Жизнь – сложная штука. Рассказы

Кобель тычется ей носом под хвост: все-то ему интересно. Мужчина стоит рядом, наблюдает. Он маленький, она – большая. Не пара. Попробовать если: кобель прыгает сзади на сучку, падает. Мужчина смеется. Сучка, задрав ногу, мочится на камень и демонстративно уходит. Кобель следует примеру, тоже мочится и убегает. Мужчина смотрит на часы, пора домой. Собака все не набегается. «Ко мне, Фрол! Домой!» – кричит мужчина. – Ко мне, придурок!» Фрол мочится— еще. Энурез какой-то. «Фрол, домой!» – не унимается мужчина. Собака дает себя поймать. Мужчина защелкивает поводок и выговаривает: «Тебе говорят: домой. Нет, побежал». Собака соглашается, смотрит в самые глаза, как человек. Мужчина с собакой идут домой. Мужчина то отпускает поводок, то делает его короче.

Раз, два, три, четыре – вот так сходить утром с собакой и войдет в привычку, без проблем. Он не хотел бы этой самой привычки. Привычка – несерьезно. Есть дела поважней собаки. Он хотел завести собаку и в то же время вроде как такой необходимости не было. Он не знал, что и делать. Не знал он, и какую собаку лучше взять – небольшую или овчарку. С большой собакой не страшно ходить по ночам. Признаться, он по ночам не ходил… но все равно. Ночь. Ни души. Хрустнула ветка, он с работы ходил через парк – и: «Мужик, гони мобильный». Голос был грубый, с хрипотцой. Признаться, он совсем драться не умел, не знал ни одного силового приема, подсечки. Один раз, правда, поднял руку на одноклассника, но тот уж достал… Потом он неделю не мог успокоиться, все казнил себя: как ты смог? Какое имел право? Кто ты такой, чтобы распускать руки? Ударить человека! …Оставалось проститься с телефоном… или, может, как-нибудь договориться. Договориться с бандитом? Как? Сказать: что ты делаешь, так не хорошо, ты не тронь меня? Я хороший. Бандит и слушать не станет, на то он и бандит: «Телефон, мужик, быстро!» И собака в этой ситуации была бы очень кстати. Витька, сосед, говорил, что бойцовской собаке надо мясо – и каждый день. А если взять гончую?

Он прошел столовую, котлетно-рыбный запах все не отпускал. Прошла Галька, соседка по старой квартире, с рыжей таксой. Галька тоже была рыжей, но посветлее. Галька потолстела, впрочем, она и не была худой. Генетически крупная женщина. Работала в РЖД. Диспетчером. Была замужем, развелась, есть дети, он ничего не знал, а ведь были соседи. Он заходил. Раз зашел, Галька была одна, в халате в мелкий цветочек, сидела смотрела телевизор. Он сел рядом, заинтересовался цветочками, но тут пришел Алексей Петрович, Галькин отец, кряжистый мужик, тоже рыжий, весь в крупных веснушках. Он ушел. Скоро родители разменяли квартиру на большую. Он познакомился с Настей, стало не до Гальки. Признаться, ничего такого с Галькой не было, так – недоразумение, баловство одно… Искра не пробежала.

Старики на автобусной остановке разговорились:

– Позавчера были похороны.

– Поздно он обратился в больницу.

– Андрей тоже ничего вроде… а потом инфаркт.

– Игнатию Петровичу 80, а все еще бегает на лыжах…

– Молодец!

За детской площадкой у собак был тихий час. Он прошел было – вернулся:

– И ты здесь.

Молодой кобель с оборванным ошейником поднял голову.

– Узнал.

В воскресенье он вышел из дома, двух шагов не сделал – этот кобель с оборванным ошейником захрипел. Он выбрал побольше камень, в понедельник рабочие клали тротуарную плитку – так камень остался. Кобель попятился, но не ушел. Он запустил в собаку камнем – не попал. Кобель побежал, оглядываясь. Он еще взял камень. Кобель с оборванным ошейником убежал. А тут… Позавчера он вышел на улицу Мира, пошел низом, и собака, сучка, видно, что дворняга, ноги кривые, зашлась лаем – и кидаться. «Фу-фу-фу!» Она, похоже, о такой команде и не слышала никогда. Признаться, он тогда испугался – скорее на дорогу. И только тогда сучка успокоилась. Была бы какая-нибудь породистая собака, с родословной, а то шавка. Обидно было! На следующий день он специально пошел низом, дав себе слово больше не бегать, – опять эта шавка, словно ждала. Он нагнулся якобы за камнем, как назло все было выметено, ни одного камешка, собака, поджав хвост, убежала, как будто ее не было. Он уже не боялся, ходил низом с высоко поднятой головой. С большой собакой этот фокус, конечно не пройдет, все сложнее. В лесу он наткнулся на одну такую, ростом с теленка будет и без намордника. Он зачастил: «Фу-фу-фу!» Объявившийся хозяин собаки: «Стой на месте, не двигайся». Какой там двигаться: он стоял ни живой ни мертвый, ладно схватила бы за ногу – зашьют, а если за это самое… Кому тогда нужен? «Она у меня еще молодая, играет», – подошел хозяин собаки с поводком через плечо.

Кобель с оборванным ошейником отбежал в сторону, встал. Он тоже не уходил, ждал, что будет дальше, как поведет себя собака в этой непростой ситуации. – Ждешь? – спросил он, не выдержал.

– Гав! Шел бы ты, мужик, своей дорогой.

– Поговори еще у меня.

– А что? Опять будешь кидаться?

– Узнаешь.

– Напугал, козел! Гав, гав!

– Сам козел.

Так стояли они друг против друга, переругиваясь. Неизвестно, сколько бы они так простояли, если бы у машины у дома не сработала сигнализация, она иногда сама включалась, и он не стал больше ждать пошел домой. А прогнать собаку, если бы он захотел, прогнал бы, без проблем. А так стоять, играть в гляделки – есть такая детская игра – не дело.

Прививка

Василий Григорьевич, худой, с 30-летним стажем работы токарь, стоял у станка, переминаясь с ноги на ногу, смотрел, как Пашка, «малец», работал, если только можно назвать это работой: он куда-то все отлучался, не стремился заработать, папа с мамой прокормят. Василий Григорьевич всем телом подался назад, качнулся точно пьяный, согнув ногу в колене, установил равновесие. Стружка из-под резца синела на глазах. Засунув руки в карманы, Василий Григорьевич походил возле станка: шаг, два – туда, шаг, два – обратно. Фомичев, мастер, молодой, после техникума, о чем-то говорил с Левушевым, рационализатором. Главный механик прошел в конторку мастеров. Засвистел резец у Витьки. Василий Григорьевич взял крючок, убрал с резца стружку и стоял, постукивая легонько крючком по ноге. Еще минут десять обдирки, черновая обработка, потом чистовая, резьба – здесь надо внимание. Василий Григорьевич спиной чувствовал начальство, но тут оплошал, не заметил, как подошел мастер.

– Василий Григорьевич, на прививку.

– На какую прививку?

– От оспы.

– Можно мне и не ходить. Человек я немолодой.

– Нет, Василий Григорьевич, надо. Медсестра в красном уголке ждет. Она уже третий цех обходит.

– Пусть обходит! – вспылил Василий Григорьевич.

– Надо, Василий Григорьевич. Это для вас же лучше. Не заболеете. Бабы вас будут любить.

– Мне своей старухи хватит. Прививка, между прочим, дело добровольное, – вспомнил Василий Григорьевич. – Тебе для галочки надо, мол, у меня в смене все сделали прививку, а я не хочу колоться.

– Трудно с вами разговаривать, Василий Григорьевич. Для вашей же пользы делается прививка. Пять минут. Без прививки я вас не допущу до работы

Фомичев ушел. С каким бы удовольствием хватил бы сейчас Василий Григорьевич крючком по станку, но станок не виноват. «Не допущу до работы… Что я – вещь какая, распоряжаться мной. – За работой хорошо думалось. – Я сам знаю: делать мне прививку, нет. Не допущу до работы… Сопляк! Молод еще учить меня!» Факт нарушения прав человека был налицо. Рассказать бы кому-нибудь, выговориться. Но кому? Таких в цехе, кому можно было довериться, не было. Говоров, фрезеровщик, уже пришел с прививки, работал. «Конечно, прививка – ничего страшного, пять минут – и все, – согласен был Василий Григорьевич. – Дело в том, что я не хочу делать прививку, и никто меня не может заставить, тем более приказать. Я не вещь какая, распоряжаться мной. Кадровый рабочий, не пацан! Имею свое мнение!»

– Кто здесь отказывается от прививки?

Василий Григорьевич вздрогнул, он не слышал, как подошла медсестра, лет 30, курносая. Василий Григорьевич выключил станок.

– Я! А что?!

– Зачем вы отказываетесь от прививки? Это совсем не больно. Царапинка. Вы один остались из цеха. Давайте сделаем вам прививочку. Не бойтесь.

Василий Григорьевич и не боялся, другая медсестра, наверное, ушла бы – эта уговаривала.

– Пойдемте.

Медсестра взяла под руку. Вежливая все:

– Садитесь, пожалуйста, вот сюда. Давайте вашу ручку. Не стесняйтесь. Не больно? А вы говорили.

– Я ничего не говорил.

У медсестры были крепкие икры.

– Ну вот, две минутки – и все. Теперь вам уже не страшна оспа. Пожалуйста.

– Спасибо, – вырвалось.

Недовольный Василий Григорьевич вышел из красного уголка: он не хотел делать прививку, нечестно. С валом работы еще осталось на два часа. «Малец» опять куда-то ушел, совсем не хотел работать. Василий Григорьевич включил станок, еще была черновая, саднило плечо, куда сделали прививку.

Портрет

Прошло восемь лет, как умерла мать. Он уже стал забывать, как это случилось. Мать долго болела, почки отказывали. Она три месяца пролежала дома, потом в больнице еще месяц. Она была плохая, не вставала, заговаривалась. Она была еще не старая. Ей было 52 года. Это случилось утром, в десятом часу. Выходной. Он был на даче. Сестра приехала в слезах. Он сразу все понял. Он не надеялся на лучшее – мать была в плохом состоянии. Все было решено. В жизни все имеет начало и конец. И конец неизбежен. Человек не вечен. Мать перед смертью хотела что-то сказать, тужилась, открывала рот; но сестра ничего не поняла: речь – невнятная, обрывки фраз. Он догадывался, что мать хотела сказать: живите дружно, не ссорьтесь. Мать никому не желала зла. Она со всеми была обходительна, никогда не повышала голоса. И люди ей платили тем же. И в последние свои минуты жизни она желала только добра. Он не понимал, как можно со всеми быть хорошей и не замечать зла кругом. В мире не так все хорошо. Хамство, серость, зависть, предательство – не редкость. Он был немолод, повидал всякое.

Он никак не мог дождаться, когда все это кончится: отпевание, погребение, поминки – не любил он все это. И вот давно уже прошли девять дней, сороковины. Время летит. И мать никогда уже не спросит: «Как дела, сынок?» А дела были таковы, что в сорок один год он остался один: семья распалась. Детей не было. На вопросы знакомых, кто виноват, он отвечал: оба. Кажется, будь он тогда повнимательней к жене – и семью, возможно, удалось бы сохранить. При желании, кажется, можно было избежать скандалов. Но это все сейчас так казалось, тогда было не до примирения: никто никому не хотел уступать. Скандалы, истерика – чуть ли не каждый день. Он устал от такой жизни. После работы он не торопился домой, ездил к сестре в Камышлово, два часа на автобусе. К сестре он не заходил, не хотел беспокоить, просто стоял у ее дома и мысленно представлял себе, как мать, будь она жива, сидела бы сейчас перед телевизором. Мать была большая любительница телевизионных передач. Без телевизора она не могла. Приезжал он из Камышлово поздно, где-то в первом часу ночи. Жена уже спала или ее не было дома, приходила она под утро выпивши. Он не спрашивал, где она была; и так все ясно было.