висел свободно в пространстве, рядом со стеной, не ледяной и не скальной, а состоящей из смерзшихся камней, булыжников, торчащих изо льда. Лед между камней был того же зеленоватого цвета что и туман поглотивший Маркиза. Лицо его было засыпано снегом, который не успел растаять. Снег был в рукавах, за воротником, и даже под очками, лез в глаза и мешал в поле зрения. Фома пошевелил рукой и потрогал один из булыжников, потом недоверчиво оглядел вертикальный склон уходящий вверх.

Интересно подумал Фома, как тут лезть.

Он осторожно пошевелил руками и ногами, качнулся на веревке, и покрепче схватился за один из камней. Руки были целы. Ноги были целы. Камень не вывалился из своей ледовой оправы. Он слегка подтянулся к стене, поставил на стену кошки, уперся, и слегка разгрузил веревку.

Интересно, сколько времени я тут провисел, подумал он.

– Выбирай! – крикнул он, понимая, что чем быстрее он поднимется обратно на гребень, тем лучше. Кто его знает, что там произошло за время его отсутствия.

Крикнуть не получилось, звук застрял в горле, дыхание перехватило, но веревка слегка зашевелилась. Фома пустил по веревке волну, и подергал ее несколько раз чтобы проявить активность. Веревка снова зашевелилась и осторожно поползла вверх. Фома полез вверх, вслед за уходящей верёвкой. Стоять на месте на смерзшихся камнях не хотелось, тут было холодно, и мёрзко, где-то там наверху уже светило солнце, вышедшее из-за гребня. Там его ждали, там было тепло и солнечно.

Не прошло и трех минут, как он выбрался на снежное плечо уходящего к вершине гребня.

Его друзья оставались на том самом месте, где он их оставил, на маленьком скальном островке. Но склон, по которому Фома пытался дойти до следующего островка, исчез. На месте склона оказался широкий ледяной жёлоб, дно которого было инкрустировано вмерзшими булыжниками. Этот желоб был полностью засыпан свежим снегом, и лишь чуть подогретый утренним солнцем, был снежной ловушкой, в которую попал Фома. Растревоженная ненадёжная снежная масса соскользнула, и унесла с собой Фому, хорошо еще что до перегиба он проехался с лавиной всего метров тридцать, и потом весь снег улетел вниз вдоль склона, а Фома остался висеть на веревке. Весьма удачно. На самом верху стены высотой около полукилометра.

Пока друзья выбирали веревку, Фома, всё ещё поторапливаясь, подошел к скальному островку и оперся на теплые камни теперь уже разогретые солнцем, всё ещё оглядывая обнажившийся ледяной желоб, из которого его так легко унесло вместе с несколькими тоннами снега.

Повезло. – Подумал Фома, и то ли вслух, то ли в мыслях, добавил: «И всем привет от Маркиза».

Но то ли голос его подвел, то ли дыхание, друзья как будто и вовсе не расслышали, и фраза повисла в воздухе.

– Как тут теперь обходить? – поинтересовался Антоша, разглядывая каменистый ледовый кулуар обнажившийся после схода лавины.

Фома покачал головой. Судя по беспечной реакции его друзей, он пробыл за перегибом всего несколько секунд, может быть, пару минут, и они ничуть и ничем не были встревожены, и только у Фомы, несмотря на понятную сумбурность происшествия, внутри начало формироваться тревожное ощущение, которое он еще никак не мог понять и осмыслить.

Что-то произошло, то ли с ним самим, то ли внутри него, но он вдруг понял, что смотрит на мир издали, как будто находясь не здесь, а на некотором удалении. Звуки и запахи, ощущения отдалились, ослабли, и стали ватными и неопределенными, в теле присутствовало странное ощущение то ли пустоты, то ли невесомости… Он вдруг понял, что отсутствие ощущений – это тоже ощущение, причем очень тревожное. Боли не было, не было вообще ничего, и это вызвало какое-то внутреннее беспокойство.

Фома присел на камень, помолчал, как бы вдумываясь в смысл фразы, и потом медленно произнёс:

– По-моему. – очень медленно произнес он – Придется возвращаться.

Топтыгин и Антоша посмотрели на Фому с удивлением.

– Что-нибудь болит? – Спросила Болтянская – Ушибся? Сломал что-нибудь? Где-то болит? – Она с готовностью полезла за аптечкой.

Фома покачал головой.

– Ничего не болит. Нет, похоже, что не сломал. Но я всё как-то очень странно всё ощущаю. Что-то не так… Я не знаю, что, но что-то не так…

Наверное, придется возвращаться.

Вторая Встреча с Маркизом

Спуск в долину показался Фоме бесконечным испытанием. В компьютерных играх где-то на краю экрана, бывает, маячит тусклый флакончик с дополнительной жизнью, на всякий случай. Очень пригодился бы. Но это была не игра, и флакона с дополнительной жизнью не было.