Кто владеет словом? Авторское право и бесправие
Ни один писатель, композитор, художник или творец любого другого вида искусства не создает ничего полностью нового. Если бы произведение было новым целиком, то его было бы нельзя отнести ни к одной из существующих областей искусства – поэтому заявления о «беспрецедентности» новых работ следует воспринимать с известной долей скепсиса. Новые пьесы возникают из многовековой традиции написания пьес; симфонии – из истории музыкальной композиции; детективные истории и соборы, сонеты и рекламные джинглы[30] – все они заимствуют что-то, а часто и очень многое, у своих предшественников. А раз так, то все писатели и художники в той или иной степени являются плагиаторами – и многие из них с легкой душой принимают это как данность.
Во многих культурах граница между искусством и подражанием стерта. В эпоху раннего Нового времени в России «как оригинальные, так и неоригинальные изображения святых могли быть чудотворными, и порой копия почиталась больше оригинала <…> В большинстве случаев никто не заявлял авторских прав на истории, рассказанные в книгах»[31][32]. Джорджо Вазари[33], живший в XVI веке, считал подделку классических работ триумфом искусства – а в XIX и XX веке итальянские мастера массово производили древнеримский «антиквариат» на продажу британским туристам и американским коллекционерам и считали себя художниками, а не ворами[34] (а сам древнеримский «антиквариат» зачастую копировал старые греческие образцы). Шекспир брал сюжеты и персонажей из написанных задолго до него хроник, а форму сонета он заимствовал у итальянских поэтов предыдущих столетий. Подражание было не просто методом, но критерием художественной ценности с самого зарождения литературы на Западе и вплоть до современности. В XVI и XVII веках общепринятое представление о наиболее возвышенных способах написания поэзии сложилось на основе переводов древнеримского поэта Лонгина[35], призывавшего в своем трактате «О возвышенном» к «достойному подражанию великим поэтам и прозаикам прошлого»: «От могучего гения великих писателей древности в души их соперников, как от источника вдохновения, проникает поток, который дышит на них до тех пор, пока… они не разделяют возвышенный энтузиазм других <…> То, о чем я говорю, не является плагиатом, но напоминает процесс копирования с прекрасных форм, статуй или произведений искусного труда <…> Если мы сосредоточим взгляд соперничества на этих высоких образцах, они станут для нас подобны маякам, ведущим нас, и, возможно, возвысят наши души до полноты того величия, которое мы себе представляем»[36][37].
В Китае подражание древним было основой поэзии, философии, истории и изобразительного искусства, из-за чего существовало «общее отношение терпимости, проявленное со стороны великих китайских художников к подделке их произведений», а в литературе «цитирование классиков было самим методом универсальной речи»[38].
Но даже в этих «культурах подражания» были ограничения на то, что можно было использовать, заимствовать, перерабатывать или имитировать, а также на способы, которыми классический материал можно было достойно адаптировать или использовать по-новому. Выдача своей работы за работу другого человека – это подделка и обман, но при этом подделка не всегда была преступлением. Другое дело – выдача работы другого человека за свою в научной деятельности и студенческих работах, что наиболее очевидно, но также, с древнейших времен, в произведениях искусства.
«Энеида», эпическое повествование Вергилия о легендарном происхождении Рима (написанное в 29–19 гг. до н. э.), транспонирует и воспроизводит значительную часть материала из греческих источников – в первую очередь, самого героя Энея, который присутствовал еще в «Илиаде» Гомера. Вергилий подвергался критике за то, что он копировал речевые обороты и целые сюжетные линии из греческой литературы. Впрочем, «охотники за плагиатом» вскоре сами стали объектами критики. Апологеты поэта утверждали, что вечная заслуга Вергилия в том, что он чувствовал себя как дома в греческой культуре и участвовал в благородном состязании со своими авторитетными предшественниками, а значит, говорить о плагиате в «Энеиде» было либо плодом невежества, либо злой воли. Плиний Старший поставил точку в дискуссии, заявив, что соревноваться с мыслителями и поэтами прошлого – это славное дело[39].
Однако победа искусства подражания в этом знаменитом случае не решила вопроса, где же все-таки проходит граница между «новым» и «старым». Гораций[40] предупредил друга не читать слишком много, чтобы не оказаться вороной, украшенной чужими перьями, но Овидий[41] и Катулл жаловались, что они не могут ничего написать, не направившись в свои библиотеки за вдохновением и материалом. Неопределенность в этом вопросе остается по сей день: Джонатан Летем[42] с гордостью провозгласил свою зависимость от других, написав великолепное эссе, в основном состоящее из предложений, скопированных из других источников[43], а другая писательница подала в суд на компанию Стивена Спилберга DreamWorks за то, что та взяла сюжет фильма «Амистад» (Amistad, 1997) из ее произведения (несмотря на то, что исторические события 1839 года, изображенные в нем, были впервые выдуманы Германом Мелвиллом[44] в «Бенито Серено» (Benito Cereno) в 1855 году). Урегулирование дела почти могло быть из-под пера Сенеки[45] или Плиния: «После того, как мои юристы имели возможность ознакомиться с файлами DreamWorks и другими доказательствами, мы пришли к выводу, что ни Стивен Спилберг, ни DreamWorks не сделали ничего противозаконного, и я поручил своим юристам завершить это дело своевременно и полюбовно. Я думаю, что “Amistad” – это великолепная работа, и я аплодирую г-ну Спилбергу за то, что у него хватило смелости сделать ее»[46]. Иными словами: Спилберг – достойный человек, и я сохраню свою честь, признав, что это так.
Представления о чести, регулировавшие распространение идей и произведений в Античности, как показывает заявление DreamWorks, не исчезли – на них просто наложилась правовая структура, которая уподобляет имуществу некоторые (не все) аспекты творческих произведений. Сама идея, что такие нематериальные, неосязаемые, абстрактные вещи – поэмы, пьесы и романы – могут быть приравнены к товарам, не возникла сразу, и с самого своего появления она горячо оспаривалась мыслителями и государственными деятелями самых разных направлений.
«Одно и то же чувство или учение могут в одно и то же время разделять все люди», – писал Уильям Уорбертон[47] в XVIII веке, критикуя зарождающуюся идею литературной собственности. «С таким же успехом можно было бы вознамериться лишить других возможности наслаждаться освежающим бризом»[48]. Эту метафору Уорбертона несколько десятилетий спустя перенял историк Томас Бабингтон Маколей: «Как только содержащиеся в книгах идеи оказываются придуманы, они становятся столь же доступными, как солнечный свет или воздух»[49]. Судья Верховного суда США Луис Брандейс[50] вновь выразил эту мысль в 1918 году: «Знания, установленные истины, концепции и идеи становятся, после добровольного сообщения другим, такими же свободными, как и воздух для общего пользования»[51]. Меморандум об авторском праве, подготовленный для законодателей, обсуждавших российский закон о цензуре 1828 года, трактовал факт публикации как «дар автора на благо общества, которому он обязан своим образованием и гражданством»; как и Джонатан Летем в конце своего полного плагиата эссе о плагиате: «Не пиратьте мои издания – лучше ограбьте мое видение. Название игры – “Отдай все”. Вы, читатель, можете читать мои истории. Они никогда не были моими изначально, но я дал их вам. Если у вас есть желание их забрать, возьмите их с моим благословением»[52].
Эти аргументы ударяют в самое уязвимое место авторского права. Все, что публикуется, становится публичной, общественной собственностью самым очевидным и необратимым образом – однако авторское право снова ее приватизирует. Что же привело к возникновению и институционализации такой парадоксальной идеи?
3
Патенты и привилегии в Италии эпохи Ренессанса
Интеллектуальная собственность, термин, впервые возникший во французском языке в конце XVIII века, стала всеобъемлющим обозначением цепочки пересекающихся правил, которые касаются торговых секретов, дизайна, публичности и конфиденциальности, а также основополагающих понятий авторских прав и патентов. Старейшими из них, если не считать соглашения об использовании знаков и символов торговцами со времен Средневековья, являются не авторские права, а патенты. Однако, поскольку первые важные патенты касались использования печатного станка, две основные области интеллектуальной собственности – права на созданные произведения и права на новые изобретения – имеют общую раннюю историю.
Патенты зародились не как права собственности, а как привилегии. Это важное различие: привилегия предоставляется патроном, тогда как собственность устанавливается законом. Однако все интеллектуальные собственности в современном мире имеют одну общую черту с привилегиями: в отличие от материальной собственности, они действительны в течение ограниченного времени и должны когда-нибудь истечь.
«Патент» происходит от средневекового латинского выражения litterae patentes, что означает «письма, лежащие открытыми» – лежащие открытыми, чтобы их могли прочитать все, не нарушая печати короля или другой облеченной властью фигуры. Как и litterae patentes, современные патенты – это публичные документы, предоставляющие предъявителю привилегию определенного рода. В прошлом патентное письмо могло давать право владеть имением, торговать или вести какую-либо деятельность. В настоящее время патенты, которые открыты для публичного ознакомления в библиотеках и онлайн-поисковых инструментах патентных бюро, дают владельцу контроль над изобретением или устройством. Патенты, древние и современные, всегда называют свой объект и указывают объем привилегии в годах и штат или юрисдикцию, в которой они действительны, – поскольку, несмотря на существование Всемирной организации интеллектуальной собственности (World Intellectual Property Organization, WIPO), патенты остаются привилегиями, ограниченными границами государств, в которых они зарегистрированы (и государств, заключивших с первым соответствующие договоры). Если ваше изобретение копирует лаборатория, находящаяся в Иране, а у вас нет на него иранского патента, то никаким нарушением это не считается.
Патенты не являются чем-то тайным. Несмотря на то, что они являются публичными фактами, они могут быть предоставлены держателям, которые не желают их эксплуатировать – чтобы на время действия привилегии «сесть» на них и не допускать подобные устройства на рынок. Напротив, коммерческие тайны, такие как химическая формула, делающая напиток Coca-Cola кока-колой, подлежат защите только при постоянном коммерческом использовании. Хотя изобретатели и корпорации иногда выбирают одно, а иногда другое как лучший способ сохранить монополию на производимую ими продукцию, патенты и коммерческие секреты теоретически несовместимы. Патенты оправданы общественными интересами, поскольку они делают знание о каком-то ценном (или бесполезном) изобретении доступным для всех через архив патентного бюро. Коммерческие тайны служат исключительно частным интересам. Однако их влияние на простых людей в целом одинаково: вы одинаково несвободны производить собственную Coca-Cola и создавать устройство, работающее по патентам Apple.
Привилегии, предоставляемые патентными грамотами, возникли в конце Средневековья в Светлейшей Республике Венеция, активно торговавшей с портами Ближнего Востока. Венецианские купцы отправлялись в Смирну, Тир и Александрию, чтобы купить специи, попавшие туда из неизвестных восточных земель, и изысканные изделия из тканого шелка, кованого металла и цветного стекла. Венеция разбогатела как транзитный узел для товаров, которые не могли быть сделаны в Европе, но вскоре стала еще богаче, научившись их производить самостоятельно. Впрочем, самым долговечным из того, что Венеция привезла на Запад с базаров Каира, Дамаска и Алеппо, была восточная практика утверждения монополий через предоставление торговых привилегий[53].
Светлейшая Республика пригласила турецких и арабских мастеров, чтобы они поселились в Венеции и научили венецианцев делать предметы роскоши, но эти мигранты хотели чего-то взамен, чего-то знакомого им из мира: монополии на их ремесла. Такая защита компенсировала бы мигрантам-ремесленникам жизнь среди неверных, а также гарантировала бы доход от применения их навыков. Ранние венецианские привилегии были ограничены по времени семью годами, потому что тогда это была стандартная продолжительность времени обучения сложному ремеслу. То, что и сегодня многие ограничения авторского права кратны семи годам, выдает исторические корни современного авторского права: в 1710 году первый закон об авторском праве Великобритании позволил существующим произведениям быть защищенными в течение 21 года, а новым – в течение 14 лет, с возможностью продления еще на 14 лет; срок действия авторского права в США в разные эпохи составлял 14, 28, 42 и 56 лет, а теперь – 70 лет после смерти автора. Кратность этих чисел семи – долгосрочное наследие первых венецианских патентов, установленных на срок, требовавшийся местным подмастерьям, чтобы стать конкурентами своих учителей.
Венеция быстро стала знаменита как место производства роскошных тканей и цветного стекла (его все еще делают на острове Мурано). Спустя несколько десятилетий после того, как впервые были предоставлены права на монополию иностранным мастерам, город включил эту практику в свои законы.
«19 марта 1474 г.
Люди, обладающие острейшими умами, живущие в городе и приезжающие из самых разных мест, привлеченные его величием и великодушием, способны придумывать всевозможные оригинальные приспособления. Если бы было установлено законом, что сделанные ими работы и приспособления, не могут быть скопированы и изготовлены другими, что лишило бы их чести, то люди такого рода напрягали бы свои умы, изобретали и изготавливали вещи, которые бы принесли немалую пользу и выгоду для нашего Государства. Посему было принято решение, что… любой человек в этом городе, который придумает какие-либо новые и оригинальные приспособления, не сделанные до сих пор в нашем Доминионе, должен… уведомить об этом Provveditori di Comun, поскольку на срок десяти лет другим людям на любой территории запрещено делать приспособление в форме и подобии этого без согласия и лицензии автора. И если… кто-то все же сделает такое приспособление, вышеупомянутый автор и изобретатель будет иметь возможность… заставить вышеупомянутого нарушителя заплатить ему сумму в сто дукатов и немедленно уничтожить приспособление. Но наше Правительство будет свободно… брать и использовать для своих нужд любое из вышеупомянутых приспособлений и инструментов…»[54]
Венецианский статут выглядит даже слишком похоже на современные иммиграционные законы, призванные привлекать в страну самые квалифицированные кадры. Знакомы нам и другие формулировки: поощрять acutissimi ingegni, apti ad excogitar et trouar varii ingegnosi artifice – «самых проницательных и изобретательных [из людей], способных придумывать и находить различные изобретательные приспособления – напрягать свой ум, изобретать и создавать вещи, которые принесли бы немалую пользу и выгоду для нашего Государства». Статут также предусматривает знакомое нам принудительное отчуждение собственности в форме принудительного выкупа: «Наше Правительство будет свободно… брать и использовать для своих нужд любое из вышеупомянутых приспособлений и инструментов». Сегодня, в случае войны или других чрезвычайных ситуаций (например, пандемии), правительства также могут изымать патенты и предоставлять их для общественного пользования.
Этот статут вступил в силу всего через несколько лет после того, как была предоставлена привилегия для новой удивительной технологии, пришедшей на этот раз не с Востока, а с Севера. В 1458 году Иоганн Гутенберг изобрел способ печатания книг подвижными свинцовыми литерами. Десять лет спустя один из его бывших учеников, Иоганн фон Шпейер, уже ставший мастером этого ремесла, перебрался через Альпы и поселился в Венеции – тогда уже знаменитой своими диковинными товарами. Его встретили с распростертыми объятиями.
«18 сентября 1469 г.
С тех пор, как искусство книгопечатания было введено в наше славное государство, оно становилось с каждым днем все более популярным и распространенным благодаря усилиям, исследованиям и изобретательности мастера Иоганна фон Шпейера, выбравшего наш город среди всех прочих… [Наше государство] обогатится… трудолюбием и силой духа этого человека. Поскольку такое нововведение… должно поддерживаться и лелеяться всеми нашими силами и благоволением и [поскольку] вышеназванный мастер Иоганн, страдающий от больших расходов на свое хозяйство и заработную плату своих мастеров, должен быть обеспечен средствами, чтобы он мог продолжать в лучшем духе и считал свое искусство печатания чем-то, что следует расширить, а не чем-то, что следует забросить… лорды настоящего Совета… постановили, что в течение следующих пяти лет никто не должен иметь желания, возможности, силы или дерзости практиковать указанное искусство»[55].
Город вскоре стал одним из главных центров производства книг и домом лучших типографов, литейщиков, печатников и книжных специалистов – Венеция навсегда вошла в историю печати. Многие шрифты, используемые сегодня, включая курсив и формат энхиридиона, предшественника сегодняшнего справочника, были разработаны учениками Иоганна фон Шпейера и их преемниками.
Слава и репутация Светлейшей Республики, безусловно, возросли благодаря ее роли в развитии искусства печати, но привилегия, предоставленная ею Иоганну фон Шпейеру, не помешала распространению печатного станка в других городах. Он появился в Париже в 1470 году, в Валенсии в 1473-м, в Барселоне в 1475-м и в Лондоне в 1476-м, а вскоре и в каждом европейском городе, большом и маленьком. Вместе со станком распространились и меры, принятые в Венеции для защиты и поощрения «светлых умов», знавших, как с ним работать. Пришедшие позже идеи о защите книготорговли напрямую вытекают из изобретенной в Венеции в XV веке схемы, столь великодушно настроенной по отношению к приезжающим в город светлым умам.
Созданные по образцу венецианского права привилегии предоставлялись книгопечатникам в Германии с 1479 года, в Португалии с 1502-го, в Испании с 1506-го, во Франции с 1515-го и в Англии с 1518-го. Чем больше такие гранты временных монополий распространялись по Европе, тем более конкретными они становились. Если Шпейер получил исключительное право на эксплуатацию печатного станка в принципе, то более поздние гранты в других городах давали право печатать не любую книгу, а определенные виды книг – например, по праву, медицине или теологии. Вскоре привилегии стали предоставляться не для категорий, а для отдельных произведений – и они предоставлялись не авторам, а печатникам, которые могли превратить рукопись в книгу[56]. Современное авторское право, пусть и до его появления еще было несколько веков, уходит корнями в эти привилегии печати раннего Нового времени.
С середины XVI века было почти невозможно опубликовать что-либо длиннее песенного листа, не получив предварительно привилегию от герцога, епископа или другой гражданской или церковной власти. Система, созданная в целях щедрого поощрения развития искусства печати, превратилась в эффективное средство контроля за тем, как оно использовалось.
Вскоре эта система, хорошо работавшая в книгопечатании, была расширена для привлечения иммигрантов-ремесленников в других областях: например, новые способы ткачества и стеклоделия. Английские монархи, в частности, видели в системе привилегий мощный источник нового дохода. С конца 1400-х до 1600-х годов патентные грамоты выдавались по любому поводу за плату, уплаченную авансом или в рассрочку, для самых разных ремесел и навыков, далеко выходящих за рамки тех, что были недавно изобретены или привезены в Англию странствующими мастерами. Елизавета I превзошла в этом своих предшественников, выдавая привилегии на торговлю множеством предметов первой необходимости. Когда Шекспир ставил «Все хорошо, что хорошо кончается» в лондонском театре «Глобус», «добрая королева Бесс» сгребала деньги за патенты на изюм, железо, порох, карты, бычьи голени, китовый жир, анис, уксус, морской уголь[57], сталь, щетки, горшки, селитру, свинец, жир из ворвани и многие другие повседневные товары той эпохи[58].
Широкое использование королевских привилегий для извлечения ренты серьезно ограничивало экономическую жизнь общества и вызывало большой гнев среди торговцев и предпринимателей. Им становилось все труднее начинать дело, не натыкаясь на держателя привилегий. Борьба против королевских привилегий (и против сборов, выплачиваемых монарху за их получение, называемых роялти) велась в парламенте и за его пределами, что в итоге полностью перевернуло законодательство.
Статут о монополиях 1624 года одним махом отменил все монополии. Это решение имело эпохальное значение для Англии. Позволив возникнуть более свободной форме торговле, Статут в конечном счете превратил страну в коммерческую столицу Европы и мира. Однако, как это ни парадоксально, он не отменил патенты, изначальную форму защиты монополий. В одном из разделов закона говорилось, что его положения «не распространяются на любые патентные письма и гранты на привилегии сроком до 14 лет, выданные ранее на исключительную разработку нового производства в этом Королевстве первым и истинным изобретателям таких производств, которыми другие во время выдачи таких патентов и грантов не пользовались, с тем чтобы они не противоречили закону, или не наносили вреда государству путем повышения цен на товары внутри страны или ущерба торговле, или в целом не создавали неудобств».
Эти старые слова – первоисточник идеи, что изобретения («новые производства») могут оправдывать выдачу привилегии (патента) «первому и истинному изобретателю» при условии, что изобретение «не противоречит закону» или не вредит государству. Эти слова остаются практически неизменными в современном британском и американском патентном праве. Гораздо менее очевидна их связь с современным авторским правом.
«Компания книготорговцев» (Stationers’ Company[59]) имела привилегию предоставлять права на отдельные книги по королевскому Патентному письму, а потому Статут 1624 года не затронул издательские монополии. Тем не менее в нем таилась игра слов. Поскольку книги были изготовленными предметами, и каждая книга отличалась от всех, что были до нее, то любая публикация могла быть названа новым производством, тем самым оправдывая привилегию, которой уже пользовался ее издатель. Но нужды в такой игре слов не было, и это устраивало обе стороны. Печатники были рады сохранить свои вечные книжные монополии, а государство было счастливо позволять им контролировать печатную продукцию от имени короны.
Авторское право родилось в рамках борьбы за контроль над печатным словом, но в итоге преобразилось в инструмент контроля над почти всем остальным.
4
Авторство и ответственность
Весной 2020 года, в разгар пандемии COVID-19, советник и зять президента Дональда Трампа Джаред Кушнер заявил в интервью, что Трамп «собирается владеть» выходом страны из карантина[60]. Хотя Кушнер, конечно, не знал об этом, его использование глагола «владеть» (own) было бы столь же привычным в Англии XVII века, как и в Древнем Риме. Кушнер имел в виду «приписать себе» не в имущественном, а в моральном смысле с неизбежным следствием в виде «взять ответственность за». Владеть имуществом – это не просто иметь на него право собственности, но и отвечать за него. Вот почему именно домовладельцы, а не арендаторы, оформляют страховку на дом.
С момента изобретения книгопечатания и до конца XVIII века книги рассматривались как мощный инструмент распространения новых идей. Некоторые из этих идей были хорошими, другие – не особо. Власти того времени – в основном церковь и Корона – считали своим долгом поощрять хорошее и подавлять плохое. Система привилегий позволяла им делать это разными способами. В королевской Франции ни одна книга не могла быть издана законно без «одобрения и привилегии короля». В Англии контроль осуществлялся через гильдию печатников, Stationers’ Company. Никто кроме членов гильдии не имел права печатать книги в Лондоне, и ни один член гильдии не имел права печатать книги, не одобренные привилегией. Гильдия вела реестр, в котором записывалось, что будет напечатано и кем, и поэтому если бы в печать вышла какая-то неавторизованная книга, то сразу стало бы ясно, кто за это ответит. Эти меры пытались решить проблему, не решенную до сих пор: как мы знаем, сегодня распространение фейковых новостей, ложных слухов и сумасшедших идей может привести к беспорядкам даже в самых надежных демократиях[61]. Как безошибочно отделить хорошие книги от плохих постов – это проблема, которую ни один закон до конца не решил.