Слишком живые звёзды 2

По мнению некоторых, слишком живых звёзд.

Мужчина продолжал молча брести по шоссе, когда на его правое плечо опустился ещё один светлячок. Маленькие жёлтые точки появлялись в воздухе и выстраивались неким строем позади силуэта, переставляющего ноги ровно по серпантину. Светлячки не смели улетать вперёд, они лишь освещали путь своим мягким тёплым сиянием. Высокий мужчина не обращал на них никакого внимания, все его мысли крутились вокруг опасной Волчицы, которая вроде как не должна быть опасной, но…

…всё же была опасной. Даже сейчас.

На левом плече коротко пискнул светлячок. Силуэт человека слегка повернул голову, наклонил её так, как наклоняют люди, чтобы лучше что-нибудь услышать. Светлячок пискнул ещё один раз, после чего мужчина удовлетворительно кивнул. Он выпрямился во весь рост, посмотрел на простирающуюся вдаль полосу серпантина и снова почувствовал, как из промежности по ногам вновь потекла кровь. Ничего, осталось совсем чуть-чуть. Скоро в груди будет биться молодое, здоровое сердце, а о больных почках можно будет забыть.

– Он силён, – голос мужчины слегка подрагивал, голосовые связки были на износе. – Он ужасно силён, но не понимает этого. Глупый мальчишка.

Светлячки на обоих плечах согласно пискнули. Слева и справа простиралось бескрайнее поле, именно здесь чувствуешь свободу, скользя ногами по пустынной, избавленной от людей дороги. Высокий мужчина, с развевающимся на ветру пальто, шагал по асфальту, а за ним, плывя по воздуху, следовали светлячки, что разбавляли лунный свет жёлтым сиянием. И оно хорошо отражалось на серебре. Мужчина смотрел на свою ладонь, на которой рядом друг с другом лежали два медальона – сложенные металлические крылья и луна. Цепочки свисали вниз, просачиваясь сквозь гниющие пальцы. Глаза, лишённые белков, полностью чёрные, не отрывались от двух кусков металла, которые кто-то превратил в произведения искусства.

Крылья Орла и луна Волчицы…

Мужчина и светлячки смотрели на медальоны, продолжая плыть по шоссе.

История их владельцев только-только начиналась.

Глава 25

Пепел

Голова жутко раскалывалась.

Буквально трещала по швам.

Если бы Женя хоть раз в жизни столкнулся с сильным похмельем, он узнал бы ощущения, но самым крепким, что он когда-либо пил, было вино – тогда, с Катей, в том самом парке.

Глаза пульсировали болью. Сердце било по ним, пыталось пробить веки, яростно старалось вырваться из грудной клетки. Женя тихо застонал (Катя), услышал собственный стон (Катя) и медленно открыл глаза. И тут же закрыл. Свет вгрызся в мозг, вызвав новую вспышку боли (Катя). Женя поднял голову, уронил её на подушку – да, это была подушка, – попробовал поднять хотя бы одну руку, но даже не почувствовал пальцев. Он чувствовал только боль. Наружу начали прогрызаться осколки памяти. На одном из них отразились подсвеченные молнией серые глаза, на другом – изуродованное лицо. «Что с моим лицом, Жень?» Голос уже не дрожит (мы только что обнимались, стоя на коленях). Голос ослаб, но совсем скоро Катя закричит и кричать будет не от боли, а от ненависти. Ненависти к нему. К самой большой в её жизни ошибке.

– Катя, – попытался прошептать Женя, но с его губ сорвался лишь слабый хрип. Он облизнул сухие губы и предпринял ещё одну попытку.

Он произнёс её имя, и его услышали.

– С ней всё в порядке. Слышишь, парень? Цокни языком, если слышишь.

Женя не сразу понял, что такое язык. Сначала он просто стиснул зубы, прокряхтел и только потом, догадавшись, чего от него хотят, сделал краткое «цок». Звук этот почему-то напомнил ему детский сад. Там всегда было тепло, радостно, спокойно.

Чьи-то пальцы коснулись ладони Жени, а уже через секунду её накрыла чужая рука – без сомнений, мужская, женщины не могут сочетать в своих движениях грубость и нежность одновременно. Женя снова попытался открыть глаза, но всем, чего он добился, была новая вспышка боли.

– Не дёргайся, крепыш. Лучше попробуй расслабиться и полежи, пока есть такая возможность. С Катей твоей всё хорошо, она рядышком, в другой комнате. Они обе в той комнате.

Обе… Их же было двое? Женя помнил только Катю, только их борьбу на передних сидениях, теперь он вспоминал каждое слово, которое выплюнул в адрес того, кого считал любимой. Но их не могло быть только двое, с ними был кто-то ещё – вроде бы, Рэндж. Ярко-оранжевые глаза чётко отпечатались в памяти. Они втроём сели во внедорожник, покинули Чистку (Частилище? Страшилище?) и ехали по шоссе: он с Катей впереди, Рэндж – сзади. Да, именно так всё и было.

Два родителя и их общий ребёнок.

– Я не знаю, Катя это та, что со светлыми волосами или с тёмными, но могу сказать, что с ними обеими всё хорошо. Я положил тебя отдельно, потому что…ты единственный, кто был на ногах…и смог добраться сюда сам.

Женя вспомнил тяжёлый запах пороха, который ворвался в грудь после первого выстрела. Жёлтый автобус, вкус асфальта на губах, красные волосы, седые волосы, шум мотора мотоцикла, открывающиеся двери, вкус больничных плит на губах, мужской голос, свой голос, кровь, кровь, кровь…и нигде не было Рэнджа. Они оставили его умирать, бросили как самые настоящие предатели.

– Я… – Воздух поцарапал стенки пересушенного горла. Женя глубоко вдохнул и сморщился от боли, по горлу кто-то будто провёл наждачкой. – Воды. Дайте воды.

Мужская рука исчезла с его ладони. Послышались удаляющиеся шаги, приближающиеся, и уже через несколько секунд сильная рука взяла голову Жени и слегка приподняла. Когда он прочувствовал на губах холод керамики (кружка, это кружка), то тут же начал пить, не захлёбываясь лишь потому, что кто-то иногда убирал кружку на секунду-другую.

Никогда в жизни обычная вода не казалась такой вкусной.

– Пока хватит. – Обладатель приятного баса опустил голову, отнёс кружку куда-то в другой уголок темноты (Женя представил, что они находятся в кристально белой палате, какие всегда показывают в фильмах) и вернулся к кровати. Снова сел на её краешек, снова накрыл Женину ладонь своей. – Меня зовут Артём Валерьевич, крепыш, но можешь называть меня, как душе угодно. Ты находишься в Пушкинской больнице, твои друзья тоже. Не знаю, помнишь ли ты, как сам дошёл до сюда, но могу сказать, что я здорово пугался каждый раз, когда ты падал. Крепкий парень ты, слышишь? Другой на твоём месте уже бы давно концы двинул.

Драки. Бесчисленные синяки на теле. На мне всё заживает как на собаке, подумал Женя. Меня будто постоянно подшивают.

– Лучше не пытайся самостоятельно поднять голову или вообще как-то пошевелиться. Вы втроём потеряли так много крови, что и гематогенки всего мира вас бы вряд ли спасли. У девушек четвёртая группа, им повезло, а вот с твоей второй положительной пришлось повозиться. Можешь сказать спасибо донорам; если бы не они, ты б сейчас не просил воды. Уже можешь открыть глаза?

Женя с трудом поднял веки, тут же сощурился от яркого света, но уже вскоре смог нормально раскрыть глаза.

– Ну здравствуй, крепыш.

Женя лежал спиной на кровати, а голова его находилась на двух, положенных друг на друга подушках, так что он видел всё своё тело, не поднимая головы. Одеяло лежало на бёдрах, скрывая ноги, а вот торс оставался неприкрытым. И снова бинты. Их Женя узнал сразу, как только взгляд упал на белые полосы, что сдерживали мышцы. Но больше всего Женю испугало другое. Сердце пропустило один удар, когда глаза зацепились за прозрачные трубки, которые подобно змеям обволокли руки. На правой было всего две, а вот на левой тонкие змеи впивались в кожу прямо на сгибе руки. Женя видел, как что-то омерзительно красное медленно текло по туловищу одной из змей прямо в его руку. Кровь, подумал он. В меня вкачивают кровь. Чужую, донорскую кровь.

Только потом он посмотрел на мужчину, который представился Артёмом Валерьевичем. Яркий свет ламп отражался от добрых, по-настоящему добрых карих глаз. Такой же взгляд Женя видел и у Елены Николаевны – его преподавательницы по английскому языку, единственного человека, который не пытался его как-то унизить и которому он был благодарен. Этим глазам хотелось поверить…но Женя не поверил, а продолжил осматривать Артёма Валерьевича. На нём был надет белый врачебный халат, под ним – клетчатая рубашка, показывающая либо отличный вкус владельца, либо ужасный. Нижняя половина лица заросла бородой, перемешивающейся двумя цветами – чёрным и белым. Седых волос было намного больше, так что не приходилось догадываться, что уже через год совсем не останется тёмных. Хоть Женя и смотрел на Артёма Валерьевича фронтально, он всё равно увидел причёску, и почему-то именно она запомнилась ему больше всего в образе спасшего его мужчины. Чёрные волосы, которые активно захватывала седина, аккуратными волнами стелились к затылку, будто ветер резко подул на них, и сами они замерли, остановились во времени.

Женя вернулся к глазам. К глазам, что были того же оттенка карего, что и у него. Невероятно добрые, а потому подозрительные. Слишком, слишком открытые для такого жестокого мира.

– Где Катя?

Мужчина, представившийся Артёмом Валерьевичем, лишь улыбнулся.

– Я ж тебе уже сказал: с ней всё в порядке, она в соседней комнате.

– А…у неё…чёрт… – Женя скривился от боли. По стенкам горла кто-то словно водил черенком от лопаты. Водил и постукивал. – Какое у неё состояние? Лучше, чем у меня?

Зрачки карих глаз на мгновение метнулись в верхний левый угол, но мгновения этого хватило, чтобы всё внутри успело сжаться от испуга. Какое-то время палату заполняла тишина, разбавляемая жужжанием ламп. Долгое время. Секунды превращались в минуты, минуты – в вечность. Женя уже решил повторить свой вопрос, когда услышал ответ:

– С ней всё в порядке.

И всё. Пять простых слов, после которых губы, окружённые бородой, еле заметно поджались. Глаза Артёма Валерьевича всё так же сияли добротой, даже искренностью, но сейчас в них промелькнуло что-то ещё, что-то похожее на…

– Я должен её увидеть, – Женя попытался поднять голову, но она тут же рухнула на подушку, разорвав затылок болью. Он предпринял ещё одну попытку, смог приподняться на локте, но чужие руки легли на его грудь и с нетерпящей возражений силой опустили вниз. Женю прижали к кровати совсем как маленького мальчика, которому доктор устал повторять, что лежать нужно на спине.

– Послушай меня, братец, я фигни не скажу. Твои ноги ещё не готовы к тому, чтобы на них вставали. У тебя трещины в берцовых костях, слава Богу, не переломы.

– Но я же… я же дошёл до сюда.

– Да, и прошёл бы ещё пол-Европы, а потом слёг где-нибудь в Париже. Если хочешь полностью выздороветь, прислушивайся к моим советам, хорошо? Мне хочется верить, что от моей квалификации ещё что-то осталось.

– Катя. – Женя схватил руками воздух, впился локтем в матрас и снова упал на него, так и не поднявшись. – Приведите сюда Катю. Нам надо поговорить.

– Господи, какой неугомонный. – Артём Валерьевич встал, не спеша, медленным шагом дошёл до тумбочки, что стояла в противоположном углу палаты, и взял в свои пальцы что-то тонкое, что-то такое, что никак не могли различить глаза Жени. – Я готов хоть тысячу раз повторить, что с Катей всё хорошо, но ты, смотрю, всё равно не поверишь, пока не увидишь.

И только когда он подошёл совсем близко, в его руках показался небольшой шприц, наполненный полупрозрачной жидкостью. Женя поднял руки (насколько смог), почти выбил из пальцев шприц, но…руки Жени скорее походили на еле управляемые плети, пришитые к телу, чем на обычные человеческие руки. Их с лёгкостью прижали обратно к кровати, и уже через секунду в одну из вен вошла игла. «Как комарик укусит, – почему-то вспомнил Женя. Больно не будет, малыш, это как комарик укусит, ты даже не почувствуешь».