Слишком живые звёзды 2

Вот только он всегда чувствовал. Комарики выдавались аномально большими.

– Поспи немного, – Артём Валерьевич убрал иглу и взглянул в пока ещё открытые глаза Жени. – С твоей Катей всё хорошо, крепыш. Не переживай ты так сильно. Судя по всему, ты её очень любишь.

Это были последние слова, которые Женя услышал перед наступлением темноты.

Ты её очень любишь.

* * *

Последующие дни смешались в один сплошной кошмар.

Вспышки света, тянущиеся по рукам трубки, боль; вспышки света, тянущиеся по рукам трубки, боль; вспышки света, тянущиеся по рукам трубки, боль. Женя на пару секунд вырывался в реальность, после чего его мгновенно захватывали серые, подсвеченные молнией глаза.

Всё кончено.

Ты стал моей самой…

…большой…

…ошибкой.

Мир был слишком ярким, будто свет излучался из молекул воздуха и желал впиться Жене в глаза, высосать их, а затем мозг. Голову сжимали в невидимых тисках: кто-то время от времени ослаблял давление, а потом усиливал его так, что хотелось выть от боли.

Но Женя мог лишь тихо стонать и просить, жалобно просить воды.

Время перестало иметь значение. Секунды растворялись в пространстве, облепляя тело и мешая ему двигаться. Ничего не было реальным, всё напоминало сон – кошмарный сон, который никак не кончался, – и только боль была НАСТОЯЩЕЙ. Женя чувствовал её, когда спал, когда пытался встать с кровати и когда его силой укладывали обратно; когда мужской голос над ним что-то говорил и когда губы его уставали произносить «Катя». Женя видел её призрак во снах, слышал слова, произносимые ею, чувствовал её, как чувствовал ночью в номере гостиницы. И каждый раз он просыпался без неё, в окружении холодного яркого света и утыканный разными, словно высасывающими жизнь трубками.

Только боль была настоящей. Уж она не бросала сознание ни на секунду.

Дни и ночи утонули в безжалостном свете слишком уж ярких ламп. Вроде бы Женя просил их выключить, и тогда действительно в палате становилось темнее, но всё равно приходило время, когда звёзды вспыхивали, а глазные яблоки начинали плавиться, пока на фоне кто-то кричал. Иногда над головой плавали карие глаза, доктор (это доктор?) что-то говорил, Женя ему что-то отвечал, но думал в эти моменты он всегда о серых глазах, радужки которых отражали молнию.

Всё кончено.

Ты стал моей самой большой…

…ошибкой?

Несколько раз Женя чуть не захлебнулся собственной рвотой, кто-то переворачивал его, на мгновение перед глазами появлялся тазик, а потом весь организм выворачивало наружу, и становилось так больно… всё внутри сжималось до маленького кусочка.

Но даже в эти моменты голову не покидали серые глаза.

Иногда снились сны, но все они были обрывистыми, блеклыми, самым ярким цветом в них был серый. В некоторых из них Женя покидал свой дом – house, но точно не home, – слышал крик матери, и когда её голос уже заполнял собой весь мир, он начинал бежать, но дом всё так же оставался за спиной, словно догонял его, не хотел отпускать. В некоторых снах Женя катался по льду на подошвах кроссовок. Слышался треск, под ногами пропадала земля, и через секунду леденящая вода вгрызалась в кости, парализуя мышцы. Сколько бы Женя ни барахтался, он всё равно шёл ко дну…а потом просыпался, и его испепелял яркий свет. В некоторых снах были лишь образы и чувства, в некоторых снах была лишь кровь, весь сон состояли из крови, вытекающей отовсюду: из ноги, из носа, из простреленной головы, из ран на лице, которое больше никогда не будет красивым. Кошмары прокрадывались под кожей, вызывая мурашки, и штурмовали мозг. Иногда в темноте Женя слышал выстрела – тогда он опять просыпался, втягивая через ноздри тяжёлый запах пороха. Лучше всего удавалось поспать, когда лампы выключали, и вот в те моменты – хоть и ненадолго – боль слегка притуплялась, но не уходила полностью. Звёзды вспыхивали вновь, боль возвращалась с новыми силами, и только одно оставалось неизменным – Катины глаза, что навечно отпечатались в памяти. Они были в каждом сне, пусть и оставались незаметными: серые глаза проглядывали из-под кромки трескающегося льда, серые глаза сияли в уличных фонарях, стоящих у самого house, серые глаза были везде и в то же время нигде.

Жене удавалось вырываться в реальность, но с каждым разом кошмары забирали его всё быстрее.

Он плохо помнил, чем его кормили. Артём Валерьевич, мужчина в чистом докторском халате, время от времени запихивал в его рот ложку чего-то безвкусного, вязкого, заставлял Женю жевать, глотать, и он глотал, хотя понимал, что совсем скоро выблюет всё обратно. Та же проблема была и с водой – стоило ей только появиться в организме, как всё внутри начинало сжиматься. Боль возвращалась. Она всегда была верной подругой Жени, а сейчас и вовсе целовалась с ним взасос и не желала отлипать. Она впивала в его мышцы ногти и смыкала на костях зубы, заливаясь в безумном хохоте.

А он… он думал о Кате, когда мог думать.

Поднимали его только по просьбе сходить в туалет. Мужчина уходил, и через какое-то время Женю аккуратно хватали, приподнимали с кровати и медленно ставили на ноги… на ногу – левая была в гипсе. Где-то вдали раздавался женский голос, но не Катин, нет. Женя видел мелькающие перед собой тёмно-зелёные глаза и не замечал их. Видел карие и также не замечал их. Только серые. Только серые глаза заполняли его сознание.

Лучше всего Женя помнил, как пытался пробиться к Кате. Он убеждал всех, кто его окружал – по-настоящему или нет, – что ему НЕОБХОДИМО увидеть Катю, что он ОБЯЗАН увидеть её. Несколько раз он вырывал трубки из рук, несколько раз он падал на пол, после чего его накрывала капельница. Он кричал подобно сумасшедшему, не следя за словами, которые вылетали изо рта. Он плакал подобно голодному младенцу, когда его поднимали с пола и укладывали обратно в кровать, а потом продолжались кошмары, и о плакал снова.

Боль разрывала его как снаружи, так и изнутри.

Очень редко Женя просыпался один, когда в палате никого не было. Искусственные звёзды всё так же безжалостно сияли, их жужжание пробирало до самых костей, больше всего в мире хотелось вырваться отсюда и убежать далеко-далеко вместе с Катей…и Рэнджом. Он же ещё оставил Рэнджа. Поступок Жени ничем не отличался от поступка предателя, так ведь? Но он не хотел бросать Рэнджа. Просто…

…просто…

…он бросил его.

Иногда Женя, просыпаясь в палате один, с трудом, но доползал до той самой двери, куда его ни разу не отводили и за которой должна быть Катя. Он полз к этой двери, пропахивая лицом пол, губы его собирали грязь. Наполовину перебинтованный, с тянущейся позади капельницей, длинный скелет полз по полу и жалобно стонал, то ли рыдая, то ли захлёбываясь. В этой картине не было ничего красивого – только ужас, страх и боль, которая не отступала ни на секунду.

Женя жил в кошмаре тринадцать дней, моля Бога о том, чтобы он избавил его от страданий.

* * *

16 июля Женя услышал чирикание птичек.

Он проснулся именно от него и сразу заметил, что мир вокруг кардинально изменился. Во-первых, его не пытались сжечь лампы. Они почему-то был выключены, но в палате всё равно хватало света. Приятного, солнечного света. Женя поднял голову – на это он уже был способен – и впервые осмотрелся вокруг трезвыми, незатуманенными глазами. Может, его наконец-то избавили от каких-то препаратов, а потому всё окружение казалось новым, совсем незнакомым.

Оказывается, всё это время за кроватью, на которой лежал Женя, было окно. Сквозь него в палату проникали нежные тёплые лучи, освещая её как заваленный хламом чердак в загородном доме. И там было небо. Господи, небо! Чистое, голубое, без единого облачка! Женя приподнялся на локте и завороженно посмотрел на голубую синеву, что простиралась в далёкую даль прямо за окном. Оно было слегка приоткрыто – совсем чуть-чуть, – но этого хватило, чтобы Женя почувствовал подкрадывающийся свежий воздух. Полной грудью он вдохнул его. Выдохнул. Снова вдохнул – на этот раз медленнее, наслаждаясь тем, как свежесть заполняет его целиком – и спокойно выдохнул. Снаружи были видны верхушки деревьев – яркие, зелёные, пестрящие летним настроением.

И чирикали птички. Наверное, именно от этого у Жени на лице расплылась пусть и глупая, но невероятно искренняя улыбка. В окружении бинтов и под уставшими глазами она прямо-таки сияла теплом.

А потом он вспомнил про Катю. И про Рэнджа. Он вспомнил всё, вплоть до прохождения по салону автобуса с красновласым проводником: подсвеченные молнией глаза, его медальон, который Катя подарила и выкинула в тот же день; её медальон, который блеснул в руке чужого человека, одного из тех, чьи волосы горели пламенем. Вот так, получается. Они укрепили свою связь с помощью медальонов, а потом сами же оборвали ей на передних сидениях внедорожника, крича друг на друга и избивая…друг друга.

Любовь?

Безумно странная любовь.

Женя оглядел свою комнату, впервые видя её с трезвым рассудком. Из мебели в ней были лишь кровать и тумбочка, стоящая в самом углу. Рядом с ней находилась дверь, ведущая в небольшую комнатку, называемую туалетом. Что там происходило, Женя помнил плохо. Только сейчас, этим утром, его голову перестал застилать туман.

Была и другая дверь, к которой Женя полз каждый раз, когда ему удавалось сбросить себя с кровати. За этой дверью, такой же белой как и стены, должна быть Катя. Женя чувствовал её, ощущал её, пусть и не до конца это понимал. В палату входили именно через эту дверь, именно через неё появлялись карие и тёмно-зелёные глаза. А его туда не пускали. Будто он не заслуживал того, чтобы увидеться с Катей.

Женя аккуратно перевернулся, упёрся руками в матрас и медленно их разогнул, поднявшись не несколько десятков сантиметров. Боль, слава Богу, отступала. Она до сих пор клубилась в мышцах, костях, в каждой клетке тела, но уже не так сильно, как в первые дни. Тогда Жене казалось, что его пытал сам Сатана.

Аккуратно, с несвойственной подросткам медлительностью Женя опустил ноги на пол, и только когда бинт коснулся линолеума, он понял, что не сможет подняться, даже если приложит все силы. На одной ноге он, конечно, допрыгает до двери, он, наверное, допрыгает на неё и до Эвереста, если Катя будет там. Но Женя сомневался, что сможет не то что удержаться на одной ноге, а вообще встать. Снова падение, пусть и под чирикание птичек.

– Ладно, – он вцепился в матрас, глубоко вдохнул, разжал пальцы. – Я смогу. Тут всего пара шагов.

Женя взялся за изголовье кровати, уже собрался подняться, как увидел прислонённые к стене костыли. Тёмно-бордовые, покрытые лаком, будто только-только их забрали из магазина. Они стояли так близко, что до них запросто можно было дотянуться рукой, если прислониться к изголовью кровати грудной клеткой. А сверху на одном из них лежал маленький листочек, на котором что-то было написано. Солнечные лучи падали прямо на размашистые буквы.

Женя подтянул себя к изголовью, только сейчас заметив, что руки его освобождены от трубок, катетеров, а рядом нет капельницы. Он полностью вытянулся на кровати и дотянулся до костылей, но сначала взял записку. Поднёс её к глазам. Прочитал:

«Это тебе, крепыш. Чтоб ты опять не полз к двери».

Женя слегка улыбнулся. Он отложил записку в сторону, дотянулся до костылей, по одному притянул их к кровати и, сунув каждый подмышку, начал подниматься. Несколько раз он плюхался обратно на кровать, но потом, через пару минут, с горем пополам смог встать и удержать равновесие.