Вернон Господи Литтл

– Мне уже пора.

– Послушай, Вернон…

Щелк.

Я прилипаю взглядом к телеэкрану. Ветерок перебирает целлофан на Лечугиной ферме по разведению плюшевых мишек, потом подхватывает завиток волос Лалли и вздымает их над головой. Фоном для его голоса служит ритмичный скрип нефтяной качалки.

«Эта маленькая, но наделенная чувством собственного достоинства община сделала решительный шаг, чтобы выйти из тягостной тени трагических событий, случившихся здесь во вторник. Сегодня произведен арест новой фигуры в той паутине из причин и следствий, которая поставила этот некогда мирный городок на колени».

– Давненько я не стоял на коленях, – говорит Барри, садясь верхом на стул.

«Соседям Вернон Грегори Литтл казался обычным тинейджером. Мальчик был немного неловок в общении, но, встретив его на улице, вы не обратили бы на него ровным счетом никакого внимания. Именно так все и обстояло – до сегодняшнего дня».

На экране появляются нарочито яркие картинки, место преступления, пленка пляшет под затемненным небом, плачущие женщины, по уши обмотанные соплями. Потом мое школьное фото, с улыбкой во весь рот.

«Конечно, я обращала внимание, что с мальчиком происходят какие-то перемены, – говорит Джордж Покорней. Она сидит у нас дома, и из-за миски с фруктовым салатом с ней рядом предательски выглядывает пачка сигарет. – Он стал носить более агрессивную обувь, а эта стрижка под скинхеда к нему словно приросла…»

«Как я тебя понимаю», – произносит где-то на заднем плане Бетти.

Камера переходит на Леону Дант. На сумочке у нее написано «ГУЧЧИ» такими большими буквами, что сама сумочка, по идее, должна быть выше на целый ярд.

«Да, но он казался похожим на любого другого вполне нормального ребенка».

Камера выруливает в коридор и движется по направлению к моей комнате: к саундгреку примешивается зловещая, на сбитом ритме ксилофонная музыка. Лалли останавливается возле моей кровати и разворачивается лицом к камере.

«Мне описывали Вернона Литтла как парня довольно замкнутого; близких друзей у него почти не было, скорее, он предпочитал общению со сверстниками компьютерные игры и – чтение».

Камера как бы нечаянно ныряет так, что в кадре оказывается громоздящаяся возле кровати стопка белья. Потом появляется каталог белья женского.

«Однако в личной библиотеке Вернона Литтла нам не удалось отыскать ни Стейнбека, ни Хемингуэя… По правде говоря, его литературный вкус ограничивается вот этим…»

На экране разворот за разворотом; те же отвязные позы, что когда-то гнали по моим жилам густой стыдный сок, сегодня режут, как бритва. И тут мы доходим до страницы 67. Стоп машина!

«Невинное детское рукоблудие, – задается вопросом Лалли, – или же леденящая душу подробность о подавленных сексуальных импульсах Вернона Литтла, напрямую связанная с трагедией минувшего вторника?»

Ксилофону начинает вторить душераздирающий вой скрипки. В кадре оказывается дисплей моего компьютера, папка с названием «Домашняя работа». Клик. Выход на картинки с порносайта ампутантов, которые я распечатывал для старого Сайласа Бена.

«Боже правый, – говорит мама. – Я и понятия не имела».

Лалли сочувственно присаживается рядом с ней на моей кровати, и брови у него, как положено, домиком.

«Не будет ли справедливо считать и вас, мать Вернона Литтла, одной из жертв этой трагедии?»

«Да, пожалуй, я и в самом деле жертва. Да, вы правы».

«И все же вы настаиваете на том, что Вернон невиновен?»

«Боже мой, для собственной матери ребенок всегда останется невиновным, вы же знаете, что даже убийцы остаются для своих родных – родными».

Вот, ни хуя себе, поворот событий. Такой, что даже и подставой назвать язык не повернется. Камера снова дергается, и Лалли просто дает ей понемногу скользить в сторону. Даже Барри Гури понимает, что это конец всему; он просто вздыхает, встает со стула и говорит мне: «Пора идти». Он ведет меня к двери, но я оборачиваюсь, чтобы принять последний удар. Я знаю, что сейчас будет. Все вышло бы совсем по-другому, если бы я немного раньше научился писать, если бы я был чуть более сообразительным и правильным ребенком. Но на деле, пока мне не стукнуло семь или около того, я при всем желании не смог бы написать «Аламо»[8 - Ключевое слово, которое в любом американце должно вызывать самые патриотические чувства: как словосочетание «Брестская крепость» в россиянине. В 1830-х годах пограничные с США территории Мексики и, в особенности, Техаса активно инфильтровались американцами, среди которых столь же активно подогревались антимексиканские настроения, связанные, в частности, с запретом на рабовладение. Впрочем, правящая в Мексике диктатура генерала Санта-Аны сама немало тому способствовала, требуя, скажем, от переселенцев обязательного принятия католичества. В результате мексиканских приграничных бандитов, воевавших с центральным правительством, поддержали проживающие в Техасе 40 тысяч американцев, и в 1836 году была провозглашена независимость Техаса. Во главе повстанцев встали профессиональные авантюристы вроде Дейви Крокетта и Джима Боуи. 23 февраля 1836 года около двухсот повстанцев были осаждены в миссии Аламо четырехтысячным армейским корпусом под командованием самого Санта-Аны. Осажденные держались до 6 марта и были убиты все до единого, включая уже упомянутых Крокетта и Боуи. Мексиканцы потеряли до полутора тысяч человек. Крик «Помни Аламо!» стал с тех пор боевым кличем. Техас, выиграв войну за независимость после победы под Сан-Хасинто, недвусмысленно дал понять, что хочет воссоединиться с США – что, в свою очередь, вызвало Американо-мексиканскую войну 1846–1847 годов и отторжение от Мексики почти половины ее территории, включая нынешние штаты Техас, Калифорнию, Аризону, Нью-Мексико, Неваду, Юту и часть Колорадо. Героическая война за независимость от Мексики до сих пор является одной из основ техасской исторической мифологии, а потому пятилетний мальчик, рисующий горы трупов и моря крови в Аламо, – это совершенно правильный мальчик.]. Так что на всех тех рисунках, которые я подарил матушке, когда мне было пять лет, подписи нет. Просто груды трупов, палка-палка-огуречик, и все вокруг залито кровью.

«Что ж, теперь вы сами понимаете, что Вернон Литтл был обычным ребенком – почти во всех отношениях».

– Встать, суд идет!

Надзиратель прогуливается вокруг моего компьютера и целой коробки всякого прочего дерьма, которые стоят на полу в зале суда. Матушкиному каталогу с подштанниками выделили отдельный стол. Даже мои старые детские рисунки и те здесь; но в коробку из-под «найков» они, судя по всему, нос не сунули. У судейского озона появился нездоровый хрусткий привкус.

– Мистер Абдини, – говорит судья, – надеюсь, ваш клиент отдает себе отчет в том, что его привлекают к суду, и я хочу обратить ваше внимание на различные основания для подачи протеста, которые могут возникнуть по ходу слушаний.

Абдини вскидывает голову.

– Ваша честь?

– Дело дойдет до обвинительного акта, сэр. Может случиться и так, что вам тоже удастся принять в этом участие.

– Мэм, – говорю я, – разрешить все это дело можно проще простого: вызвать моего свидетеля, он же мой учитель, и все…

– Шшш, – шипит Абдини.

– Советник, я прошу вас поставить вашего клиента в известность о том, что в данном случае он не является обвиняемым. А кроме того, указать, что суд не обязан выполнять для него работу, находящуюся в компетенции шерифа.

На секунду она откидывается на спинку кресла, потом поворачивается к Вейн.

– Заместитель шерифа, вы опросили свидетелей, которые могли бы дать основания для алиби?

– Боюсь, что последний свидетель, мисс Лори-Бетлехем Доннер, скончалась сегодня утром, ваша честь.

– Понятно. А как насчет учителя этого молодого человека?

– Мэрион Кастетт не упоминал о том, что обвиняемый в момент трагедии находился на месте преступления.

– Не упоминал или вы его об этом не спрашивали?

– Лечащие врачи утверждают, что он не сможет давать свидетельских показаний вплоть до конца марта следующего года. Все, чего мы смогли от него добиться, – это несколько слов, мэм.

– Вейн, черт вас побери. Что это были за слова.

– Насчет второго ствола, мэм.

– О господи.

Вейн кивает и поджимает губы. И не может, сука, удержаться, чтобы не глянуть в мою сторону.

– Ваша честь, мы хотели бы обсудить размер залога, – говорит Абдини.

– Да что вы говорите, – вскидывается Вейн. – Ваша честь, этот молодой человек начал бегать от органов правосудия даже раньше, чем запахло жареным…

Абдини вздымает руки к потолку.