Точка слома

Осмотрев очередное тело очередного умершего на посту вахтера и записав все в протокол, Кирвес вдруг понял, что очень хочет увидеть Летова. Зачем? Он сам не мог себе этого объяснить, но желание было и весьма сильное желание. Было решено – после работы зайти в ту холодную комнату, где под стук стекол жил так ненавистный ему бывший мент, не сумевший спасти Горенштейна.

И тут Кирвес подумал: а мог ли Летов его вообще спасти? С учетом того, что Летов сам тяжело болен, и Кирвес прекрасно видел эту болезнь, а также учитывая то, что пережил Горенштейн, мог ли он вообще выжить? Тяжелая депрессия, совмещенная с другими, весьма серьезными расстройствами нервной системы, все это было налицо у несчастного Горенштейна. Можно было, конечно, не дать ему застрелиться, заставить лечь в психиатрическую больницу, попытаться полечить его какими-нибудь лекарствами на основе опиума, холодными ваннами. Но Кирвес даже сам усмехнулся этой мысли – Горенштейн бы никогда на это не согласился и довел свое желание смерти до конца.

Выходит, Летов не виноват?

Да. Он не виноват. Виновата жизнь, развалившая все, чем жил Горенштейн, и, соответственно, развалившая его самого, его психику и нервы. Горенштейн бы все равно покончил с собой, даже если предположить, что каким-то чудом Кирвес бы уложил его в психбольницу, он бы там выбросился из окна или по-другому себя умертвил. Это было неизбежно.

Закончив очередной отчет, Кирвес поставил свою загогулину и пошел наверх, отдать его следователю. В кабинете уже обсуждалось что-то, хотя и довольно скомкано: разговоры с долгими паузами велись еще до того, как мрачный Кирвес толкнул дверь.

–О, Яспер, спасибо! – отчеканил следователь и продолжил что-то говорить стоящему у стены сержанту – коли это Таловая, шесть, то проверишь завтра, что там твориться. Не забудь.

–Таловая, шесть? – удивленно спросил Кирвес, услышав знакомый адрес.

-Да там жалуются на жильца седьмой комнаты, мол, кричит часто, пьет и тунеядствует. Завтра проверим его.

-Кричит?

-Да, особливо по ночам. Жильцы жалобу накатали, а то домком так ничерта и не сделал.

На этот раз Кирвес уже понял, что предчувствие у него появилось неспроста. Таловая, шесть, комната семь – это адрес Летова. Тяжело больного Летова.

…Утро началось с очередной бутылки. Алкоголь уже не помогал совершенно – боль, боль, боль, припадки съедали несчастного. Изредка он выл, пытаясь помочь, но ничего не выходило. Бред с галлюцинациями не приходили – приходил лишь жуткий зуд, боль не собиралась никуда уходить. Он сидел в углу комнаты у самой двери, ощущая избитыми кистями, как ветер гуляет по полу. Вот пошла блювота – она выливалась на одежду, на пол, потом пошла какая-то желтая жижа и в комнате запахло спиртом.

Алкоголь уже не спасал от этого зуда и вездесущего желания сделать это.

Кирвес же тем временем, наконец то сдал все отчеты и практически выбежал из отделения. Сумрак постепенно разъедал вечер, ветер лишь расширял проеденные сумраком дыры, а кровоточащие края плоти дня засыпались снегом и подмораживались нестерпимым холодом. Пальцы ног уже машинально двигались, дабы ступни не мерзли, подошва сбитых ботинок утопала в свежем снегу, а еле заметная тень голых деревьев лишь придавала какой-то омертвелости всему, что было вокруг. Укутанные люди, похожие на статуи, черный от сумрака снег, тени изглоданных деревьев и холод, жуткий холод. Несмотря на то, что Кирвес был медиком и весьма убежденным материалистом (хоть и не таким, как столь нелюбимый им Базаров), сентиментальные черты в нем также присутствовали и в голове мелькнула мысль: «Такой же холод, наверное, был в душе Горенштейна»…

Поворот за поворотом, черные пятна шлака, проступавшие на полотне снега, который замел тот самый шлаковый тротуар, и тени изглоданных деревьев по всей плоти этого снежного покрова. И вот он, тот самый засыпной дом из светлых досок. Таловая, шесть.

Открыл тяжелую дореволюционную дверь и увидел уже знакомый вид висящих на стене табличек с первыми буквами фамилий жильцов. Табличка с буквой «Л» висела, но Кирвес еще припоминал, что была там табличка с надписью «Лет.», а ее тут не видно. Значит, горе-капитан был в комнате.

Прошел мимо сидящего у порога двери мрачного мальчугана в грязных брюках, перешитых из отцовских галифе (видать, мама выгнала за то, что испачкался так сильно) и дошел до заветной двери. Он еще помнил, какой чистой и без единой царапины она была при Горенштейне – теперь же были видны какие-то рытвины.

От первого же удара дверь приоткрылась. В коридор пахнуло спиртом и каким-то нестерпимым запахом гнили, который, смешиваясь со спиртом, просто вспарывал ноздри и глаза. Приоткрыв дверь сильнее, Кирвес увидел сидящего на полу Летова – он бросил свою грязную голову на колени, обхватил ее окровавленными избитыми ладонями, и просто качался, то отталкиваясь, то прижимаясь к стене.

Кирвес вошел, закрыл дверь и ужаснулся полу, просто истыканному пятнами крови и рвоты. Заваленный объедками и пустыми бутылками стол тоже ужасал, но страшнее всего выглядел Летов – он мычал и качался, даже не замечая гостя.

«Сергей, что с тобой?» – тихо спросил Кирвес.

«Спасение! Сделай это!» – мелькнуло у Летова в голове, он моментально вспомнил, как ему было хорошо тогда, в Австрии, моментально захотел этого ощущения облегчения и вскочил. Толчок от стены и прыжок на остолбеневшего Кирвеса – они оба полетели на пол.

Кирвес упал буквально в паре сантиметров от стены, Летов же, накрывший собой Кирвеса, хорошо впечатался головой, но ни на секунду не остановился: окровавленные ладони вцепились в глотку испуганного судмедэксперта.

Зрачки Летова сузились до крошечных размеров, какая-то липкая жижа полилась изо рта и рычание, жуткое рычание вкупе с кряхтением Кирвеса разодрало тишину этой комнаты. Вскоре, ударом ноги по спине и мастерским рывком, Кирвес скинул с себя Летова и вскочил на ноги. Летов, продолжая рычать, схватил со стола свой старый нож и бросился на Кирвеса.

Крик.

Лезвие полоснуло кисть, буквально срезав огромный кусок мяса. Кулаком второй руки Кирвес выбил из рук Летова нож и совершенно случайно забрызгал его лицо кровью. Рычание усилилось и Летов выглядел уже совершенно обезумевшим, готовясь броситься вновь. Но Кирвес был явно сильнее и ударом ноги отбросил больное летовское тело в стенку – он вскрикнул, влетел головой в железную ножку койки и замер, издав стон.

Комнату окутала тишина. Лишь тяжелое дыхание обезумевшего от ужаса Кирвеса нарушало эту звенящую тишину. «Всё, пора действовать» – мелькнуло в голове у несчастного судмедэксперта. Со времен Горенштейна у двери на ржавом гвозде висел ключ от комнаты, которым Летов, вероятно, уже давно не пользовался – Кирвес схватил его, выбежал из комнаты и запер ее, бросив ключ в карман брюк. Метрах в трех от двери толпились испуганные жители – трое ребятишек лет шести в одинаково-выцветших брюках, пожилые бабушки в платках и широких юбках, а еще поросший щетиной мужчина с вывернутой ногой на костылях.

Кирвес испуганно оглядел их, решив не вынимать окровавленную руку из кармана (Впрочем, все уже увидели капельки крови на полу), и бросился по коридору вперед. Немая сцена с жителями так и осталась немой.

Схватив трубку телефона, еще давно проведенного в эту коммуналку, Кирвес ни услышал ни одного гудка – лишь вопросительные мычания жильцов.

«Не работает, мил человек. На соседней улице в коммуналке есть» – протараторила одна из соседок Летова.

На улице в лицо Кирвесу пахнул холод. Темное окно темной комнаты Летова так и оставалось темным.

План действий уже был заранее прочерчен в голове: к Таловой ближе районная больница, значит, нужно немедленно звонить туда (лучше бы Павлу Степановичу, знакомому, вроде заместителю главврача) и вызывать «скорую помощь». Можно было бы, конечно, вызвать милицию, но райотдел дальше и еще бог невесть кто приедет, а с медиками из «скорой» можно договориться, показав удостоверение, чтоб вести Летова сразу в 1-ю клиническую больницу, где есть самое большое психиатрическое отделение в городе.

Ближайший городской телефон был только на Инской – это далеко. В самом доме телефона уже не было, но Кирвес четко помнил, что года два назад они бегали с Горенштейном в какую-то коммуналку неподалеку, где телефон все-таки есть и про нее, вероятно, говорила та соседка.

Кирвес бежал против ветра, проваливаясь в снегу и заматывая вспоротую кисть своим шарфом. Ветер со снегом прожигал оголенную шею, забивался в глаза и ноздри, пытался содрать шапку, но Кирвес сопротивлялся, выдавливая из памяти где же находится эта злосчастная коммуналка. Вскоре он узнал нужный поворот и увидел нужный дом – оставалось лишь вытащить из пиджака помятую телефонную книжку, открыть букву «О», где телефон Павла Степановича, и позвонить.

Летов же совсем скоро пришел в себя. Он сразу почувствовал свежую кровь на лице, изнуряющую боль в животе и неимоверное напряжение всего тела. Ужасное состояние, но главное – совершенно помутненный рассудок, и боль, боль, умоляющая отпустить ее.

Всё. Летов больше не мог терпеть. Перед глазами стояло лишь потное лицо Кирвеса, которого он пытался задушить, свежая кровь на лице тешила его внутренности, а боль была настолько жуткой, что ее было необходимо убрать. Напряжение и тело, уже готовое убить, но лишенное добычи – все это складывалось в единый кровавый пазл, для полного сложения которого требовалось лишь умертвить кого-то. Не важно кого и как, главное – убить, сделать легче, отпустить свою боль и ощутить то столь желаемое блаженство, которое Летов испытал в Австрии холодным апрельским днем 45-го.

Летов схватил окровавленный нож (о, эта ужасная ошибка Кирвеса – он же мог забрать нож с собой!) и бросился на дверь. Сразу она, конечно, не открылась, но с удара пятого замок сломался и Летов врезался в соседнюю стену коридора. Бросился вперед и лишь по счастливой случайности никого из жителей не оказалось в округе – иначе бы они стали жертвами.

Летов не понимал ничего. Он не понимал где он, кто он, всё, что оставалось от разума было поглощено одной жаждой, одним зудом убийства. Вокруг все казалось размытым, в ушах был лишь писк – Летов и видел, и слышал мир по-своему, по-мертвячьи. Рванул вниз по улице. Ветер бил в спину, пытаясь разодрать истасканную по полу рубаху. Холода Летов тоже не ощущал, хотя шел в минус 25 в одной порванной рубашке и галифе. Он был в своем, ином мире, мире сумасшедшего, ищущего спасения и нашедшего его в самом страшном, что только может совершить человек.

Вот показался прохожий. Шапки у него не было, он опустил голову, держа полы пальто, и подставляя ветру лишь заметенную снегом макушку, а не лицо. Зрачки Летова опять сузились, он зарычал и это рычание подхватил ветер.

Бросок и первый удар. Нож пронзил живот неизвестной жертвы и повалил ее на снег. Летов упал сверху, вынул нож и зарычал на всю улицу: он выглядел как сущий безумец. Летов принялся бить ножом по всему животу, бил по груди, да с таким остервенением, что, если бы мог, наверное, удивился тому, что в нем сидело столько сил, хотя они постоянно прятались где-то внутри, под гнетом тяжелейшей депрессии. Один удар, два удар, двадцать два – их было не счесть, все тело покойного было изрезано ножом, а Летов весь, от голенищ сапог до обезумевшего лица, был в крови.

Минуты через четыре после начала этого безумства с соседней улицы прибежали двое постовых, раздирая холодную улицу криком свистка, и ударом сапога скинули Летова с убиенного. Придавив окровавленные руки Летова и выбив из них такой же нож, постовые связали их быстро снятой портупеей и всеми силами пытались не смотреть на изуродованное тело в чистом пальто, которое уже заметал, заметал без остановки снег, тая на пока что теплой плоти.

Летов рычал, бился в конвульсиях, но его придавил массивный постовой, держащий в руках заведенный «Наган». Вскоре прибежало еще патруля два, которые перегородили тротуар, спрятав за своими массивными стенами тело. Удара три сапогом по лицу хватило, чтобы заставить Летова потерять сознание и пять зубов, а, соответственно, и чтобы прекратить эти нескончаемые конвульсии и рев.

«Скорая» резко затормозила посереди улицы. Кирвес услышал сквозь перегородку громкий возглас водителя: «Ох бл…ь!», и у него внутри словно все рухнуло. Он вспомнил, что окровавленный нож остался лежать на полу, сразу поняв, что же так ужаснуло водителя.

Из кузова «ГАЗа-55» сначала вылезли два медбрата в теплых «москвичках» и с потертыми саквояжами изумрудного цвета. Кирвес еще секунд пять просидел в ступоре и затем тоже вышел. Да, он был прав – на тротуаре стояла целая цепочка милиционеров. Внутри все оборвалось, даже в глазах все потемнело.

Он не успел…

… «Летов Сергей Владимирович, 1908 год рождения, место рождения: Новониколаевск, паспорт номер» – машинально диктовал писарь. В камере предварительного заключения в гордом одиночестве лежал Летов: весь в крови, и собственной, и чужой, тяжело дышащий и ничего не понимающий. Напротив него стояли двое: мрачный Кирвес, с забинтованной рукой, и не менее мрачный Ошкин.

–Не сберегли мы несчастного – пробормотал Ошкин. – Как думаешь, что с ним?

-На данный момент это все похоже на какое-то помрачнение сознания, даже на делирий, но расстройство психики у него с самого начала было. Как минимум клиническая депрессия и уж очень явные признаки галлюцинаторных расстройств.

-Депрессия?

-Постоянно подавленное настроение и ангедония.

-Я вот думаю, что теперь с нами сделают… как бы самому под статью не пойти.