Игра с Годуновым

Наутро в приказной избе, как всегда, толпился народ: иной приволок кляузу, составленную площадным подьячим, и пробивался с ней к самому судье, в худшем случае к дьяку; иной стоял с корзинкой, в которой было подношение подьячему, занятому его делом; иной держал за шиворот собственноручно пойманного и приведенного вора, при этом рожа вора вся была в кровавой юшке; иной с львиным рыком навис над столом, за которым уже трудились писцы и подьячие, потрясая оторванным рукавом шубы. Все это был московский люд, гомонящий и яростный, а никаких гостей с Крымского двора не наблюдалось.

Деревнин удалился в отдельную каморку, чтобы отобрать сказку у второго налетчика. Тот сказался Авдейкой Кривым, и точно – был крив. В старых сказках, извлеченных из позапрошлогодних столбцов, говорилось о кривом человеке со шрамом поперек лба, что, ловко орудуя кистенем, до смерти убил попа из Кисловской слободки. Шрам точно был, летучий кистень у Авдейки отобрали стрельцы. Налетчик врал напропалую. Подьячий понимал, что на тот свет молодцу неохота, но уж больно много грехов накопилось. Они пререкались до самого обеда, причем ловкий Деревнин вызнал много любопытного и уже знал, откуда можно извлечь Авдейкину зазнобу и его престарелого родителя.

В обед же пришел Воробей.

– Как тобой сказано, то в точности исполнено, – сказал он.

– Опись принес?

– Принес.

– Давай сюда.

Воробей протянул листки.

– Вот она. Под подол, ты уж прости, не заглядывал, а что сверху…

– «Шуба на бобре», – прочитал Деревнин. – «Под ней халат тонкого сукна, рудо-желтый, с нашитыми узорами. Под халатом порты широкие, как мужские. Сапоги с меховой оторочкой, красные. На шее цепь с тремя подвесками, одна под другой, серебряная, кольца большие, в подвесках самоцветы, название неведомо. Серьги черненого серебра. На правой руке, на пальце, перстень с бирюзой, остроносый…» Как это – остроносый?

– А вот так. – Воробей пальцем нарисовал на столе фигуру. – С одного конца, что ближе к тулову, округлый, а с другого – вроде наконечника стрелы. На клюв похоже. Ульяна божится, что такое видит впервые.

– Не пошла по соседкам хвостом мести?

– Нет, дома сидит.

– Это хорошо.

– Так когда же?

– Дай срок. Авось не протухнет.

Не сильно этим утешенный, Воробей ушел. Деревнин понимал – мало радости держать у себя на дворе, в сугробе, загадочное мертвое тело.

У него хватало забот, иначе он бы задумался, отчего Ульяна так скоро присмирела.

Вечером он отправился в Остожье, где уже ждал Тимошка с санями. Растолковав, что предстоит сделать, Деревнин уселся в те сани и поехал к Гречишникову.

– Твоего Архипку ждут в переулке, там, где кривая ветка из-за забора нависает. Пусть бежит во всю прыть и валится в сани, тут же мой Тимошка мерина хлестнет и умчит детинушку. Ни один кожемяка его не догонит – ноги у них коротки, – сказал он купцу. – А я у тебя покамест посижу. И вели своим молодцам прогуляться дозором вдоль забора – не караулят ли там меня кожемяки.

– Вот тебе десять копеек на его прокорм. Не хватит – добавлю.

– Ты уж поскорее, Мартьян Петрович, обоз снаряжай.

Из молодцов, служивших в гречишниковских лавках, женатые жили с женами при родителях, а двое неженатых – при купце, где им отвели подклет и стелили не войлоки на полу, а тюфяки на лавках. Они же, убедившись, что злобные братья-кожемяки убежали за санями и не вернулись, пошли к знакомому извозчику, вместе с Деревниным, несколько попетляв по длинным переулкам, доехали до Остожья, а оттуда вернулись домой.

Подьячий вошел в сени, отряхнулся от соломы, которую ради тепла извозчик щедро навалил в санки, и принюхался. Бабы наготовили пряженых пирогов, жирных и очень вкусных. Они лежали в латке, залитые горячим растопленным салом, и благоухали так, что за версту можно было учуять.

Архипка, спасенный от кожемяк, сидел на поварне и ел пирог.

– Ну, вставай, Аника-воин, – приказал Деревнин. – Дай-ка на тебя погляжу.

Архипка встал со скамьи.

Парнишка на вид был совсем обыкновенный – кудлатый, уже в меру плечистый, лопоухий, нос репкой, такого в толпе на Торгу разве что по кафтанишку признаешь.

– Жених… – пробормотал Деревнин. – Что, крепко они тебя поколотили?

– Крепко. Да и я им тоже!..

– Будет врать-то. Они – молодцы в самой силе, кто ты против них?

– Я Федьке зуб выбил. То-то он взбеленился!

– Суров. Грозен. Как же с тобой быть? Пока обоз соберется – у меня поживешь, что ли… Да ведь я дармоедов не люблю. Батюшка твой тебя разбаловал, Мартьян Петрович вовремя тебя у него не отнял да с обозом куды ни есть не отправил. Какая от тебя в хозяйстве польза?

Подьячий говорил строго – строже некуда. Не дитя перед ним, чай, пусть за ум возьмется. Пусть уразумеет – с него теперь спрос, как со взрослого.

– Не знаю…

– Вот и я не знаю. Ненила, заставь его завтра в подклете старый скарб разобрать. Там, поди, еще с времен царя Гороха всякое дерьмо валяется. Потом попросим Тимошку, он вывезет и куды ни есть свалит. А коли что путное найдется… Ну, вы с Марьей сами толковые бабы, не дадите добру пропасть.

Потом решили, где Архипке спать: да тут же, на поварне, бросить ему войлок на пол, возле печки, будет тепло и хорошо. Ночи две или три так поживет, пока Марья и Ненила его в ином месте не пристроят. А там уж и обоз до Мурома.

Деревнин сам спустил дворовых псов с цепи. Ежели кожемяки все же выследят Архипку, на двор лезть побоятся. А потом отправился к Воробью.

– Завтра ночью придешь ко мне, дам тебе детинушку… для известного дела…

– Это было бы хорошо…

– Сам знаю, что хорошо.

На следующий день, придя домой, Деревнин выслушал отчет Марьи: в подклете найдены старая шуба, невесть чья, лубяные короба со всякой непонятной дрянью, сломанная прялка, доски, неведомо для чего припасенные, узел с тряпьем, горшки с трещинами и битыми краями, а также вполне еще годные, ежели подлатать, суконные полавочники. Ненила же сказала, что Архипка всем хорош, не перечит, да только ест – как трое здоровенных молодцов, из тех, что мешки с зерном на баржи таскают.

– Купец дал кормовые деньги, дней на десять – по деньге с полушкой на день. Так что не ворчи и доставай из печи, что Бог послал.

И очень вовремя Ненила выставила на стол огромный горшок-кашник. Во дворе залаяли псы, но не злобно, а весело.

– Михайлу, поди, встречают, – сказала Марья, метавшая на стол миски и плошки с квашеной капусткой, с груздями и рыжиками солеными, с огурчиками махонькими солеными, особо – маленькую плошечку с опятами, другую – с икоркой ястычной, третью – с мелкими, как тараканы, снетками. Было и сало двух видов, соленое и копченое. Последней Марья водрузила посередке большую толстую ковригу – резать ее на ломти следовало хозяину дома.

Сало Деревнин не одобрил было – сало обычно ел с утра. Но догадался – роскошь ради Михайлы. Марья после смерти жены Агафьи растила парнишку и старалась его баловать.

Вошел сын и, сняв шапку, перекрестился на Николу-угодника, которого Ненила держала на кухне, утверждая, что он по части стряпни тоже знатный помощник.

Михайла был так хорош собой, что любой батюшка бы таким сынком гордился: статный, плечистый, румяный, кровь с молоком, кудри и шелковистая бородка – темно-русые, глаза в богатых ресницах – серые, улыбка – светлая, радостная, зубы – чистый жемчуг. Сразу видно: сейчас только личико округлое, а войдет в мужские года – станет осанист и дороден, не хуже иного боярина, дородство – тоже дар Божий, вон товарищ по Земскому двору Кузьма Устюжанин тощ, сквозь кафтан ребра перечесть можно, и сколько бы ни ел сладкого и жирного – хоть бы фунт мяса на те ребра нарос. И у себя в приказе Михайла на хорошем счету.

Марья рассказывала – свахи вокруг двора вьются, перед ней лебезят: понимают ее положение при хозяине. Сама же она держит их в строгости и лишь о самых достойных невестах докладывает хозяину, и это правильно, иначе бы Иван Андреевич от такого избытка совершенно ненужных сведений озверел.

– Ну, здравствуй, сынок, – сказал Деревнин. – Утешил батюшку, и года не прошло – явился!