Больно только когда смеюсь

На одном из литературных семинаров ко мне зыбкой походкой подвалил подвыпивший классик и в порыве откровенности пожаловался, что переводчики не доносят его стихов до читателей. Плохо переводят, сволочи. Поэтому он сам написал стих. По-русски.

– Читай! – предложила я заинтересованно.

Классик сфокусировал взгляд и, профессионально выпевая строчки, разрубая рукою в воздухе размер, продекламировал:

Tu – любое моя, ти – свет моя!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит!
Речах несмелая, ласках – умелая…
Походка нешумная… Умная-умная!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит.
Ти – любое моя, ти – свет моя…

– Замечательно! – похвалила я. – Публикуй.

Но классик, видимо, почуял недоброе в моей усмехающейся физиономии.

– Нет, Динкя-хон! – он схватил меня за рукав.

– Ти правда скажи, ти чесна скажи: недостаткя ест?

– Есть один недостаток, – сказала я честно. – По-русски «в ласках умелая» называется «блядь».

– Какой сложни русски язык! – схватился он за голову.

Эта невинная шалость не прошла для меня даром. Через несколько дней меня вызвал к себе секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы, хотя и неграмотный человек. Когда-то в далекой молодости он выпасал скот на пастбищах в горах Чимгана и недурно играл на рубабе, даже получил приз на районном конкурсе народных дарований. Собственно, с этого конкурса все и началось, а закончилось шестнадцатитомным собранием сочинений в тисненных золотом переплетах.

В кабинете секретаря союза сидел также мой давешний классик. На столе лежала пухлая папка, при виде которой я насторожилась.

– Ми силедим за тивой творчества, – начал бывший пастух с улыбкой благодушного визиря. – Решений ест: поручений тибе дат. Балшой роман ест, видающийся.

Мне страшно не хотелось приниматься за строительство очередной египетской пирамиды.

– Большой рахмат, Сагдулла-ака, – заныла я. – Большой-большой рахмат… Очень горда таким важным поручением… Хотя, совсем болею, вот… Печень… почки… легкие… желудок…

– Путевкя санаторий дадим! – перебил меня секретарь Союза. – Бери рукопис. Лечис, перводи.

– Желчный пузырь… – пробовала сопротивляться я, – прямая кишка, предстательная же…

– Э! Лючши санаторий поедешь! – поморщился он. – Дыва месяс – должен перевести… Вот Абидулла тебя вибрал, хароший характеристик имеешь. Зачем много говоришь, а?..

Абидулла, трезвый на сей раз, курил дорогие импортные сигареты и важно кивал. Он приходился зятем хозяину кабинета.

– К сожалению, Сагдулла-ака…

– Э, слюшай! – улыбка доброго визиря спала с лица секретаря Союза. – Ти – пирозаик, да? Ки-нига свой хочеш издават, да? Союз писателей туда-сюда постулат, литфонд-митфонд член имет, а? Зачем отношений портиш? Балшой савецкий лит-ратура надо вместы строит!

Он сделал отсылающий жест кистью руки, подобно тому, как восточный владыка дает знак телохранителям уволочь жертву. Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая:

– Динкя-хон, ти старасса, красива пиши. Я за эта роман государственный премий получу в облает лит-ратура!

Он впихнул меня в такси, сунул водителю трешку и помахал рукой:

– Денги мал-мал получишь, Союз писателей принимат буду, благодарныст буду делат. Пиши!

Тут же, в такси, развязав тесемочки папки, я пробежала глазами первую страницу подстрочника: «Солнце взошло на лазурный небо, Зулфия встал в огороде редиска копать, его девичье сердце трепещет от любви…»

Я читала и постепенно успокаивалась. Все это было привычным и нестрашным, переводилось с закрытыми глазами и левой ногою. То есть, предыдущий абзац в моем окончательном переводе выглядел бы, примерно, так: «Едва солнце тронуло пепельно-рассветную гладь неба, Зульфия открыла глаза с тревожно бьющимся сердцем – сегодня решалась ее судьба…», – ну и прочая бодяга на протяжении четырехсот страниц.

«Да ладно, – подумала я, – в конце концов, подзаработаю. Ну, Зульфия… ну, копает редиску! Да черт с ней, пусть копает на государственную премию, мир от этого не перевернется!»

Я листнула подстрочник дальше страниц на тридцать, и насторожилась, – потому что у колхозной героини Зульфии появилась откуда-то русская шаль с кистями, и вышитые туфельки, хотя, по социальному статусу и погодным условиям ей полагалось шастать в калошах на босу ногу. Заподозрив нехорошее, я стала листать подряд, и – волосы зашевелились на моей голове: посреди нормального подстрочечного бреда перед моими глазами поплыли вдруг целые страницы прекрасной русской прозы, мучительно знакомой по стилю!

Дома я немедленно позвонила приятелю-филологу, человеку образованному, умному и циничному, и в смятении скороговоркой выложила ситуацию.

Он помолчал, похмыкал.

– Как ты думаешь – по стилю, что это?

– Похоже, середина девятнадцатого. Может, Погорельский, может, Лермонтов. – Прочти-ка пару абзацев!

Я прочла то место, где колхозная героиня Зульфия на страстном свидании за гумном изъяснялась герою на пленительном литературном языке.

– Стоп, все ясно! – сказал мой образованный приятель-филолог. – Это Лермонтов, «Вадим», неоконченная проза. Твой Абидулла драл с него целыми страницами, как сукин сын… – Он тяжело вздохнул и проговорил: – Ну, что ж… так нам и надо. Будешь переводить.

– Я! Пе-ре-во-дить?! Да что ты несешь! Я устрою ему грандиозный литературный скандал, его вышвырнут из Союза писателей!

Мой приятель сказал, жалеючи:

– Дура, вышвырнут – причем, отовсюду, – тебя. Тебя, понимаешь? Из квартиры, из поликлиники, из химчистки, из общества «Красного креста» и защиты животных… Из жизни!.. Убогая, ты не представляешь – с кем имеешь дело…

– Как же мне быть? – упавшим голосом спросила я.

– Переводить.

– Кого?! Лермонтова?!

– Его, родимого.

– Ты с ума сошел… С какого на какой?

– С русского – на советский! – жестко проговорил мой умный приятель и повесил трубку.

Горе объяло мою душу. Дней пять я не могла приняться за работу, все крутилась вокруг проклятой стопки листов. Наконец, задушив в себе брезгливость и чувство человеческого достоинства, принялась за это грязное дело.

Немыслимые трудности встали на моем пути! В сюжете романа следовало объединить восстание крестьян против зверя-помещика, под предводительством бывшего Вадима, а ныне возлюбленного Зульфии, Ахмеда, и колхозное собрание, где Зульфию премировали телевизором, как лучшего бригадира овощеводческой бригады.

К тому же, дура-Зульфия называла Ахмеда «сударь мой», крестила его к месту и не к месту, и, как истинно правоверная мусульманка, восклицала то и дело: «Господи Иисусе!», а на другой странице кричала посреди дивной лермонтовской прозы: «Вай-дод! Он приподнял край чадры и увидел мое лицо!»

Днем я, как зловещий хирург, закатав рукава, проделывала над недоношенной Зульфией ряд тончайших пластических операций, а ночью… ночью меня навещал неумолимый в своей ненависти Михайл Юрьевич, и тяжело смотрел в мою озябшую душонку печальными черными глазами.