Цветок печали и любви

Много лет спустя, в совершенно другом месте и при других обстоятельствах, я опять буду увозить ребенка из пьяного кошмара. Совершенно другого ребенка. Мой незаконченный гештальт всегда при мне. И все наши бессмысленные подвиги – они в сердце сюжета. Именно они делают сапиенса человеком.

А все яйцеголовые с полуфабрикатом мозга, способным лишь подсчитывать собственную выгоду, летите на планету Железяку. Вы абсолютно взаимозаменяемы, как всякий кровососущий гнус.

…Весь день я собиралась заработать свою редкую копеечку – написать компиляторскую статейку на поп-историческую тему, но никак не могла сосредоточиться и найти подходящую канву. Либо я уже об этом писала, либо слишком много писали другие. Иногда сюжет приходится притягивать за уши, чтобы найти незатертый акцент, как в истории о первом ЭКО. «25 июля 1978 года в Олдеме, графство Большой Манчестер, Великобритания, в семье Лесли и Джона Браун, где уже росла приемная дочь Шерон, родилась Луиз Джой Браун, первый ребенок, зачатый в пробирке». В эпилоге я предлагаю задуматься: каково было девочке Шерон, когда сенсация сделала ее приемную семью знаменитой на весь мир? Все следили за чудо-отпрысками, за Луиз и ее сестрицей Натали – не станут ли они козленочками или, напротив, не вырастут ли у них крылышки. А кто любил Шерон, которая появилась на свет самым обыденным дедовским способом, который стремительно становился немодным? И что с ней стало? Об этом источники умалчивают. Не сказать, что Луиз с Натали живут с огоньком, но сам факт того, что они живут и рожают без пробирок, уже и есть самое важное предназначение на Земле. Пускай муж Луиз – вышибала в ночном клубе, но это хотя бы какая-то крупица информации, а о Шерон – ничего… То есть родились сенсационные кровные дети – и она, приемная, стала не нужна? – вопрошаю я к ленивому читателю, который поглощает желтые байки с выражением жующей овцы.

Да что там Шерон! Вы же понимаете, никому вообще не нужен просто человек. Это и есть апокалипсис. Эпидемии и катастрофы – только следствие.

В общем, вместо того, чтобы зарабатывать копеечку, – не все же Алеше отдуваться! – я начинаю мечтать о том, чтобы ко мне с небес спустилась чудо-новость. Пускай и с фейковым душком – правда такой и бывает! Моя любимая фантазия – обнаружить потомков княжны Анастасии… не той, поддельной, которая говорила только на немецком и оказалась почему-то в Румынии, а той, как будто бы настоящей или похожей на нее, которую обнаружили… в больнице приволжского города… какого же города? Я однажды читала об этом… В лихорадочных поисках я натыкаюсь на дикие подробности об убийстве царской семьи – о том, что в корсетах у дочерей были спрятаны бриллианты, поэтому пули от них отскакивали, «приводя живодеров в богобоязненный трепет»… Иисус Мария, кто же такое придумал? Разве все бриллианты не были заранее конфискованы большевиками… Или же, по другой версии, отправлены царскому кузену в Англию? Тому самому кузену, который предал двоюродного братца Ники и не захотел спасти даже его детей… В воспаленном воображении я вижу кощунственный заголовок: «Бриллианты – лучшие друзья девушек»…

– Ты что, не слышишь? Тебе звонят! – в панике кричит Алеша.

Его пугает, когда я погружаюсь в раздумья. Он боится, что я могу сойти с ума. Хотя моя вера потихоньку вытаскивает меня из бездны. Моя вера в параллельную реальность, где наши любимые живы, а мы сами – немного другие и отличаемся от нас здешних, как волна на гребне и в падении. Ведь человек – это тоже волна.

– Представляете! – кричит в трубку Аполлинария. – Я сейчас только что от Ларисы. Из всех претендентов она выбрала меня! Я буду вести страницу о Бореньке!

В первое мгновение, не успевая переключиться, я думаю, что у Аполлинарии опять обострение. Но быстро вспоминаю о светлом мальчике – и стыжусь своих сомнений. Убеждаю себя, что страница, значит, уже популярная, если для нее нужны помощники. А Полли мастерица по этой части! У нее чуть ли не стотысячное воинство в Одноклассниках, которых я считала чем-то вроде старческих дневных телешоу, но Полли меня горячо разубедила. В общем, вести страницу о Бореньке – дело благородное и богоугодное. Если, конечно, оно не предназначено для шельмования невиновного несчастного человека. О чем я тут же и проговариваюсь. Аполлинария в ответ скомканно прощается – якобы ее зовет мама чистить рыбу – и кладет трубку.

Я снова запускаю процесс самовнушения. Может быть, и правда ее удачно позвала мама. Она ее бесцеремонно запрягает по хозяйству по принципу «а какой еще от тебя толк, кроме пенсии по инвалидности». Литературные таланты дочери никого в доме не волнуют. Дочь не оправдала ожиданий, то есть не стала экономистом в перспективном НИИ, куда ее пытались устроить, не вышла замуж за таможенного чиновника и пишет бредовые сказки для взрослых идиотов, которые никогда ничего ей за них не заплатят.

Все так… но что-то не так, и нам знакомо это чувство.

Вечером Полли пишет мне обиженное сообщение: «Вы плохо обо мне думаете! Я ведь, кажется, говорила, что Борин отец хотел отказаться от ребенка в роддоме». На меня вдруг нападает упрямство, и я ей отвечаю, что от ребенка в роддоме может отказаться только мать, сколько бы там папаша свечку ни держал, а я уверена, что там он только мешает. Жизнь – великий преобразователь правды. Правды о мужчине, который только что узнал, что его новорожденный ребенок тяжело и неизлечимо болен, о мужчине, который в ужасе и понимает, какую ношу он взваливает на себя. И все, что он скажет в запале отчаяния, можно истолковать против него. И приписать пресловутый «отказ в роддоме». Поэтому я изначально не верю в эту историю. Женщины, которых предали после рождения больного ребенка, не превращают это в информационный повод. Тем более если речь идет о детоубийстве. Осторожнее, Полли!

«Но вы сами говорили, что равнодушно молчать об этом – кощунство!» – отвечает Полли после сорокаминутной паузы (послали в магазин за капустой и хлебом, хлеб со вчерашнего дня подорожал!).

«Но сочувствие одному не должно быть ядом для другого», – отвечаю я.

– А зачем ты вообще во все это лезешь? – врывается в наш диалог нетерпеливый глас разума.

Это Алексей Ангус, который гордится, что его фамилия одновременно имя его любимого музыканта. Я тоже по семейной традиции должна любить Ангуса Янга, неугомонного гитариста великой группы «AC/DC», и Митя тоже любит «AC/DC». Но когда я вижу, как сверкают не порокерски белоснежные гладкие коленки Янга из-под шортиков – задорный стиль у чувака! – я вспоминаю пионерский лагерь и добродушного мальчика-дауна из бабушкиного городка, которому было далеко за тридцать, но у него тоже сверкали такие же незаросшие коленки. В общем, когда на Страшном суде меня спросят, любишь ли ты «AC/DC», то я скажу: «Да!», но непроизвольно моргну в сторону, пытаясь не улыбнуться, и двенадцатый ангел-присяжный меня поймет.

– …она хочет делом заняться, а ты ее отговариваешь… – недоумевает Алеша. – Почему ты с ней споришь? Это чужой ребенок, чужая семья… и если они выбрали эту сумасшедшую Полину, так это их дело!

Сейчас он скажет свою излюбленную приговорку «займись другим», словно мне нечем заняться, словно я лезу в чужой монастырь, и, возможно, так и есть. А еще мой внутренний мнительный суслик непременно уловит и другой, скрытый оттенок в его словах, которого уже нет, но который был раньше. Мол, ты обезумела от своего горя и поэтому не можешь спокойно пройти мимо чужого.

Но горе работает иначе. Я не могу об этом говорить вслух – это очень больно. Горе держит тебя в шаге от суицида, демонстрируя, что другим вот дали соломинку, а тебе нет. У них, дескать, остался еще один ребенок, а у тебя нет – и при этом ты же сама в этом и виновата! Другим всегда легче, чем тебе, – вот как устроено горе. А то, что меня вечно волнует кто-то еще, кроме себя и своих, – это не горе, это я сама, я такой была и до…

Неуместно срываюсь в тихие слезы, стараюсь неслышно, но для Алеши это – сигнал катастрофы. Он слышит из комнаты, как я хлюпаю на кухне. Он приходит и каменным голосом спрашивает: «Что?» Так начинается его сочувствие, и он это не со зла, просто думает, что поощрение слезливости ведет к упадку и гибели организма. Да и вообще мы, люди, воспитанные на Урале, скорее стоики. Нас не жалели, когда мы рыдали детьми, а ждали, когда мы сами успокоимся. Словом, обычно в этой ситуации я говорю: «Ничего, все нормально». Нас же так негласно учили. Но на меня вдруг накатывает такая боль протеста против этих окаянных стоических правил! Что такое случилось с миром, что человек, у которого случилось горе, не имеет права на слезы?! Что за дикие мутации происходят с душами людей… И кто вообще придумал «не трогать» человека, которому больно? Не трогать, чтобы он самоуничтожился… Это куда эффективней ядерной бомбы!

Все это проносится в моей несчастной голове, я говорю какую-то резкость, и пошло-поехало. Алеша взрывается и кричит, что я считаю его тупорылым бездарем. И как можно думать, что он не знает о том, какая я… до или после горя?! Да только он обо мне все знает, только ему не все равно, только он заботится, всем остальным на меня наплевать, они меня используют и тут же выбрасывают, и нет им никакого дела до моей боли… И может, уже хватит о них беспокоиться?!

Об этих чужих детях…

На слове «чужих» я втягиваю голову. И словно бритвой Оккама по сердцевине, когда Алеша говорит, что своих детей у нас нет. Как же нет, когда есть?! Но здесь важна не правда, а псевдоисцеляющий садизм. Ведь лечили же когда-то электрошоком – вот и Ангус пытается исцелить меня удалением материнского инстинкта, словно он воспалившийся аппендикс. Но ведь он искренне хочет как лучше.

Предназначение

Юлику я могу рассказать все. Потому что он любит нас с Алешей поровну. Это редчайший случай, и я никому не говорю об этом, потому что никто не поверит. Ведь наши друзья – они всегда из чьего-то лагеря. Как писали в старину в метрических книгах, поручители по женихе и поручители по невесте. Самое обидное, это когда друг из твоего лагеря – условно говоря, невесты – переходит в лагерь жениха. Или наоборот. Возмутительное предательство! Но есть особы – равно мужского и женского пола, – которые усиленно доказывают миру, что вражеский лагерь у их ног. Это их жалкая сторона медали. Это грустная ущербность. Это заблуждение. У детей-сирот бывает такое, называется размытая привязанность: ребенок как будто любит всех. Сегодня одну тетю назвал мамой, завтра другую… Так он добирает недостаток любви одной мамы многими. А мы, глупые большие дети, добираем недостаток любви – возможно, кажущийся! – теми, кто на самом деле смеется за нашей спиной и строит нам рожи. Никогда не видела эти рожи, но почему-то хорошо их представляю.

Но Юлик по природе своей глубокой вне этой возни. Он большой, приятно упитанный, мощный, дружелюбный человек. Его доброе сердце облечено в плотную непоколебимую субстанцию, на которую нельзя воздействовать физической или моральной силой. Ею нельзя манипулировать. Но сердце… сердце Юлика при этом остается чутким и созидательно беззащитным.

Мы встретились после того, как окончательно одичали, каждый в своей норе. Точнее будет сказать, в стойле. Идем теперь по фешенебельной улице столицы, превращенной ныне в злую мачеху. Даже воздух здесь – дух Вавилона, некогда фонтанировавшего счастливым случаем, – теперь неприветливый с нами, как швейцар с босяками. Мы с Юликом сворачиваем во внезапно открывшийся моим глазам – словно он не двести лет назад возник, а лишь в это мгновение! – проулок и ныряем в укромный бар «У Даниила».

– Его не сегодня завтра закроют, давай поддержим отечественного производителя! – предлагает Юлик.

– Давай! Только пускай наш производитель производит рябину, а не коньяк! Пусть будет здоровое и правильное производственное разделение.

– Ты мыслишь слишком узко, – мягко парирует Юлик, – ведь известно, что русский человек производит не столько материю, сколько дух. И нет национальной кухни без этого духа!

– Да уж, да уж, рябчик не рябчик и кулебяка не кулебяка без метафизики, без цыганского хора и без нашенского Достоевского разгула с экзистенциальной отрыжкой.

– А еще здесь классные ребята джаз играли! – вздыхает Юлик. – Жаль, что все проходит…

– Откуда ты знаешь, что это место закроется?

– Его мой одноклассник организовал. С какой-то прохиндейской шушерой. Ну и прогорел. Я тебя сегодня с ним познакомлю!

– Меня? Зачем?

– А почему нет? Книги ему твои подарим. А то ты вечно раздаешь их направо и налево, словно листовки у метро. Толку никакого! Пора уже знакомить с твоим творчеством богатых людей!

– Ты ж говоришь, он разорился…

– Разорившийся богатый человек куда охотнее тянется к художественному слову.

Мы с Юликом редко видимся. «Современного человека и так слишком много в эфире, телесное присутствие давно стало необязательным» – так он это объясняет. Дескать, занятость – это всего лишь теперешняя отговорка, а причина в другом. Если представить крестьянина два-три века назад – у него было дел не меньше нашего, а порой и куда больше…

– Нет, стоп, крестьяне – пример неудачный, – машу я руками на Юлика. – У них уклад был такой, что без телесного присутствия друг друга – не выживешь! Общинный дух же… Жили несколькими семьями на одном дворе, да еще работники тут же жили часто, и вспахивали сообща землю, и за скотиной ухаживали… А сенокос? А в ночное ходить, у костра сидеть байки травить? Все это удаленно по зуму не сделаешь!

– О, срочно напиши об этом сенсационном открытии! А то народ нынче не в курсе! – хохочет Юлик.

И я с тоской понимаю, что могу опять не успеть сказать самое важное. Самое важное для меня. Юлик оказывает мне спасительную услугу, он – мой исповедальный терапевт. Я знаю, что он вечная для всех опора и поддержка, и не злоупотребляю. Но… это тайный мотив каждой нашей встречи, я могу выговориться, хотя и корю себя за шкурный интерес. Однако мои планы могут рухнуть, ведь на горизонте маячит разорившийся Даниил…

– Юлик, я хотела… не знаю, уместно ли сейчас…

– Совершенно уместно! – категорически прерывает мои топтания самостийный доктор. – Здесь так уютно и безалаберно – как раз то, что нужно.

– …я не знаю, с чего начать, чтобы не слишком ужасно прозвучало… хотя ты говоришь, что наша психологическая раковина изнутри всегда страшнее, чем снаружи! В общем… а что, если то, что случилось с Митей, – это родовое возмездие? Это мне вчера пришло в голову! Вот понимаешь, у меня один прадед священник, и он был репрессирован, и моя любимая бабушка Зоя, его дочь… в общем, я в детстве любила именно эту бабушку, а другую… не то чтобы… но ее муж, мой дед, был… работал в НКВД. Я никогда не говорю об этом. Ребенком очень боялась его, хотя он ничего плохого не делал, просто пил в своей комнате и бормотал… Мне было так плохо и тоскливо в их доме, хотя я бывала там редко, но даже в это короткое пребывание я мечтала поскорее уехать оттуда и оказаться у другой, любимой бабушки… Мама в наши редкие разговоры об этом дедушке, своем отце, уверяла меня, что его судьба очень трагична, что никого он, конечно, не расстреливал, но ведь она не могла это знать наверняка… Что его якобы «завербовали» после армии – а он-то мечтал стать журналистом, и, боже, как она радовалась, когда я поступила на журфак, чтобы, по ее мнению, осуществить мечту ее несчастного отца… Меня это смущало и удивляло, я никак не могла взять в толк, как неприятный и чуждый мне человек хотел заниматься тем же, чем и я… И все же я видела в этом светлую кульминацию.

– Так я не пойму – в чем же возмездие? – тихо спросил Юлик.

– В том, что… я же не любила дедушку. Не любила их дом… Не то что другие внуки! И поэтому он решил возложить возмездие за свои грехи на меня… Это вроде как естественно, что отдуваться будет тот, кто остался тебе, по сути, чужим…

Юлик закончил с излишним старанием мешать сахар в кофе и вдруг резко и нервно отодвинул от себя чашку.

– Но ведь это же чушь какая-то! Ты полагаешь, что человек отходит в мир иной и там, значит, решает: ага, вот такой-то родственничек не относился ко мне с должным почтением, дай-ка я его нахлобучу возмездием! И пишет, значит, заяву в небесную канцелярию… Ужас! Это ж прямо советская бюрократическая система и то самое НКВД там наверху, по-твоему?! Не сказать, чтобы я был фанатом какой-либо религиозной концепции, и не представляю Тот свет вещественно и зримо, но такая картина мне точно не по нутру. К тому же дедушка, может, наоборот, тебе благодарен за то, что ты исполнила его мечту!

– Благодарен? Ох, вероятно, я перегнула палку. Мысль изреченная есть ложь, сам знаешь, – растерянно бубнила я, – но меня так пронзило это мрачное открытие!