Инварианты Яна

– Не переигрывайте, – шепнул психофизик.

Володя досадливо дёрнул плечом, но тон сбавил:

– Тот, кто нарушит запрет, окажет вашему директору медвежью услугу. Я попрошу остаться тех, кто в настоящий момент имеет полный доступ к ресурсам бигбрейна, либо получал его раньше, но лишился впоследствии. Остальные пока свободны. Комнаты распределите сами.

***

Зал быстро пустел.

– Спасибо за совет, – шепнул Володя Дмитрию Станиславовичу, не упуская из виду одного человека.

– Да не за что. Понимаю, роль вам приходится играть незавидную.

«Роль? Запомните это, господин инспектор. Кажется, она собирается уйти? Интересно».

– Как её отчество? – быстро спросил он у психофизика.

– Чьё? А, я понял. Валентиновна.

– Инна Валентиновна! – позвал инспектор. – Куда вы?!

Прекрасная индианка обернулась.

«Испугана, вне всякого сомнения. Хотела улизнуть под шумок».

– Но вы же сами сказали, что остальные свободны, – жалко улыбаясь, проговорила Инна.

– Разве вас можно причислить к остальным?

– А в чём дело? – осведомился подойдя заместитель директора.

– Дело в том, что Инна Валентиновна Гладких при мне получила полный доступ к бигбрейну и воспользовалась им, – сказал Владимир, следя за выражением лица девушки.

«Это не испуг. Самый настоящий страх. Значит, и её нельзя со счетов сбрасывать».

Володя оглядел тех, кто остался: «Не так уж и много, но есть ведь и ещё… двое?.. нет, трое. Про них забывать нельзя. Всё, пора на свежий воздух, тут дышать нечем».

Глава 3. Дышать нечем

Душно. Как через подушку. А-ах. Шорох. «Тонк. Тонк, Тонк». Что это тонкает? А-ах. Так дед дышит, когда спит. «Тонк. Тонк». Темно, плохо видно. Потолок далеко. У деда в доме такой. Ма очень обещала, что послезавтра оставит у деда на ночь. А-ах. Да это же я дышу! Совсем как дед. «Тонк, тонк». Дедовы часы так тонкают, скачет тонк-тонкая стрелка. Значит уже послезавтра? Суб… меня оставили на ночь! Бота. Оставили субботничать. «Тонк. Тонк. Тонк». Они очень страшно хрипят, дедовы часы, а потом как начнут: бом-м! Передышка. Бом-м! До-олгая передышка! Бом-м! Бить начинают в темноте. Страшно. А утром в субботу солнечно занавески шевелит ветер и жар вплывает теплынь лениво в комнату вместе с неслышнывсадудажешо в парке такие штуки – как колокола серые на столбах потому и слышны везде эти… Как их? Сигналы радио пик-пик-пик неслышнывсадудажешоро… Хи, как смешно дышу: А-ах! Точно как дед. Может, это не я? На ночь оставили. Страшно. Ма одного не бросила бы! Она в маленькой комнате, а я здесь на диване. Её позвать.

– Ма!

И крик как в подушке вязнет. Страшно. «Тонк, тонк, тонк». Часы злые, больно от этого тонканья в ушах, страшно очень. Звать!

– Ма! А-ах… Ма! Ма!

Это не я зову! Я совсем не так… Горло болит. Я болею? Как меня Ма больного оставила у деда ночью одного в темноте, я же не могу спать, страшно!

– Ма-а!

Из темноты вышатнулось серое. Это не мама! И ещё одно без лица, как кукла-тряпка, набитая ватой, перетянутая перевязками, о-о! Стра… сшитая! Не хочу! Не хо… Убегусь! Не встаётся, не кричится, не дышится. Уберитесь, куклы! Уберитесь же! Руки тяжё-о… О! И страшные, все в жилах, костлявые, чужие у меня руки. Почему тянутся к лицу, когда я хочу своими руками закрыть глаза?! Уйдите же!

– Ма, я не хо… О! Не хочу куклы! Убери, мама! А-а!

«Тонк, тонк», – всё так же часы, но светло. Нет, не пришёл никто и не включил свет. Но дышать проще. Нет, сейчас не ночь. Я здесь один. Потолок далеко, но это не дедова комната; у деда шкафы-часы-люстра, а здесь пустые стены, ничего нет, как в больнице. Это сон? Нет, куклы были во сне, а сейчас уже не сон. И не утро и не суббота и не льётся жара с балкона, потому что ничего нет, одни голые стены. И неслышнывсадудажешорохи радио нет. Одни часы тонкают. Я не сплю, это больница. Не помню. Я болею? Тогда рядом должна быть мама. Где?

Надо встать или хоть голову поднять. Почему такая тяжёлая голова и болит шея и болит горло и сухо во рту и колет внутри слева и очень тяжёлая голова?!

Пустая комната, стены светлые, потолок светится, пол холодный, как в ванной, плитки светлые и шершавые, всё светлое, как в больнице, это и есть больница, хоть я никогда и не видал такой пустой в больнице комнаты. А там дверь. Очень смешная, ручки нет, замка нет, ничего нет. Её толкают?

Надо встать. Вставай-поднимай сярабочий наро… Так дед будит всегда. А я не люблю, когда будят, да ещё и поют, как будто это большая радость – вставать. Я люблю, когда ма ладошу на лоб тепло положит, гладит, ерошит, хорошо. Не хочу вставать никогда. Только когда суббота и парк рядом. Тогда да. В парке на дутых колёсах самокаты, а лошади белые, педальные – это для малышни, для девчонок всяких, на них не разгонишься. На машинах с педалями тоже. «Москвич» на них написано кривыми буквами, как на настоящих, но самокат всё равно лучше. На нём, если разогнаться, по аллее до самого входа к тиру-у-ух! Вокруг фонтана. Да, надо встать. Не зовётся мама, а жаль.

Ох, как плохо встаётся! Руки-ноги кукольные, как у тех, которые снились. Перевязками, как верёвками, передавлены.

О-ох, темно в глазах, так я упаду на ходу. После боленья такое было, мама сказала, пройдёт, и оно прошло, а теперь опять в глазах темно.

Кто там? Дед?

Длинная комната, а кровати всего две и двери две, а там какой-то дядька в пижаме. На деда похож, но не дед, нет. Ха! Умру, как он раскорякой стоит, худой, руки длинные, старый как дед, возле тумбочки раскорячился. Тумбочки тоже две. Одна мне, одна ему. Вот эта моя… О! Ма здесь была, бусы оставила, лежат. Взять? Краси-и… Шарики красивые-жёлтые-светятся, она говорила, это из смолы. Как называла? Ян… Яну не давай, папа сказал. А почему? Я только потрогаю, они же берут, почему мне нельзя? Такие красивые, светятся, и почему-то нельзя. Это нечестно. И я ведь трогал, когда на коленях у неё, но это не то же самое, они же тогда у неё на груди. Ян-тарь они называются. Я тоже Ян. Папе почему можно трогать, если они у мамы на груди? Мама – она моя! Мне тоже можно. Я возьму. Чьи это ру… Руки какие страшные! Из сна худые с жилами, не может быть, они не мои, это как у деда того – длинные, в пижамных рукавах, коря… А-а! Бусин…

Ки! Ки! С сухим треском: «Ки! Ки-кик! Ки!» – посыпались с разорванной нити бусинки, запрыгали по полу, раскатились солнечными каплями по холодному кафельному полу. Вместо янтарного сияющего чуда – рваная нитка с уродливой застёжкой. И руки. «Это мои руки?» Все в синих надутых жилах, на лапы птицы похожие, как у страшного старика. Нет!

«Но я так и сделал тогда, я помню. И порвалась нитка, и брызнули на пол… Ох, плохо мне, темно в глазах, всё кружи…»

***

– Что вы имели в виду, когда сказали, что Ян теперь как четырёхлетний ребёнок? – спросил инспектор у Дмитрия Станиславовича Синявского по дороге в бункер.

Задать этот вопрос раньше не получилось из-за пустой болтовни. Сначала на Володю накинулась жена инженера-программиста, требуя немедленного допроса – на том основании, что два месяца назад муж, когда прихворнул, открыл ей доступ к «Аристо». Понятно было, что никакого отношения к делу это не имело, но Нина не желала сдаваться, наседала. Очевидно, хотелось ей не поделиться информацией, а совсем наоборот, поразведать кое-что на тот случай, если мужа в чём-нибудь обвинят. Избавиться от взбалмошной женщины оказалось непросто, пришлось кричать. Нина вернулась в корпус, ей на смену явился унылый тощий блондин со списком расселения, составлять который его никто не просил. Зануду инспектор просто прогнал, отобрав и мимоходом просмотрев мятый исчёрканный лист. Тогда и выяснилось, что фамилия психофизика – Синявский; сверх того получилось узнать, что он доктор физмат наук и начальник отдела психофизики.

«Итак, – размышлял Володя, неторопливо спускаясь пологой лестницей следом за Дмитрием Станиславовичем, – пока на подозрении кроме техников и программиста неприятнейший Сухарев, Инна Гладких, душка Синявский, Берсеньева, которая шляется неизвестно где, и – не будем забывать об этом! – сам Ян. Ещё одного кандидата инспектор пропустил умышленно – просто не хотелось даже предполагать такое! – и, чтобы побороть очередной приступ страха и отвратительного бессилия, вдохнул глубже, – пахнет-то как! – оглянулся, – бриз к морю, вечер, – чем пахнет? Увидел: подступили с обеих сторон к дорожке густые заросли можжевельника и какие-то кусты с колючими листьями. Остролист?

Сделав глубокий вдох, инспектор успокоился, вернулся к мыслям о Яне. «Правда ли, что он невменяем? Не пудрят ли мне мозги, чтобы затянуть время и, по возможности, выгородить директора? Очень удобно – симулировать сумасшествие, а затем, пока следователь натужно сводит концы с концами, спрятать информацию о работе. Вас, господин инспектор, такой расклад не устраивает. Всё равно ведь ничего у них не выйдет. И времени мало. Надо нажать на доктора. Э, да я прилично отстал!»

Дмитрий Станиславович, хоть и шёл небыстро, успел добраться до поворота, где смотровая площадка.

«Зря я тех двоих отпустил. За поворотом скрылись», – упрекнул себя инспектор и ускорил шаг, почти побежал. На площадке – парковая лавочка на гнутых ногах, над нею белый шар кроны – цветущее дерево. Плиты лепестками посыпаны снежно. Жаль, нет времени любоваться видами.

– Дмитрий Станиславович! – позвал Володя. Синявский остановился на площадке, сунул руку в нагрудный карман.

– Что вы имели в виду, когда сказали, что Ян теперь как четырёхлетний ребёнок?

«Ищет трубку. Курит много или…»

– Кх-хм! Видите ли, я не специалист по детской психике, – стал оправдываться психофизик. – Точность поэтому не могу гарантировать. Чтобы оценить возраст хотя бы приблизительно, надо проанализировать лексикон. И даже после этого невозможно установить: четыре года или, может быть, шесть. Дети ведь – кхм! – разные.

– Пойдёмте, иначе совсем отстанем, – предложил Володя. Отметил, что трубку психофизик не раскурил и обратно в карман не положил, просто вертит в руках: «Ожидает подвоха? Хочет сосредоточиться? Боится расспросов?»