Семь камней

Отчасти это было понятно; все знали, что самоцветы обладают специфической вибрацией, которая соотносится с небесными сферами, а сами сферы, конечно, влияют на землю. Как наверху, так и внизу. Но все же он не понимал, как вибрации влияли на пространство, портал… на это. Мысли об этом вызвали в нем желание, потребность потрогать их, убедить самого себя, и он отложил в сторону свертки, стал рыть в левом углу тайника, где, если нажать на определенную шляпку гвоздя, одна доска отделялась и плавно поворачивалась на шпинделях. Он сунул руку в темную щель, нащупал маленький замшевый мешочек, и, как только прикоснулся к нему, чувство неуверенности немедленно рассеялось.

Он развязал мешочек и высыпал на ладонь его разноцветное содержимое, сверкавшее в темной тени: яркую белизну бриллиантов, лавандовые и фиолетовые аметисты, золотое сияние топазов и цитринов. Достаточно?

Достаточно, чтобы перенестись назад, – это точно. Достаточно, чтобы с некоторой точностью управлять собой, выбрать, насколько далеко он окажется. Но достаточно ли, чтобы перенестись вперед?

Он взвесил на ладони сверкающую пригоршню и осторожно высыпал их назад. Нет, еще не пора. Но у него пока было время на поиски; он никуда не собирался как минимум четыре месяца. Пока он не убедится, что у Мадлен все хорошо и что она носит в своем чреве его ребенка.

– Джоан, – Майкл взял ее за локоть, удерживая, чтобы она не выпрыгнула из кареты. – Вы уверены? Ну, если вы не вполне чувствуете себя готовой, оставайтесь в моем доме, пока не…

– Я готова. – Она не глядела на него, а ее лицо было бледным, словно брусок свиного жира. – Пожалуйста, позвольте мне уйти.

Он с неохотой отпустил ее руку, но настоял, что пойдет с ней и позвонит в колокольчик у ворот, а там все объяснит привратнице. Но все это время он чувствовал, как она дрожала словно бланманже. Что это, страх или вполне понятные нервы? Он и сам чувствовал себя немного странно, ведь произошли такие перемены, начало новой жизни, так отличающейся от всего, что было прежде.

Привратница ушла за монахиней, отвечающей за новициаток, новеньких, и оставила их в маленьком дворике возле ворот. Оттуда он видел освещенный солнцем двор с аркадой вдоль дальней стороны, а справа обширный сад и огород. Слева высилось здание больницы, которую содержал орден, а за ним другие монастырские постройки. Место красивое, подумал он, надеясь, что ее страхи рассеятся при виде такого благолепия.

Она всхлипнула. Он встревожился, увидев, что по ее щекам текло что-то, похожее на слезы.

– Джоан, – тихо сказал он и протянул ей свой свежий носовой платок. – Не бойтесь. Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной в любое время, и я приеду. И насчет писем я говорил серьезно.

Он хотел добавить что-то еще, но тут вернулась привратница с сестрой Евстасией, которая встретила Джоан с материнской добротой. Кажется, это утешило девушку, потому что она всхлипнула, выпрямилась и, сунув руку в карман, вынула маленький, сложенный квадратик, очевидно, заботливо сохраненный во время поездки.

– J’ai une lettre,[33 - [33] (#_ftnref33) У меня есть письмо (фр.).] – сказала она на неуверенном французском. – Pour Madame le… pour… мать-настоятельница? – еле слышно сказала она. – Мать Хильдегарда?

– Oui?[34 - [34] (#_ftnref34) Да? (Фр.)] – Сестра Евстасия взяла записку с такой же бережностью, с какой она была отдана.

– Это от… нее, – сказала Джоан Майклу. У нее иссяк запас французских слов. Она по-прежнему не смотрела на него. – От папиной… э-э… жены. Ну, вы знаете. Клэр.

– Господи Иисусе! – выпалил Майкл, заставив привратницу и сестру Евстасию с укором посмотреть на него.

– Она сказала, что была подругой матери Хильдегарды. И если она еще жива… – Она бросила взгляд на сестру Евстасию, вероятно, понимавшую ее слова.

– О, мать Хильдегарда, конечно, жива, – заверила она Джоан по-английски. – И ей, несомненно, будет интересно поговорить с вами. – Она сунула записку в свой вместительный карман и протянула руку. – Итак, моя дорогая девочка, если вы готовы…

– Je suis pr?t,[35 - [35] (#_ftnref35) Готова (фр.).] – ответила Джоан дрожащим голосом, но с достоинством. Так Джоан Маккимми из Балриггана вошла в ворота монастыря Ангелов, сжимая в кулаке чистый носовой платок Майкла Мюррея и ощущая запах душистого мыла его умершей жены.

Майкл отпустил карету и беспокойно бродил по городу. Ему не хотелось возвращаться домой. Он надеялся, что монахини будут добры к Джоан, надеялся, что она приняла верное решение.

Конечно, утешал он себя, какое-то время она еще не будет монахиней. Он не знал, сколько проходило времени от поступления в монастырь до пострига в монахини, когда произносился обет бедности, целомудрия и послушания, но уж не меньше нескольких лет. У нее еще будет время убедиться, что она хочет этого. И она была, по крайней мере, в безопасном месте. Взгляд, полный ужаса и огорчения, который она бросила через ворота монастыря, все еще преследовал его. Он шел к реке, где вечерний свет отражался в воде словно в бронзовом зеркале. Рыбаки устали, дневные крики затихли. При таком освещении отражение лодок, скользивших домой, казалось более реальным, чем сами лодки.

Он удивился тому письму и гадал, имело ли оно какое-то отношение к огорченному состоянию Джоан. Он и не знал, что жена его дяди была как-то связана с монастырем Ангелов – хотя теперь он порылся в памяти и вспомнил, как Джаред упоминал, что дядя Джейми недолго, еще до Восстания, работал в Париже в винной торговле. Он предположил, что Клэр тогда, возможно, и познакомилась с матерью Хильдегардой… но все это было еще до его рождения.

При мысли о Клэр он ощутил странное тепло; вообще-то он не мог думать о ней как о своей тетке, хотя она была ею. Он провел с ней в Лаллиброхе не так много времени – но не мог забыть тот момент, когда она встретила его в дверях, одна. Кратко поздоровалась и, повинуясь импульсу, обняла. И он мгновенно почувствовал облегчение, словно она сняла тяжесть с его сердца. Или, может, вскрыла нарыв в его душе, как могла вскрыть на его заднице.

При мысли об этом он невольно улыбнулся. Он не знал, кто она – в Лаллиброхе кто-то считал ее ведьмой, а кто-то ангелом, но в большинстве мнения осторожно склонялись к определениям «фейри» – «фея», поскольку Старый народец был опасным, и все старались не говорить о нем слишком много, – но она ему нравилась. Отцу и Молодому Йену тоже, а это много значило. И дяде Джейми, конечно, – хотя все говорили, что дядя Джейми околдован. Майкл усмехнулся. Эге, если любить собственную жену было следствием колдовства.

Если бы кто-нибудь за пределами их семьи знал, что она им говорила… Он прогнал эту мысль. Этого он не мог забыть, но думать не хотел. Про кровь, текущую по сточным канавам Парижа. Он невольно посмотрел вниз, но канавы были полны обычным ассортиментом отбросов, дохлыми крысами и кусками пищи, слишком испорченными, чтобы на них позарились даже уличные попрошайки.

Он шел, медленно пробираясь по многолюдным улицам, мимо Нотр-Дама и Тюильри. Если он много ходил, то иногда ему удавалось заснуть без дюжины бокалов вина.

Он вздохнул и, работая локтями, пробрался сквозь группу бродячих музыкантов, толпившихся у таверны, потом повернул к рю Тремулен. В иные дни его голова была похожа на тропу среди ежевики: колючки впивались в него, куда бы он ни повернул, и невозможно было выбраться из зарослей.

Париж – небольшой город, но сложный, в нем есть места, где всегда можно погулять. Майкл пересек площадь Согласия, думая о том, что говорила им Клэр, и мысленно видя высокую тень от ужасной машины.

Джоан обедала рядом с матерью Хильдегардой, такой древней и святой, что девушка боялась даже дышать слишком сильно, а то вдруг преподобная мать-настоятельница рассыплется на крошки словно черствый круассан и душа ее полетит на небо прямо у нее на глазах. Впрочем, мать Хильдегарда невероятно обрадовалась письму, которое привезла Джоан, у нее даже слегка порозовело лицо.

– От моей… э-э… – Святые Марфа, Мария и Лазарь, как по-французски «мачеха»? – Э-э… жена моего… – Не знала она и как перевести «отчим»! – Жена моего отца, – нерешительно закончила она.

– Ты дочка моей милой подруги Клэр! – воскликнула монахиня. – И как она поживает?

– Бонни, э-э… то есть bon, когда я видела ее в последний раз, – ответила Джоан и потом попыталась что-то объяснить, но вокруг нее все говорили очень быстро по-французски, и она замолчала и взяла бокал вина, который предложила ей мать Хильдегарда. Так она станет пьяницей задолго до того, как примет постриг, подумала она и, пытаясь спрятать свое покрасневшее лицо, нагнулась и погладила крошечную собачку настоятельницы, пушистое, добродушное существо цвета жженого сахара по кличке Бутон.

Благодаря то ли вину, то ли доброте настоятельницы она немного успокоилась. Мать Хильдегарда приветствовала ее в общине и в конце трапезы поцеловала в лоб, а потом отправила с сестрой Евстасией осматривать монастырь.

И вот она лежала на узкой кровати в дортуаре, слушая дыхание дюжины других новициаток. Ей казалось, что она в коровнике – такой же теплый, влажный воздух, только без запаха навоза. Ее глаза наполнились слезами, когда внезапно и живо ей представился их каменный коровник в Балриггане. Но она прогнала слезы и плотно сжала губы. Несколько девушек тихонько рыдали, тоскуя по дому и семье, но она не хотела быть такой, как они. Она была старше многих из них – некоторым было не больше четырнадцати, – и она обещала Господу, что будет держаться.

День прошел неплохо. Сестра Евстасия была очень добра. Она провела ее и парочку других новеньких по территории монастыря, показала большой сад с лекарственными травами, фруктами и овощами для кухни, храм, где шесть раз в день служили молебны плюс мессу по утрам, хлевы и кухни, где они будут поочередно работать, и большую больницу Ангелов – главное место трудов в монастыре. Они видели больницу только снаружи, внутрь они пойдут завтра, когда сестра Мари-Амадеус объяснит им их обязанности.

Это было нелегко, конечно, – все-таки она понимала только половину того, что ей говорили люди, и была уверена по выражению их лиц, что они понимали еще меньше из того, что она пыталась им сказать, – но замечательно. Ей нравились духовная дисциплина, часы молитвы с ощущением покоя и единения, которое нисходило на сестер, когда они вместе пели и молились. Нравились строгая красота храма, потрясающая элегантностью, тяжелые линии гранита и грация резьбы по дереву, легкий запах ладана в воздухе, словно дыхание ангелов.

Новициатки молились вместе со всеми, только не пели. Их будут учить музыке – как чудесно! В юности мать Хильдегарда была, по слухам, знаменитой музыкантшей и считала музыку одной из самых важных форм молитвы.

Мысль о новых вещах, которые она увидела, и о тех, что еще предстояло увидеть, отвлекли ее – чуточку – от воспоминаний о голосе матери, о ветре с пустоши, о… Она торопливо прогнала такие мысли и взяла в руки новые четки, тяжелые, с гладкими деревянными бусинами, приятные на ощупь и успокаивающие.

Самое главное, тут был покой. Она совсем не слышала голоса, не видела ничего странного или тревожащего. Она была не настолько дурочкой, чтобы поверить, что она избавилась от своего опасного дара, но, по крайней мере, тут ей могли помочь, если… когда… все это вернется.

И по крайней мере, она уже знала достаточно латынь, чтобы правильно произносить святые молитвы. Ее тут научили.

– Ave, Maria, – прошептала она, – gratia plena, Dominus tecum,[36 - [36] (#_ftnref36)Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с тобою (лат.) – первая строка католической молитвы к Деве Марии.] – и закрыла глаза. Тоска по дому затихла, когда четки медленно и бесшумно заскользили под ее пальцами.

На следующий день

Майкл Мюррей стоял в проходе винного склада, страдая от жестокого похмелья. Он проснулся с ужасной мигренью, потому что выпил накануне много всего на пустой желудок, и хотя головная боль уже отступила и лишь слабо пульсировала в затылке, ему все равно казалось, будто его растоптали и бросили умирать. Его кузен Джаред, владелец «Фрэзер et Cie», поглядел на него холодным взглядом бывалого человека, покачал головой, вздохнул, но ничего не сказал, лишь забрал список из его бесчувственных пальцев и стал считать сам.

Лучше бы уж Джаред упрекнул его. Все жалели его, ходили вокруг него на цыпочках. И словно мокрая повязка на рану, их забота лишь растравляла боль от потери Лили. Появление Леонии тоже не помогало – да, она была очень похожа на Лили внешне, но по характеру совсем другая. Она говорила, что они должны поддерживать и утешать друг друга, что она будет часто приезжать в его дом. А ему на самом деле хотелось, чтобы она просто исчезла, хотя он и стыдился такой мысли.

– Как там маленькая монахиня? – Голос Джареда, как всегда, сухой и деловитый, вырвал его из терзающих и туманных мыслей. – Ты проводил ее в монастырь? Все нормально?

– Угу. Ну… угу. Более-менее. – Майкл выдавил из себя слабую улыбку. Этим утром ему не слишком хотелось думать и о сестре Грегори.

– Что ты дал ей с собой? – Джаред протянул список Умберто, итальянцу, отвечавшему за этот склад, и пристально посмотрел на Майкла. – Надеюсь, не новую риоху, которая у тебя не пошла?

– А-а… нет. – Майкл старался сфокусировать внимание. У него кружилась голова от фруктовых испарений из бочек, в которых зрело вино. – Я пил мозель. В основном. И чуточку ромового пунша.

– О, понятно. – Старческие губы Джареда скривились. – Разве я не говорил тебе, чтоб ты не мешал вино с ромом?

– Ну, говорил раз двести, не больше. – Джаред шел по узкому проходу, и Майкл волей-неволей поспевал за ним. По обе стороны от них громоздились до потолка бочки.

– Ром – демон. А виски – виртуозное утешение, – изрек Джаред, останавливаясь возле стеллажа с небольшими черными бочонками. – Если виски хорошо сделано, оно никогда тебя не подведет. Кстати… – он постучал по донышку одного бочонка, и он издал резонирующий и глубокий звук «туннк», говоривший, что бочонок полон, – что это? Он прибыл из доков сегодня утром.