Доказательство виновности

– Вы поговорили с инспектором? – спросил Ратлидж у Гибсона.

– Сэр, там нет телефона, по которому я мог бы связаться с ним.

– Тогда подождем еще несколько дней и посмотрим, не удастся ли нам что-нибудь выяснить с помощью часов. И вот еще что. Вы навели справки о мистере Белфорде из дома номер двадцать по Хантингдон-стрит?

– Жду ответа из военного министерства. Ни в службе столичной полиции, ни у нас на него ничего нет… – Гибсон откашлялся. – Прочитав рапорт констебля Медоуза, я решил, что вы ни в чем не подозреваете мистера Белфорда.

– Пока нет. Но он на удивление много знает – или догадывается о большем, чем ему следует, – его пока рано вычеркивать из списка подозреваемых. – Поведение Белфорда не раздосадовало Ратлиджа; он всегда был благодарен свидетелям за любые полезные сведения, потому что невозможно знать и видеть все, особенно там, где не живешь. И все же Белфорд на удивление умело реконструировал возможные события. И к мертвецу, обнаруженному напротив его дома, он отнесся совсем не так, как обычный свидетель. В его реакции не было ни изумления, ни ужаса, что вполне характерно для человека, неожиданно столкнувшегося со смертью.

На следующий день сержант Гибсон вошел к Ратлиджу в кабинет с выражением озадаченности на лице и, ничего не говоря, протянул ему лист бумаги.

Ратлидж просмотрел его, а затем внимательнее перечитал все, что там было написано.

Насколько можно было судить, мистер Белфорд вполне соответствовал его первому впечатлению. Он и в самом деле оказался очень полезным свидетелем. Ратлидж еще кое-что узнал о нем. Все слуги работали у Белфорда не менее десяти лет, а двое прослужили целых пятнадцать. У Белфорда никогда не было неприятностей с законом. Послужной список безупречен; он дослужился до капитана. Участвовал в битве при Монсе, в третьей битве на Ипре, известной как битва за Пашендаль, в битве на Сомме и в Амьенской операции; трижды был ранен и каждый раз, выписавшись из госпиталя, возвращался в строй.

Ратлидж ни разу не встречал Белфорда во Франции, но не очень удивился. Удивился он другому: он ни разу не слышал фамилию этого человека. Когда в бой бросали новые подразделения, обычно сообщали, откуда они прибыли, называли фамилии старших офицеров и говорили, где они служили раньше.

– Вот и все, что удалось узнать, – сказал Гибсон. – Ответ из военного министерства пришел так быстро, что даже я удивился.

Обычно для того, чтобы что-то выяснить в военном министерстве, требовалось запастись терпением, так как все записи там делались от руки, а архивы велись по старинке. Иногда ответы военного министерства откровенно ставили в тупик. Если Ратлиджу требовалось что-то узнать быстро, он вынужден был просить знакомых об одолжении, чтобы ускорить процесс.

– Ну, поскольку его не расстреляли на рассвете, вряд ли он – окопавшийся среди нас немецкий шпион, – сухо заметил Ратлидж.

– В самом деле, сэр, – ответил Гибсон. – Констебль Медоуз побеседовал со всеми его слугами. Они назвали мистера Белфорда украшением квартала.

– Боже правый, – вздохнул Ратлидж. – Как он добился такого признания?

– Констеблю сообщили, что он щедро жертвует деньги во все благотворительные общества.

– Ага!

– Причем всегда анонимно.

– Интересно. Значит, будем держать мистера Белфорда в подсознании до тех пор, пока не выясним больше о покойнике.

В ответ на их запросы пришло еще два сообщения: одно из Корнуолла, второе из Честера. Гибсон добросовестно пересказал все Ратлиджу.

Житель Корнуолла ушел на прогулку в Эксмур; с тех пор его не видели. На войне его контузило, и, по словам констебля Тилли, его поступки часто отличались непредсказуемостью. Его объявили в розыск уже три недели назад. За такой долгий срок он вполне мог добраться до Лондона, например поездом. А мог сесть в попутную машину и уехать куда глаза глядят.

Поморщившись при упоминании контузии, Ратлидж заметил:

– Нам и его придется держать в голове. Как его фамилия?

– Фултон, сэр. Он из Ноттингема. До войны женился на уроженке Корнуолла; молодые поселились на ферме ее отца.

– Он вполне мог добраться до Ноттингема, – заметил Ратлидж. – Если был настроен достаточно решительно.

На пропавшего из Честера возлагать надежд не приходилось. Его ранило на войне; у него была изуродована рука. По словам тамошних полицейских, рука так и не восстановилась полностью.

– А в отчете о вскрытии ни о какой искалеченной руке не говорится, – напомнил Гибсон. – Только о ранах, которые стали причиной смерти.

– Вы передали в Честер, что их пропавший – скорее всего, не наш покойник?

– Да. Остается еще пропавший без вести из Норфолка.

– Возвращаемся к часам, – вздохнул Ратлидж. – Пора бы уже и услышать о них что-нибудь.

– А если они краденые? – предположил предусмотрительный Гибсон.

– А вы вспомните, как был одет покойник. Нет, по-моему, часы принадлежали ему.

Но Гибсона его замечание не убедило.

– Почти все карманные воры одеваются как джентльмены. Так на тебя скорее не обратят внимания в таких местах, где есть смысл шарить по карманам.

Прошла почти неделя после того, как в Челси нашли труп, когда в Скотленд-Ярд пришел ювелир Галлоуэй и попросил провести его в инспектору Ратлиджу.

Ювелира привел констебль Томас; едва войдя, Галлоуэй сообщил:

– Терпение – само по себе награда. Мне кажется, вам интересно будет кое-что узнать.

– Надеюсь, новость у вас хорошая, – ответил Ратлидж, вставая навстречу Галлоуэю. – Что написал ваш знакомый?

– Часы, которые вы мне показывали, – одни из пары. В тысяча восемьсот девяносто первом году эти часы заказали лиссабонскому ювелиру. Некий мистер Хауард Френч подарил одни сыну, другие зятю по случаю их женитьбы; через положенное время владельцы прислали часы в Лиссабон для чистки и полировки. Затем часы перешли во владение внуков мистера Хауарда Френча, которые к тому времени достигли совершеннолетия.

– Почему часы заказали в Лиссабоне, а не в Лондоне или в Париже?

– Кажется, Френч был совладельцем виноторговой фирмы на Мадейре; в Лиссабон он часто приезжал по делам. Ему было около сорока лет, когда он стал единственным владельцем фирмы и купил на Мадейре участок, где заложил собственный виноградник. Опыт превзошел самые смелые его ожидания – во всяком случае, так мне говорили.

– У его фирмы имеется лондонский филиал?

– Да, есть, но здешнее отделение занимается только импортом и торговлей. Мой лиссабонский коллега сообщает, что семья Френч владела виноградниками в Португалии, но именно виноград с Мадейры придал их винам такое отменное качество. Должен сказать, их вина – нечто исключительное! Я сам люблю выпить бокал мадеры после хорошего обеда. И обычно предпочитаю вино из погребов фирмы «Френч, Френч и Трейнор». – Галлоуэй покачал головой. – Ну кто бы мог подумать!

Крепость мадеры повышают добавлением к вину спирта, а затем вино выдерживают при довольно высокой температуре. Отец Ратлиджа любил пятилетнюю мадеру, хотя в его погребе имелись бутылки и постарше – одна даже сорокалетняя, которую заложил на хранение еще его отец.

– Значит, начать придется с Лондона. Вряд ли Скотленд-Ярд оплатит увеселительную поездку на Мадейру.

Ювелир едва заметно улыбнулся:

– Да, по-моему, там можно приятно провести несколько дней… разумеется, не за государственный счет.

Ратлидж поблагодарил Галлоуэя и сам проводил его к выходу.

Когда он вернулся в кабинет, ему сообщили, что сержант Гибсон уединился с исполняющим обязанности старшего суперинтендента. Поэтому Ратлидж разыскал сержанта Филдинга. Через пять минут, вооружившись сведениями, которые сообщил ему Филдинг, Ратлидж уже направлялся в Сити, в фирму «Френч, Френч и Трейнор».

Когда он вошел в красивое здание, в котором размещалась контора – рядом с рынком Леденхолл, – младший клерк сообщил ему, что никого из начальства нет на месте. Судя по стилю, четырехэтажное здание с резным фасадом вполне могло быть детищем самого Рена[3 - Сэр Кристофер Рен (1632—1723) – английский архитектор, перестроивший центр Лондона после пожара 1666 г. Создатель национального стиля английской архитектуры – реновского классицизма.]. Над дверью красовалась золоченая табличка с названием фирмы и ничего больше.

Ратлидж толкнул дверь и очутился в небольшой приемной. Стены в ней украшали полированные дубовые панели, стулья принадлежали эпохе королевы Анны. На полу лежал толстый турецкий ковер; яркие узоры переливались, словно драгоценные камни. Приемная сразу должна была создать образ фирмы солидной, старинной, привыкшей отвечать вкусам самых взыскательных клиентов.