Исступление. Скорость (сборник)

Пробираясь вдоль фургона, она видела еще одну дверь, расположенную ближе к кабине, почти позади пассажирского сиденья. В большинстве домов на колесах было по две двери, но это была редко встречающаяся старая модель, где их было три. Впрочем, даже ради собственного спасения Кот не решалась продвинуться вперед – по той же самой причине, по которой раздумала напасть на водителя сзади. Если убийца увидит или услышит ее, он собьет ее с ног резким маневром и подстрелит, прежде чем она успеет подняться.

Пока же у нее оставалось единственное преимущество – убийца не знал, что у него на борту пассажир.

Если она не сможет открыть дверь и выпрыгнуть, у нее останется только один выход – убить. Для этого ей придется затаиться здесь и, когда он пойдет в туалет или направится в спальню, чтобы проведать своих мертвых пленников, ударить его ножом в живот, перепрыгнуть через упавшее тело и спастись через водительскую дверь. Всего несколько минут назад Кот, движимая слепой яростью, готова была нанести убийце смертельный удар – сумеет она сделать это и по необходимости, когда представится подходящая возможность.

Работающий двигатель заставлял мелко вибрировать металлический пол, на котором она сидела, и Кот почувствовала, как начинают неметь ягодицы. Впрочем, полной бесчувственности Кот только обрадовалась бы, поскольку ковер оказался недостаточно мягким и у нее начал ныть копчик. Как она ни ерзала из стороны в сторону, как ни наклонялась вперед и назад, все эти меры приносили только временное облегчение. Боль распространилась на поясницу, а потом поползла выше; мелкое неудобство превращалось в серьезную проблему.

Двадцать минут, полчаса, сорок минут, час, еще четверть часа – все это время Кот мужественно терпела боль, стараясь отвлечь себя размышлениями о том, какие шаги ей следует предпринять сразу после того, как фургон остановится и убийца встанет с водительского сиденья. Сосредоточившись, она старалась представить себе все возможные варианты развития событий и предусмотреть миллион неожиданностей, которые могут возникнуть и испортить ее план. Но и это помогло лишь отчасти. Вскоре Кот не могла думать ни о чем другом, кроме боли в спине.

В фургоне было довольно прохладно, а на ступеньках, где сидела Кот, тепла не ощущалось вовсе. Каждый оборот карданного вала под полом, каждая неровность дороги проникала сквозь подошвы кроссовок, воздействуя на пятки и ступни. Как могла, Кот сгибала и разгибала пальцы ног, стараясь хоть таким способом сохранить подвижность застывших лодыжек и икр, опасаясь, что они затекут и в решающий момент она не сможет действовать решительно и быстро.

Потом – с подозрительной веселостью, в которой явно было что-то от истерии, – Кот подумала: «Да черт с ним, с горем, черт с ним, с правосудием! Полжизни бы отдала за мягкий стул и грелку для ног. Посидеть по-человечески хоть полчаса, а там пусть делает со мной что угодно!»

Вынужденное бездействие не только сказывалось на ее физическом состоянии, но и начинало угнетать Кот морально. Когда она впервые услышала шаги убийцы в коридоре усадьбы Темплтонов, то сразу сказала себе, что движение – это залог безопасности. Теперь дело обстояло несколько иначе – в физическом движении, которое отвлекло бы ее, заключалась ее эмоциональная безопасность, однако обстоятельства требовали, чтобы она продолжала сидеть неподвижно, выжидая удобного момента. Времени для размышлений неожиданно оказалось слишком много, а мысли Кот по большей части были беспокойными и совсем не веселыми.

В конце концов она довела себя до такого состояния, что глаза сами собой наполнились слезами. Кот как раз подумала, что страдания, которые причиняют ей замерзшие ноги и боль в затекшей спине и отсиженных ягодицах, – это еще не самое страшное. Настоящая боль гнездилась у нее в сердце; это была боль, вызванная горем, голос которого она заглушала в себе с тех пор, как обнаружила в ванной комнате тела Сары и Пола Темплтон, как почувствовала едкий, отдающий аммиаком запах пролитого семени в спальне Лауры и увидела тускло мерцающие звенья сковавшей ее стальной цепи. Для ее слез физическая боль была просто предлогом.

Но если бы Кот дала волю жалости к себе, если бы всхлипнула хоть раз по своей онемевшей заднице, то мысль о Поле, Саре и Лауре Темплтон – и обо всем несчастном и больном человечестве, чтоб ему пусто было! – вызвала бы настоящий потоп. Думать о том, что с трудом завоеванная надежда часто превращается в кошмар, было невыносимо, и Кот готова была спрятать лицо в ладонях, выкрикивая один и тот же вопрос, с которым к Богу обращаются чаще всего: «Почему?! Почему?! Почему?! Почему?! Почему?!»

Сдаться слезам выглядело слишком просто и слишком соблазнительно. Только это были бы эгоистичные слезы человека, который потерпел поражение; они бы не только не избавили ее от мук, но заодно унесли с собой необходимость заботиться о ком-то еще. Долгожданного облегчения можно было достичь, просто признав, что долгие усилия что-то понять и в чем-то разобраться не стоят боли, какую приносят опыт и знание.

Стоит ей сдаться, заплакать, и фургон тут же остановится, водитель встанет из кресла и найдет ее здесь, скорчившуюся на холодных железных ступеньках. Что он предпримет? Оглушит ее ударом рукоятки пистолета, оттащит в спальню и изнасилует на полу, рядом с трупом подруги? Это, конечно, самое страшное, что Кот могла себе представить, но это было бы быстро. К тому же на этом для нее все закончилось бы: убийца навсегда освободил бы ее от необходимости задавать вопрос: «Почему?» – и от мук, которые Кот испытывала, то и дело проваливаясь сквозь хрупкий лед надежды в черные глубины отчаяния.

Очень давно и очень хорошо – возможно, с той самой ночи в свой восьмой день рождения, которую она провела под кроватью в обществе гнусного пальметто, – Кот знала, что быть жертвой – это выбор, который человек делает сам. Будучи ребенком, она не умела облечь это озарение в слова и не понимала, почему так много людей выбирает страдание. Только став старше, Кот научилась распознавать чужую ненависть к себе, чужие малодушие и слабость.

Большинство бед и несчастий обрушивается на нас не по воле судьбы – мы сами призываем их на свою голову.

Котай постоянно стремилась к тому, чтобы не быть жертвой, она всегда пыталась сопротивляться и даже наносить ответные удары. Держаться до последнего ей помогали тщательно выпестованное чувство собственного достоинства, вера и надежда на будущее, однако жертвенность и покорность судьбе были слишком соблазнительны, маня освобождением от ответственности, необходимости о ком-то заботиться и кого-то любить. Страх легко переплавлялся в усталую покорность, а провалы и неудачи не влекли за собой ощущения вины, – напротив, из них быстро прорастала жалость к себе, такая уютная и удобная.

И вот теперь Котай снова балансировала на туго натянутой проволоке собственных эмоций и не знала, сумеет ли сохранить равновесие или позволит себе оступиться и упасть.

Фургон снова стал замедлять ход. Теперь он явно сворачивал вправо и как будто собирался съехать с трассы и остановиться. Кот опять подергала дверь. Она знала, что дверь заперта, но все равно продолжала бесшумно налегать на рычаг, физически неспособная сдаться просто так.

Фургон въехал на какую-то наклонную поверхность и покатился еще медленнее.

Кот пошевелилась и, морщась от боли в бедрах и лодыжках и вместе с тем радуясь возможности оторвать седалище от жесткого металлического пола, слегка привстала, чтобы заглянуть за перегородку.

Затылок убийцы стал для нее самой ненавистной вещью в мире, и Кот почувствовала, как в ней просыпается остывший гнев. Какие страшные фантазии рождаются внутри этого черепа? Она просто рассвирепела при мысли о том, что он жив, а Лаура мертва; что он, наглый и самодовольный, спокойно сидит за рулем, смакуя воспоминания о крови, о жалобных криках и мольбах о пощаде, которые наверняка все еще звучали райской музыкой в его ушах. Непереносимо было думать о том, что после всего, что он совершил, убийца сможет беспрепятственно любоваться закатом, есть персики, нюхать цветы. Его затылок казался Кот похожим на гладкий хитиновый панцирь насекомого, и она почти не сомневалась, что, если ей доведется дотронуться до него, он окажется холодным и твердым, как у жука его спинка.

Заглянув через плечо водителя, Кот увидела впереди небольшое возвышение, на вершине которого стояло какое-то непонятное строение, едва видимое в полутьме. Несколько высоких галогеновых светильников разбрасывали вокруг тусклый серо-желтый свет.

Котай снова пригнулась в своем убежище и крепче сжала рукоятку ножа.

Фургон урча вскарабкался на подъем и снова покатился по горизонтальной плоскости. Скорость его упала еще больше.

Кот повернулась спиной к двери и спустилась на самую нижнюю ступеньку. Правую ногу она поставила ступенькой выше, готовясь оттолкнуться от двери и атаковать. Пока же она надежно укрылась в тени, подальше от света переносной лампы, болтавшейся над столом на тонком витом шнуре. Только бы убийца дал ей шанс…

Взвизгнув тормозами, фургон остановился окончательно.

Где бы они ни были, неподалеку непременно окажутся люди. Люди, которые смогут ей помочь.

Но если она закричит, будет ли слышно снаружи?

Даже если кто-то услышит крик, поспеет ли он вовремя, или убийца с пистолетом в руке окажется проворнее?

Кроме того, они вполне могли остановиться на обочине, на площадке для отдыха, где нет ничего, кроме парковки, нескольких столиков, кабинки туалета и щита, призывающего автотуристов быть осторожнее с огнем. Может быть, убийца притормозил, чтобы воспользоваться общественным туалетом или унитазом в своей собственной крошечной ванной комнате. В этот мертвый час – в три утра – фургон мог оказаться на стоянке единственной машиной. В этом случае она может орать, пока не охрипнет, – все равно на помощь никто не придет.

Двигатель фургона неожиданно заглох, и наступила тишина. Противная вибрация пола тоже прекратилась, зато Кот затряслась, как в лихорадке. Она больше не чувствовала себя подавленной, а мышцы живота застонали от напряжения. Она снова была испугана, потому что очень хотела жить.

Разумеется, Кот предпочла бы, чтобы убийца вышел и дал ей возможность незаметно ускользнуть, но, если бы он пошел в собственную туалетную комнату, она готова была встретить его. Он должен будет пройти совсем рядом с ней. Так или иначе, но она попробует положить этому конец.

Безумная мысль пронеслась у нее в голове: что будет, когда она проткнет его ножом? Что потечет из раны – кровь или мерзкий желтый гной, который появляется, когда раздавишь жирного черного жука?

Кот уже не терпелось услышать тяжелые шаги этой сволочи, услышать, как прогибается и скрипит под его ногой деформированная металлическая половица, однако ничего не происходило. Вероятно, подумала она, убийца просто воспользовался минутой отдыха и теперь потягивается, разминает затекшие плечи и потирает свою бычью шею, старясь избавиться от легкой дорожной усталости.

А может быть, он все-таки заметил, как она мелькнула в зеркале заднего вида, заметил ее бледное лицо, освещенное болтавшейся над столом переноской, и теперь ползет к ней, бесшумно покинув водительское сиденье и ловко огибая так хорошо ему знакомые скрипучие панели пола? Вот он проскользнул в отгороженный отсек столовой, вот перегибается через стену и стреляет прямо туда, где она скрючилась в темноте, – стреляет ей прямо в лицо…

Кот подняла голову и посмотрела поверх прикрывавшей ее стенки. Она не решилась подняться слишком высоко, так что не видела даже висящей над столом лампы – только ее свет. Ей оставалось только гадать, достаточно ли этого, чтобы заметить, как он приближается, или убийца выскочит перед ней, как чертик из табакерки, и откроет огонь.

Глава 4

Жить ощущениями.

Он уверен, что только так и надо жить…

Сидя за баранкой своего огромного дома на колесах, он закрыл глаза и потер шею.

Он вовсе не пытался избавиться от боли. Боль пришла к нему сама и сама уйдет в положенный срок. Он даже гордился тем, что никогда не принимал тайленол и тому подобную дрянь. Обезболивающие – для слабаков.

Единственное, чего ему хотелось, – это наслаждаться болью. И он знал – как. Кончики пальцев ловко нашли самую болезненную точку слева от третьего шейного позвонка и нажали. Вскоре боль стала такой сильной, что во мраке под опущенными веками заплясали беловато-серые кляксы, похожие на далекие вспышки фейерверков в лишенном цвета мире.

Превосходно.

Боль – это не что иное, как часть жизни. Человек может обрести удивительное наслаждение в страдании. Но самым важным является то, что, сам испытав боль, он способен обрести удовольствие в страданиях других.

Его рука опустилась двумя позвонками ниже и отыскала еще более чувствительное место, где под кожей саднило воспаленное сухожилие или больной мускул, – чудесную кнопку, залегшую в глубине его собственной плоти, кнопку, надавив которую можно добиться того, чтобы боль пронзила и плечо, и трапециевидную мышцу. Сначала он прикоснулся к ней с осторожностью, негромко постанывая от наслаждения, словно трепетный любовник, а потом набросился с неистовой яростью, мял и давил до тех пор, пока сладкая мука не заставила его со свистом втягивать воздух сквозь стиснутые зубы.

Жить ощущениями.

Он не надеялся, что будет жить вечно. Время, проведенное и в этом теле, – конечно и оттого драгоценно. Его нельзя тратить понапрасну.

Разумеется, он не верил ни в переселение душ, ни в какие другие обещания жизни после смерти, которые направо и налево раздавали мировые религии, хотя порой его посещало ощущение, будто он находится на пороге грандиозного открытия. Да он вовсе и не против мысли о том, что его собственная бессмертная душа, возможно, представляет собой объективную реальность и что духу его в конце концов предопределено величие. И все же, если ему действительно предстоит этот апофеоз после жизни, то лишь благодаря тому, что он сам подготовит его своими неординарными, смелыми поступками, нисколько не полагаясь на милость Божью. И если когда-нибудь он станет божеством, то только потому, что с самого начала предпочел жить как бог, жить без страха, без сожаления, не признавая никаких границ и пределов для своих бесконечно обостренных чувств.

Любой человек может почувствовать запах розы и наслаждаться им, но он уже давно научился ощущать гибель ее красоты, давя нежные лепестки в кулаке. Если бы сейчас у него в руках оказалась роза и если бы ему пришло в голову жевать ее лепестки, он бы вкусил не только сам цветок, но и его алый цвет – точно так же, как способен он чувствовать маслянистую желтизну купальниц и нежную, с привкусом лиловости синеву гиацинтов. Он сумел бы ощутить даже след пчелы, которая с гудением вилась над цветком и карабкалась внутрь его чашечки, следуя извечному инстинкту опыления; и вкус почвы, на которой взросло это растение; легкий и горячий поцелуй ветра, который ласкал цветок летним полднем.

Ему еще ни разу не доводилось встречать никого, кто был бы способен постичь напряжение, вызванное его обостренным восприятием окружающего мира, его неугомонной, не стихающей страстью и стремлением познать еще большую глубину ощущений. Возможно, когда-нибудь – с его помощью – это поймет Ариэль. Пока же она, вне всякого сомнения, еще не готова для подобного озарения.

Последнее нажатие, последнее прикосновение к заветной кнопке. Боль – как вспышка молнии. Он вздохнул.