Убийцы цветочной луны. Нефть. Деньги. Кровь

– Семьсот тысяч, – выкрикнул аукционист, тут же указав на первого предложившего. Еще один кивок.

– Восемьсот тысяч.

Вновь поворот к первому участнику торгов, мужчине с картой.

– Девятьсот тысяч, – произнес тот.

Снова кивок седовласого мужчины с незажженной сигарой.

– Один миллион долларов, – проревел аукционист.

Однако ставки продолжали расти.

– Миллион сто тысяч, кто даст миллион двести?

На сей раз в зале наконец повисло молчание. Аукционист уставился на седовласого, продолжавшего жевать незажженную сигару. Журналист в зале заметил:

– Кому-то хочется на свежий воздух.

Аукционист проговорил:

– Это Бербанк, ребята. Не глядите в пол.

Никто не проронил ни слова.

– Продано! – прокричал аукционист. – За один миллион сто тысяч долларов.

Каждый следующий аукцион, казалось, превосходил предыдущий как величиной отдельного предложения, так и общей вырученной суммой. Аренда одного участка ушла почти за два миллиона, а максимальный сбор достиг без малого 14 миллионов долларов. Журналист ежемесячника «Харперс мансли мэгэзин» писал: «Когда это закончится? С каждой новой пробуренной скважиной индейцы богатеют все больше и больше»[163 - Shepherd, «Lo, the Rich Indian!»]. И добавлял: «Осейджи становятся настолько богатыми, что с этим нужно что-то делать»[164 - Brown, «Our Plutocratic Osage Indians».].

Всевозрастающее число белых американцев тревожило богатство осейджей – возмущение умело подогревала пресса. Журналисты рассказывали часто приукрашенные дикими подробностями истории про осейджей, выбрасывавших рояли на лужайки у дома или покупавших новый автомобиль, когда у старого прокалывалась шина. Журнал «Трэвел» писал: «Сегодня индеец-осейдж – король расточительности. По сравнению с ним мотовство блудного сына с его любовью к внешней мишуре – просто образец бережливости». В том же духе было выдержано и письмо в редакцию еженедельника «Индепендент», где осейджи приводились как пример никчемных людей, разбогатевших «просто потому, что правительство, к несчастью, поселило их на земле, богатой нефтью, которую мы, белые, для них добыли»[165 - Цитируется в Harmon, Rich Indians, 181.]. Джон Джозеф Мэтьюз с горечью вспоминал журналистскую братию, «потешавшуюся с обычным самодовольным благоразумием стороннего наблюдателя над причудливым влиянием внезапного богатства на людей неолита»[166 - Там же, 185.].

При этом в статьях почти или совсем не упоминалось о множестве осейджей, разумно вложивших свои деньги, или традициях предков, считавших проявление щедрости престижным для всего племени[167 - Подробнее об этом см. там же.]. К тому же в «ревущие двадцатые», время, названное Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом «величайшим и самым веселым кутежом в истории»[168 - F. Scott Fitzgerald, The Crack-Up (1945; repr., New York: New Directions, 2009), 87.], осейджи были отнюдь не одиноки в своей расточительности. Нефтяной магнат Марлэнд, открывший месторождение Бербанк, возвел в Понка-Сити 22-комнатный особняк, который потом забросил ради еще большего дворца. Интерьеры последнего повторяли убранство флорентийского палаццо Даванцати XIV века, здесь было 55 комнат (в том числе бальный зал с покрытым сусальным золотом потолком и люстрами уотерфордского хрусталя), 12 ванных комнат, 7 каминов, 3 кухни и лифт, отделанный бизоньими шкурами. В угодьях располагался плавательный бассейн, поля для игры в поло и гольф и пять озер с островами. На вопрос об излишествах Марлэнд даже не думал оправдываться: «Для меня предназначение денег состоит в том, чтобы покупать и строить. Что я и сделал. Если вы это имеете в виду, тогда я виновен»[169 - Gregory, Oil in Oklahoma, 40.]. Однако всего через несколько лет он был настолько разорен, что не мог оплатить счета за электричество, и вынужденно съехал из особняка. После пробы сил в политике он попытался открыть еще один нефтяной фонтан, но потерпел неудачу. Его архитектор вспоминал: «В последний раз я видел его где-то на северо-востоке от города, сидящим на какой-то бочке. Шел дождь, он был в плаще и зюйдвестке и просто сидел не двигаясь, совершенно подавленный. Два или три человека работали на переносной буровой установке в надежде найти нефть. Я ушел буквально с комом в горле и слезами на глазах»[170 - Там же, 43.]. Еще один известный нефтепромышленник в Оклахоме так же быстро промотал 50 миллионов долларов и остался на бобах.

Многие осейджи, в отличие от прочих богатых американцев, не могли тратить свои деньги как им заблагорассудится, потому что федеральное правительство учредило систему финансовых опекунов (один из них утверждал, что взрослый осейдж «как шестилетний или восьмилетний ребенок – едва видит новую игрушку, как тут же хочет ее купить»[171 - Modifying Osage Fund Restrictions, 73.]). Закон устанавливал, что опекуны назначались всякому индейцу, которого министерство внутренних дел сочтет «недееспособным». На практике решение, фактически поражавшее в гражданских правах, почти всегда основывалось на доле индейской крови владельца собственности или том, что Верховный суд штата определял как «расовую слабость»[172 - Из решения по делу Barnett v. Barnett, Supreme Court of Oklahoma, 13 июля 1926 года.]. Опекун неизменно назначался чистокровному индейцу и редко – человеку смешанного происхождения. Сирота и наполовину сиу Джон Палмер, усыновленный осейджской семьей и сыгравший столь важную роль в отстаивании прав племени на полезные ископаемые, призывал конгрессменов: «Пусть не доля белой или индейской крови определяет, что забрать и что оставить членам племени. Дело не в ней. Вы, господа, не должны этим заниматься»[173 - Indians of the United States: Investigation of the Field Service, 399.].

Подобные призывы, разумеется, игнорировались, и конгрессмены собирались в обшитых деревянными панелями залах заседаний комитетов и часами в мельчайших подробностях изучали траты осейджей, словно на карту была поставлена государственная безопасность. На слушаниях подкомитета Палаты представителей 1920 года законодатели произвели тщательный анализ отчета государственного ревизора, направленного изучить характер текущих расходов племени, в том числе и семьи Молли. Тот, в частности, с порицанием представил одно из приложений: счет в мясной лавке на 319 долларов и 5 центов, накопившийся перед смертью у матери Молли Лиззи.

Ревизор настаивал на том, что соглашение о правах племени на нефть было заключено правительством не иначе как под властью дьявольского наваждения. Исполненный мрачного негодования, он возгласил: «Я побывал и работал в большинстве городов нашей страны и более или менее знаком с их отвратительными язвами и ужасающими клоаками. Но пока не приехал к этим индейцам, никогда до конца не понимал истории Содома и Гоморры, уничтожение и гибель которых были карой за их грехи и пороки»[174 - Х. С. Трэйлор Като Селлс, в Indians of the United States: Investigation of the Field Service, 201.].

Он умолял Конгресс принять более активные меры. «Любой белый в округе Осейдж скажет вам, что индейцы буквально сорвались с цепи[175 - Там же, 204.], – заявил он и добавил: – Пришел день, когда мы должны ограничить их траты или изгнать из наших сердец и совести всякую надежду сделать из осейджа настоящего гражданина».

Отдельные конгрессмены и свидетели попытались смягчить кампанию по превращению осейджей в козлов отпущения. На следующих слушаниях даже сам бывший опекуном судья признал, что богатые индейцы тратят деньги точно так же, как и белые. «В этих осейджах немало человеческого»[176 - Modifying Osage Fund Restrictions, 60.], – сказал он. Хэйл также утверждал, что правительство не вправе диктовать членам племени финансовые решения.

Однако в 1921 году, так же, как когда-то в качестве оплаты за захваченные у осейджей земли ввели систему пайков – и, как всегда, превращая проповедь просвещения в молот принуждения, – Конгресс принял еще более драконовский закон, регулирующий, как индейцам распоряжаться своими деньгами. Опекуны не только продолжили контролировать финансы подопечных – по новому закону «ограничивались» даже осейджи с опекунами. Теперь каждый из них ежегодно мог потратить из своей доли фонда нефтяных доходов не более нескольких тысяч долларов. При этом не принималось во внимание, что деньги могли потребоваться на оплату образования или лечения заболевшего ребенка. «У нас много маленьких детей[177 - Pawhuska Daily Capital, 19 ноября 1921 года.], – выступил в прессе последний потомственный вождь племени, которому было уже за восемьдесят. – Мы хотим их растить и учить. Мы хотим, чтобы они жили в комфорте, и не хотим, чтобы кто-то, кому нет дела до нас, придерживал наши деньги. Они нужны нам сейчас. Они у нас есть. Они наши, и мы не желаем, чтобы какой-то самодур не позволял нам ими пользоваться… Это несправедливо. Мы не желаем, чтобы с нами обращались как с малыми детьми. Мы взрослые люди и способны сами о себе позаботиться». Молли, как чистокровная осейджка, также оказалась в числе тех, на чьи деньги налагались ограничения. По крайней мере, ее опекуном был муж, Эрнест.

В финансовые дела племени вмешивалось не только федеральное правительство. Вокруг денег осейджей так и кружили хищники – «стая стервятников»[178 - Стенограмма заседания племенного совета осейджей, 1 ноября 1926 года, ONM.], как посетовал один индеец на заседании совета. За их счет всячески стремились поживиться продажные местные чиновники. На деньги в банках нацеливались грабители. Торговцы заламывали «особые» – то есть вздутые до небес – цены. Поражением чистокровных осейджей в правах пользовались нечистые на руку бухгалтеры и юристы. В Орегоне нашлась даже тридцатилетняя белая женщина, в поисках состоятельного мужа прямо писавшая в совет племени: «Пожалуйста, скажите самому богатому индейцу, которого знаете, что я добродетельна и честна настолько, насколько возможно»[179 - Pawhuska Daily Capital, 22 декабря 1921 года.].

На одном из слушаний в Конгрессе другой вождь осейджей по имени Бэкон Ринд заявил, что белые «загнали нас сюда, в глушь, в самые дикие земли Соединенных Штатов, думая: «Отправим этих индейцев туда, где нет ничего, кроме большой кучи камней – пусть живут там»[180 - Indians of the United States: Investigation of the Field Service, 281.]. А сейчас, когда оказалось, что куча камней стоит миллионы долларов, все хотят сюда попасть и получить часть этих денег».

Глава 7

Темное дело

В первые дни февраля 1923 года резко похолодало. Ледяные ветры проносились над равниной, завывая в оврагах и ломая ветви деревьев. Прерия стала тверда как камень, с неба пропали птицы, а Солнце-Отец казалось бледным и далеким.

Двое мужчин в это время охотились в четырех милях к северо-западу от Фэрфакса, когда заметили на дне скалистой котловины машину[181 - Мое описание обнаружения тела Роана и вскрытия основаны на показаниях присутствующих свидетелей, включая представителей правоохранительных органов. Для получения дополнительной информации см. документы в NARA-FW и NARA-CP.]. Не решившись подойти самим, охотники вернулись в город и сообщили властям. Для расследования прибыли помощник шерифа и городской маршал. В закатном свете они спустились по крутому склону к машине. Окна, как часто в автомобилях той эпохи, были закрыты шторками, и «Бьюик» напоминал черный гроб. С водительской стороны, однако, кое-что просматривалось, и помощник шерифа заглянул внутрь. За рулем угадывалась сгорбленная фигура мужчины.

– Пьяный, наверное, – сказал помощник шерифа[182 - Свидетельские показания перед большим жюри Дж. Р. Родса, NARA-FW.].

Однако когда он открыл дверцу, то увидел кровь на сиденье и на полу. Мужчину застрелили в затылок. Угол входа пули и отсутствие оружия исключали суицид. «Я сразу понял, что это убийство», – вспоминал впоследствии помощник шерифа[183 - Там же.].

После жестокой расправы над нефтепромышленником Макбрайдом прошло почти полгода без подозрительных смертей. Однако при виде человека в машине оба правоохранителя поняли, что убийства не прекратились. Холод сохранил тело, и проблем с идентификацией жертвы не было: Генри Роан, сорокалетний осейдж, женат, отец двоих детей. Волосы он когда-то заплетал в две длинные косы, которые в школе-интернате заставили состричь, как и изменить прежнее имя Роан Хорс (Roan Horse – Чалый Конь. – Прим. перев.). Высокая стройная фигура и удлиненное, красивое лицо – даже без кос, погребенный в автомобиле, он по-прежнему выглядел воином-осейджем.

Стражи порядка вернулись в город, где доложили обо всем мировому судье. Они позаботились также известить Хэйла, поскольку, как вспоминал мэр Фэрфакса: «Роан считал У. K. Хэйла своим лучшим другом»[184 - Питтс Битти Джеймсу A. Финчу, 21 августа 1935 года, NARACP.]. Один из чистокровных индейцев, чей доступ к собственным средствам официально ограничили, Роан часто просил у фермера в долг. «Мы были хорошими друзьями, и он искал у меня поддержки в трудный момент»[185 - Lamb, Tragedies of the Osage Hills, 178.], – вспоминал впоследствии Хэйл. Он выдал Роану столько кредитов, что тот вписал его получателем выплат по своему полису страхования жизни размером в 25 000 долларов.

За пару недель до смерти Роан позвонил Хэйлу, убитый горем – он узнал, что его жена спуталась с неким Роем Банчем. Хэйл зашел к другу и попытался его утешить.

Несколько дней спустя он наткнулся на Роана в банке в центре Фэрфакса. Тот попросил одолжить ему несколько долларов; он все еще был мрачнее тучи и хотел залить горе вином. Хэйл пытался его отговорить: «Генри, лучше не надо[186 - Свидетельские показания Уильяма К. Хэйла, U.S. v. John Ramsey and William K. Hale, октябрь 1926 года, NARA-FW.]. Тебе это во вред». И предупредил, что его «могут поймать». «Я не собираюсь проносить спиртное в город, – сказал Роан. – Я осторожно».

И исчез, пока не обнаружили его тело.

Снова начались неизбежные макабрические ритуалы. Помощник шерифа и маршал вместе с Хэйлом вернулись в лощину. К тому времени место преступления окутала тьма, и мужчины выстроили машины на холме, чтобы фары освещали то, что один из стражей порядка назвал «настоящей долиной смерти»[187 - Tulsa Daily World, 19 августа 1926 года.].

Хэйл остался стоять на вершине и наблюдал за началом коронерского расследования, участники которого суетились вокруг силуэта «Бьюика». Один из братьев Шоун заключил, что смерть наступила примерно десять дней назад. Правоохранители запротоколировали положение тела Роана – «руки сложены на груди, голова лежит на сиденье»[188 - Свидетельские показания перед большим жюри Дж. Р. Родса, NARA-FW.] – и то, как пуля вышла через правый глаз и затем разбила ветровое стекло. Отметили осколки, разбросанные на капоте и на земле вокруг. Описали найденное при убитом: «20 долларов банкнотами, два серебряных доллара и … золотые часы»[189 - Там же.]. Также обнаружили поблизости в замерзшей грязи следы шин другого, предположительно принадлежавшего убийце, автомобиля.

Весть о новом убийстве вновь воскресила чувство зябкого страха. На первой полосе газеты «Осейдж чиф» – в том же номере, где воздавалась дань уважения Аврааму Линкольну как источнику вдохновения для американцев, – был помещен заголовок: «ГЕНРИ РОАН ЗАСТРЕЛЕН НЕИЗВЕСТНЫМ»[190 - Osage Chief, 9 февраля 1923 года.].

Молли новость потрясла. В 1902 году, больше чем за десять лет до встречи с Эрнестом, она была замужем за Роаном, хоть и совсем недолго. До нас не дошло подробных сведений об их отношениях, однако, скорее всего, это произошло по сговору родителей жениха и невесты ради сохранения исчезающих традиций. Молли на тот момент едва исполнилось пятнадцать. Поскольку брак был заключен по обычаю осейджей, в юридическом разводе необходимости не возникло, и через некоторое время они просто разошлись. Тем не менее у обоих сохранились воспоминания о мимолетной близости, закончившейся без горечи, а, возможно, даже с некоторой потаенной теплотой.

На похороны Роана пришло множество жителей округа. Старейшины опять пели традиционные песни, только теперь они, казалось, адресовались живым, тем, кому приходилось претерпевать существование в этом жестоком мире. Хэйл вновь нес гроб близкого друга. Одно из любимых стихотворений фермера эхом вторило Нагорной проповеди Христа:

Слаб разуменьем человек, но все ж есть Тот,
кто «праведен вовек».
И потому на жизненном пути храни всегда завет:
«С другими поступай, как хочешь, чтобы с тобой
поступили в ответ»[191 - Charles W. Sanders, The New School Reader, Fourth Book: Embracing a Comprehensive System of Instruction in the Principles of Elocution with a Choice Collection of Reading Lessons in Prose and Poetry, from the Most Approved Authors; for the Use of Academies and Higher Classes in Schools, Etc. (New York: Vison & Phinney, 1855), 155.].

Молли неизменно помогала властям, однако когда те приступили к расследованию смерти Роана, ей сделалось тревожно. На свой лад она, в соответствии с американским духом, «сделала себя сама». Подробности своего прошлого она, словно убираясь в доме, замела под ковер и никогда не рассказывала второму мужу, инстинктивно ревнивому, о первом, осейджском браке. Эрнест очень поддерживал ее в эти ужасные времена, и недавно у них родился третий ребенок, девочка, которую они назвали Анной. Сообщи Молли властям о былой связи с Роаном, ей пришлось бы признаться Эрнесту, что все эти годы она его обманывала. Поэтому она решила не говорить ни слова ни мужу, ни властям[192 - Тайна брака Молли с Роаном позже была раскрыта в ходе процесса U.S. v. John Ramsey and William K. Hale, октябрь 1926 года, NARA-FW.]. У всех есть свои тайны.

После смерти Роана на осейджских домах начали появляться электрические лампочки, свисающие с крыш и карнизов и над черными ходами. Их общий свет разрывал темноту. Оклахомский журналист писал: «Ночью в Похаске, куда бы вы ни поехали, вы заметите на смутно вырисовывающихся в темноте домах индейцев электрическое освещение, которое чужак в этих местах мог бы принять за нарочитую демонстрацию нефтяного богатства. Однако на самом деле осейджи зажигают огни ради защиты от тайного приближения мрачного призрака, невидимой угрозы, нависшей над их землями и превратившей обширные акры, которые другие племена с завистью считают едва ли не раем на земле, в Голгофу и кладбище мертвых костей… «Кто станет следующим?» – вот страшный вопрос, кажется, навсегда застывший в воздухе округа»[193 - Daily Oklahoman, 6 января 1929 года.].

Убийства создали атмосферу страха, разъедавшую общину. Люди подозревали соседей, подозревали друзей. Вдова Чарльза Уайтхорна говорила, что уверена – убийцы ее мужа скоро «покончат и с ней»[194 - Отчет Финдли, 13 июля 1923 года, FBI.]. Приехавший в Фэрфакс впоследствии вспоминал, что люди были охвачены «парализующим страхом»[195 - Неопубликованное документальное повествование Гроува с Уайтом, NMSUL.], а журналист писал: «Темный плащ тайных преступлений и страха … опустился на окропленные нефтью холмы и долины округа Осейдж»[196 - Manitowoc Herald-Times, 22 января 1926 года.].

Несмотря на растущую опасность, Молли и ее семья продолжали искать убийц. Билл Смит признался паре человек, что его расследование «на верном пути»[197 - Мое описание Билла и Риты Смит в этот период и взрыва в значительной степени отражается на свидетельских показаниях, сделанных следователями в ходе судебного разбирательства; некоторые детали также были почерпнуты из статей местных газет и неопубликованного документального повествования Гроува с Уайтом. Для получения дополнительной информации см. документы в NARA-CP и NARA-FW.]. Однажды ночью они с Ритой были у себя дома, на некотором отдалении от Фэрфакса, когда им послышалось какое-то движение снаружи. Затем все прекратилось. Несколько ночей спустя они вновь услышали шум. Злоумышленники – кто же еще? – крутились возле дома, чем-то громыхали, что-то искали, а потом пропали вновь. Билл сказал другу: «Рита напугана»[198 - Неопубликованное документальное повествование Гроува с Уайтом, NMSUL.], хотя и сам, похоже, утратил бесшабашную самоуверенность.

Не прошло и месяца после смерти Роана, как Билл и Рита сбежали оттуда, бросив большую часть имущества. Они переехали в элегантный двухэтажный особняк с верандой и гаражом почти в центре Фэрфакса, купленный у доктора Джеймса Шоуна, близкого друга Билла. У соседей были сторожевые псы, которые лаяли при малейшем шорохе и наверняка дали бы знать, если злодеи вернутся. «Может быть, теперь, когда мы переехали, – сказал другу Билл, – они оставят нас в покое»[199 - Там же.].

Вскоре после этого на пороге Смитов появился мужчина. Он сказал, что слышал, будто Билл продает свою землю. Билл ответил, что он ошибся. Вид у мужчины был как у закоренелого преступника, и он все время зыркал по сторонам, будто присматриваясь, как половчее забраться в дом.