История Смутного времени в России в начале XVII века

. Но знатнее Шуйского в России могли только почитаться князь Мстиславский и зять его слепой инок Стефан, бывший царь Симеон. Василий решился сослать еще далее Стефана, жившего в Кирилловском монастыре; его отправили в Соловецкую обитель

. Мстиславского же не тронули. Опасался ли царь возбудить против себя негодование Боярской думы, где Мстиславский был первенствующим лицом, или не полагал ли, что сей вельможа, которого он знал хорошо, сам искренно отвергнет всякие честолюбивые ковы, сплетаемые в его пользу?

Слухи о Димитрии еще более тревожили царя. Первый повод к оным подал Михайло Молчанов, один из убийц царя Феодора Борисовича

. Злодей, страшась заслуженного им наказания, в то самое утро, как погиб Лжедимитрий, вывел из царской конюшни трех турецких лошадей и бежал из Москвы в сопровождении двух поляков. Неизвестно, с какого умысла он на пути стал выдавать себя за убитого самозванца; может быть, видя, что сельские жители жалели о Димитрии, он надеялся под его именем найти более удобности к своему проезду. Как бы то ни было, прибыв в Серпухов, он дал горсть денег одной немке, вдове, у которой обедал, и сказал ей, что она угощала царя Димитрия, вместо коего по ошибке москвитяне убили другого человека, и что Димитрий скоро воротится с сильной ратью. Беглецы, переправляясь через Оку, близ Серпухова, дали перевозчику шесть злотых (столько же нынешних серебряных рублей) и также уверяли его, что он перевез Димитрия, царя всероссийского. Потом, продолжая следование свое до польских пределов, везде по дороге разглашали о мнимом спасении Димитрия.

Нелепость нового лжесвидетельства была очевидна. Самозванец был убит не ночью, а днем, не тайно, а всенародно, в глазах бояр, московских обывателей и самих иностранных стражей его, три дня тело его позорно лежало на площади. Не представлялось ни малейшей возможности сомневаться в его смерти. Несмотря на то, не только в уездах, но и в самой столице молва о его спасении распространялась. Некоторые действительно верили по безрассудному легкомыслию, подкрепленному врожденным пристрастием к чудесному; но еще более нашлось притворствующих, коих вся вера заключалась в тайной надежде на новый предлог к своевольству и мятежам.

Царь, желая разуверить слабоумных и удержать злонамеренных, решился в борьбе своей с тенью Димитрия опираться на важное свидетельство православной церкви. По повелению его Филарет, митрополит Ростовский, Феодосий, епископ Астраханский, архимандриты Спасский и Андроновский и бояре князь Иван Михайлович Воротынский, Петр Никитьевич Шереметев и Андрей Александрович и Григорий Федорович Нагие отправились в Углич для вырытия тела царевича Димитрия и привезения оного в Москву

. По вскрытии гроба тело оказалось нетленным, и российская церковь сопричла к лику святых невинно закланного царственного младенца. Третьего июня мощи ввезены были в Москву; царь встретил их с иконами и крестами за воротами Белого города, при многочисленном стечении народа, и, приняв раку, понес ее на плечах своих до Архангельского собора. Там между толпившихся набожных москвитян явилась царица-инокиня Марфа и, винясь перед целой Россией в том, что страха и прельщения ради потворствовала самозванцу, торжественно просила царя велеть отпустить ей грех, тяготящий ее совесть. Василий объявил ей прощение в уважение памяти ее супруга, царя Иоанна Васильевича, и сына, нового угодника. Известительные о том грамоты разосланы были во все города. Василий воспользовался сим случаем, чтобы повсеместно огласить преступные замыслы самозванца против благоверия и русской народности. К грамотам приложены были список с записи, данной Отрепьевым Мнишеку в Самборе, и извлечения из переписки его с римским двором и духовенством

. Изобличая, таким образом, Лжедимитрия в намерении раздробить государство в пользу всегдашних врагов России и заменить в ней православие папским лжеверием, Василий надеялся поселить сильное отвращение к нему во всех русских сердцах. Но в мятежные времена часто гнусные страсти берут верх над очевидностью убеждения! Самое проклятие, по повелению царя провозглашаемое во всех церквах памяти Григория Отрепьева, как злейшего еретика, мало действовало на людей, коих личные выгоды согласовались с торжеством самозванства.

Среди сих забот Василий занимался еще отвращением пагубных следствий предугадываемого озлобления короля польского за убиение столь многих из его подданных. В несчастном положении, в коем находилась Россия, трудно бы ей было с успехом вести открытую войну с Польшей. Царь, стараясь ослабить негодование поляков, принимал все благоразумные меры для охранения их жизни и свободы. Марину отпустили домой к отцу ее. Всех жолнеров и простолюдинов польских отправили безвредно за границу, отобрав, однако, у них оружие и лошадей

. Оставили в Москве только около триста челядинцев для прислуги семейству Мнишеков и прочим знатным панам, коим неосторожно было бы позволить возвратиться в Польшу прежде получения успокоительных известий о дальнейших видах польского правительства

.

Жолнеры отправились в поход двадцать третьего мая, а четыре дня спустя польские послы приглашены были во дворец, где вместо прежнего блеска и великолепия видели скудость и уныние; не было ни телохранителей, ни стрельцов, ни богато убранных чиновников

. Послы, введенные в Золотую палату, нашли там сидящих бояр: князя

Мстиславского, князей Дмитрия и Ивана Шуйских, князя Трубецкого, Романова, князей Василья, Ивана и Андрея Голицыных, Михайлу Нагого и окольничего Татищева. За ними стояло еще много менее знатных чиновников. Когда и послы сели, то князь Мстиславский прочел следующую бумагу: «В недавнем времени, как нам и вам известно, по смерти блаженной памяти царя Иоанна Васильевича, нашего государя, остались два сына: один царь Феодор, христолюбивый, богоугодный, счастливо, покойно и в изобилии всех благ царствовал над нами; другой, царевич Димитрий Иванович, в младенческих летах получил себе в удел город Углич с иными городами и волостями. Ему довелась смерть по умыслу царя Бориса, бывшего правителем при царе Феодоре и имевшего уже намерение завладеть Московским царством, ибо царь Феодор был бездетен. После кончины царя Феодора соделался царем в целом государстве царь Борис, к которому король ваш Сигизмунд присылал великих своих послов пана Льва Сапегу, канцлера великого княжества Литовского, со товарищи. Сии заключили между обоими государями и государствами двадцатилетний мир, утвержденный присягою с обеих сторон. Потом, по бесовскому наущению, Гришко Богданов Отрепьев, чернец, дьякон, вор, за чернокнижство приговоренный к наказанию святыми соборными отцами, бежал в землю короля, вашего государя, и там приняв имя царевича Дмитрия Ивановича, представился Сигизмунду, королю вашему. Мы, думные бояре, услышав, что тот вор в Литве, послали к литовским сенаторам с письмом нашим Смирного-Отрепьева, родного дядю того вора, дабы уличить его и доказать сенаторам вашим, что он не есть тот, за кого себя выдает. О том же патриарх и епископы наши посылали и писали архиепископам и епископам вашим. Но король ваш Сигизмунд и паны рады его, отвергнув наши известия и забыв утвержденные присягой условия, коими постановлено до истечения срока договора не помогать никакому неприятелю ни деньгами, ни людьми, поверили тому вору, дали ему и деньги и людей и отправили пана Юрья, воеводу Сендомирского, с многочисленным войском в пределы Московского государства. Когда же вор пришел с польскими людьми в Северскую землю, то несмысленная чернь поверила тотчас ему и сдала ему многие города, связав начальствующих там воевод. Наконец по изволению Божию умер царь Борис; вор же, при помощи вашего короля и ваших людей, овладел столицей и целым царством и хотел всех нас людей знатного рода истребить, а веру нашу христианскую уничтожить. Пришедшие с воеводой Сендомирским жолнеры делали русским людям всякие обиды и даже отнимали жен у мужей. Царица и великая княгиня, мать истинного Димитрия, хотя сначала от страха и признала самозванца за своего сына, но потом объявила нам, что он вор. И мы, не стерпев долее над собой такого вора, убили его. Чернь же, раздраженная претерпенными от вас оскорблениями, бросилась на ваших людей без нашего ведома, и следствием того было великое кровопролитие. Вся же смута сия произошла от короля вашего, от панов рады его и от вас, что вы нарушили крестное целование и мирное постановление. Теперь же, по милости Божией, с согласия всех чинов, духовенства, бояр и всех людей сделался московским царем всея России Василий Иванович, который, как милосердый и мудрый государь, жалеет о таковом разлитии христианской крови и приказал всех ваших низшего состояния людей, здесь еще не в малом количестве оставшихся в живых, отправить со всем имуществом их в литовские пределы. Все сие мы вам, послам, объявляем, дабы вы усмотрели неправду короля вашего государя и государств его и что вы действуете не по-христиански».

По окончании чтения послы отошли в сторону и посоветовались между собой. После чего пан Гонсевский, лучше своего товарища знавший русский язык, отвечал по-русски в следующих выражениях: «Выслушав читанную вами речь, просим сообщить ее нам письменно и тогда будем также на бумаге пространно отвечать. Теперь же довольствуемся вкратце сказать вам следующее. Известно было и в государстве короля пана нашего, что после великого государя вашего, Иоанна Васильевича, остался еще сын Димитрий, в младенческих летах, и что ему Углич дан был в удел. Потом слышно было и то, что его сгубил Борис, и о том наши поляки, как люди христианские, весьма соболезновали. После того тот, кого вы не признаете Димитрием, пришед из Москвы в государство короля его милости, доказывал многими вероятия заслуживающими доводами и признаками на теле, что он истинный Димитрий Иванович, Господом Богом чудесно спасенный от жестокости Бориса, присовокупляя, что Борис коварно и тайно извел великого государя своего Феодора Ивановича и дитя, которое царь сей имел от жены своей, а его, Борисовой, сестры, и что Борис сильно угнетает Московское государство, разоряет и истребляет знатные домы и вас, думных бояр, и всех вельможных людей держит в такой неволе, что вам не остается ни малейшего способа к спасению. Мы не сомневались в злостных действиях Бориса, потому что слышали об них и от других людей вашего народа. Вы сами часто, разговаривая с нами, также отзывались об нем, да и теперь в читаной нам речи свидетельствуете о свирепстве и вероломности Бориса, посягнувшего на жизнь природного своего пана. Впрочем, ни король, его милость, ни подданные короля, его милости, сначала не поверили словам пришельца, и долгое время оставался он у нас в пренебрежении, пока не собралось к нему из разных городов несколько людей из московского народа, которые единогласно признавали его за истинного царевича Дмитрия Ивановича. Когда же с сими людьми он предстал пред короля, его милость, то и тут король не убедился еще, чтобы он был настоящий царевич Димитрий; но с другой стороны, вспоминая о непостижимости судеб Божиих и находя много примеров в истории, что королевские и царские дети, на жизнь коих злые люди посягали для похищения их престола, были охраняемы от Господа Бога чудесной Его силой, и восстановляемы на принадлежащий им престол, и также принимая в соображение известное ему лукавство Борисово и злобу его, доказанную тесным и продолжительным задержанием королевских послов, король изволил рассудить, что нет причины презирать мнимого Димитрия, ни заключать его в темницу. Однако, уважая клятвенные договоры между государей и государств, которые король, его милость, как набожный христианский государь, свято наблюдает со всеми соседями своими, он не счел приличным за Димитрия вступать в войну с вами и предоставил все дело воле Божьей, полагая, что если он не обманщик и действительно Божий Промысл чудесным образом спас его от смерти, то что тот же Промысл возвратит ему престол его прародителей. Король не отправил с ним гетманов своих, ни коронного, ни литовского, чрез коих обыкновенно король, его милость, и Речь Посполитая ведут войну с неприятелем, и также войск своих с ним не посылал. И тот царевич в нашем государстве почитался не столько за царевича, сколько за нищего, и многие богобоязливые люди давали ему милостыню Христа ради, как и вы, будучи христианским народом, так же поступаете с бедными. Друзья же, из коих и пан воевода Сандомирский, человек прямодушный, поверив, что он истинный царевич, согласились по просьбе его и окружавших его москалей следовать за ним в малом числе до московской границы. Он и бывшая с ним москва уверяли, что их за границей московские люди радостно примут с хлебом и солью и сами сдадут ему города, как природному государю своему. Если же бы не так случилось, то пан воевода с поляками воротился бы с границы, дабы не нарушить существующего договора. Когда же таким образом подошли к московской границе, то московские люди выходили еще за границу, встречая его, как он предсказывал, хлебом и солью. Муромск и Чернигов сдались ему добровольно, и от того наиболее утвердилась между поляками вера, что он истинный Димитрий. Хотя же и получены были письма от имени думных бояр к панам сенаторам литовским и от именно духовенства вашего к духовенству коронному, но москва, находившаяся при том, кого признавала за своего царевича, известила, что те письма посланы были самим Борисом, без ведома вас, думных бояр, и вашего духовенства. Посему король, его милость, и паны сенаторы, не пособляя и не мешая ни в чем ни той, ни другой стороне, оставались в наблюдении, ожидая окончания дела от правосудия Божия. Когда же некоторые москали стали упорствовать в Новгороде-Северском и Борис, уведомляя короля чрез Посника Огарева, что человек сей не Димитрий, а называется, как и вы теперь удостоверяете, Отрепьевым, напоминал о мирном постановлении, то король, не желая нарушать договора после такового отзыва Бориса, приказал послать строгие свои универсалы к пану воеводе Сандомирскому и к прочим полякам, под Новгрудком стоявшим, чтобы они далее не оставались при сем человеке и тотчас же возвратились в Польшу. Тогда остались только при нем ваши донские казаки, некоторая часть запорожцев и другие московские люди

. Но и после отъезда пана воеводы Сандомирского многие города, отложившись от Бориса, признали царевича за своего государя. По смерти же Бориса, оставившей вас без государя, король, его милость, ожидал, что вы, пользуясь свободой и не претерпевая более принуждения ни от Бориса, ни от противной стороны, доставите ему, королю, достоверное сведение о прямой истине. Но тут все ваше лучшее московское войско, стоявшее под Кромами, князья, воеводы, знатные люди, дворяне передались царевичу добровольно, поклонились ему, как своему государю, и повели его сюда в столицу. Вы, бояре, хотя Димитрий еще далеко был от столицы, жену Борисову и сына его посадили в темницу, а сами все, как князь Мстиславский, так и князь Шуйский и прочие, выехали к нему на встречу за 30 миль от Москвы и, признав его за своего государя, присягнули ему. Проводя же сюда его в столицу, вы же его короновали. Затем ваши посланники в бытность свою у нас, да и вы сами здесь непреставали говорить, что невозможное дело, чтобы наши люди посадили его на московский престол, но что вы сами приняли его добровольно. Потом он прислал к нам посланником Афанасия Власьева, знатного московского чиновника, который уже от Бориса посылаем был к королю, его милости, к цесарю и в другие места. Посланник сей, имея при себя многих московитских дворян, вручил королю, его милости, письма за здешней московской печатью, благодарил за хлеб-соль и все доброжательство, коими Дмитрий пользовался в областях короля, его милости, и, свидетельствуя о желании его, чтобы вечная дружба существовала между королем и Речью Посполитой и им и Московским государством, просил, дабы король, его милость, дозволил пану воеводу Сандомирскому выдать за него дочь свою. Король, его милость, как государь христианский и набожный, желая, чтобы его государство и Московское взаимно укрепились против врагов святого креста, и после таковых ваших заверений не сомневаясь более о роде его, охотно дал свое соизволение на брак. Афанасий обручился с дочерью пана Сандомирского воеводы именем того, о коем все утверждали, что он был истинный Димитрий. Тот же Афанасий и другие посланные отсюда из Москвы, от него и от вас, благодарили пана воеводу Сандомирского за оказанное ему в имении воеводы доброжелательство. Потом пан воевода привез дочь свою сюда; король же, его милость, отправил посольство на свадьбу и для постановления вечного союза. Московские знатнейшие сенаторы, князь Василий Мосальский и Михайло Нагий с немалой свитой, встретили пана воеводу и дочь его на границе и проводили до столицы. Вы, бояре, еще в палатках за городом поздравили ее и приняли как свою государыню. После того с общего согласия она была торжественно коронована патриархом и владыками вашими по вашему обряду. Нас, послов, также встретили перед Смоленском, и, после обыкновенных приветствий, приставы провожали нас до самой столицы. Посольство мы отправляли торжественно и с вами бывали на совещаниях. Вы нам вовсе не говорили, чтобы он не был истинным Димитрием. Ныне же, убив его, вдруг, вопреки ваших речей и клятв, сами себе противоречите и неправедливое нарекание наводите на короля, его милость. Все остается на вашей ответственности; мы же ничего не возражаем против его убийства, потому что и жалеть об нем не имеем причины. Сами вы видели, как он принял меня, старосту Велижского, когда я был у него в первый раз посланником от короля, его милости, и теперь нас обоих, и до какой спеси он дошел, требуя новых титулов, упуская короля, его милость, называть королем и отказываясь от принятия королевских писем. Мы только тому не можем надивиться, что вы, думные бояре, люди (как полагаем) разумные, позволяете себе в сих делах самим себе противоречить и безвинно упрекать короля, его милость, того же сообразить и рассудить не хочете, что тот человек, который именовался истинным Димитрием и которого вы называете ложным, был природный москвитянин и что не наши о нем свидетельствовали, а ваши москали, встречая его перед границей с хлебом и солью; москва сдавала города; москва ввела его в столицу, присягала ему на подданство и короновала его своим государем. Сказать одним словом: москва начала, москва и совершила, и вы никого в том упрекать не вправе. Мы только о том сетуем и сокрушаемся, что побито столь много знатных людей короля, его милости, которые о том человеке с вами никакой ссоры не имели, на упоминаемой вами войне не были, жизнь его не оберегали (ибо охранение себя он вверил вашим людям), о убийстве его не знали и под ручательством договоров оставались на своих квартирах. Кровь их разлита, а великое имущество разграблено. Мы смело все бы сие отдали на суд жесточайшего врага короля, его милости, и Речи Посполитой и твердо уверены, что всякий благоразумный человек посудит, что вина вся ваша. Мы полагаем, что с нашей стороны договор ни в чем не нарушен. Что касается до пролития крови братьев наших, в чем вы обвиняете чернь, мы надеемся, что будет учинена расправа и виновные получат достойное наказание, тогда следовать будет нам, принимая ваши извинения, отнесть несчастный случай сей к греху и Божиему попущению, а вам пана воеводу Сандомирского с дочерью и прочими людьми короля, его милости, отпустить с имением их, при нас, послах, в государство короля, его милости, и о том советуем вам бить челом своему нынешнему государю, для собственной вашей пользы и спокойствия. Мы также, воротясь к королю, его милости, будем стараться, чтобы не разрывать мира до постановленного срока».

Выслушав все сие с величайшим вниманием, бояре еще сидели несколько времени, в молчании поглядывая друг на друга. Казалось, все довольны были речью Гонсевского. Наконец встал Татищев, подошел к князьям Мстиславскому и Шуйским, посоветовался с ними и, возвратясь на свое место, стал говорить почти то же, что читал Мстиславский, присовокупляя только, что за неправды поляков Бог карает их междоусобными раздорами и навещает то ханом татарским, то Карлом шведским и что сам Сигизмунд трепещет за жизнь свою среди подданных. На сие Гонсевский возразил в следующих выражениях: «О домашних раздорах, о коих упоминаете, мы ничего не знаем и не верим сему известию. Правда, будучи народом вольным, мы привыкли говорить вольно. Но чтобы жизнь короля, нашего государя, находилась в опасности среди подданных его, это сказки пустые и для самого слуха нашего отвратительные. Честный народ наш всегда хранил верность своим государям и теперь хранит ее королю, его милости, пану набожному, мужественному и счастливо над нами царствующему. Прошлогодней осенью татары ворвались было в королевскую Украйну, но будучи поражены в двух битвах и потеряв много людей, вынуждены были со стыдом оставить владения короля, его милости. Уповаем на Бога, что и ныне враг не будет иметь более успеха, ибо и в прежние времена, когда он переступал границу нашу, то всегда был отражаем королевскими войсками и никогда не уходил без урона. Татары никогда не могут ворваться далеко во владения королевские, и хотя иногда вторгаются, как разбойники, в Украйну, но всегда встречают королевское войско. У нас не по-вашему! Давно ли, при Иоанне Васильевиче, они сожгли сей столичный город! А при Феодоре Ивановиче также дымили вам под стенами Москвы и опустошали ваше государство. Вы напоминаете о Каролюсе: как разбойник, он нападает с моря на Лифляндскую землю, а когда приспевают войска короля, его милости, то он обратно уходит в море. Когда же случалось ему сражаться, то всегда слабые отряды королевские обращали в бегство многочисленные войска его. Вам самим, по соседству с владениями короля, его милости, все сие достаточно известно. Весьма удивительно нам, что вы свои дела превозносите до небес, а нас ставите ниже земли. Не худо бы вам вспомнить, с какой надменностью Афанасий говорил от имени Бориса королевским послам и как скромно отвечал ему пан канцлер литовский. Что же стало с гордым Борисом? Вы сами знаете. А король, государь наш, как боящийся Бога, счастливо царствует над нами, и он и государство его находится в безопасности. Оттого лучше было бы вам и на деле, и в речах поступать с нами по-братски, а не стращать нас. Ибо сами вы знаете, что мы не упрекаем вас в домашних ваших неустройствах и не охотники грозить, но что зато и ваших угроз не побоимся».

Бояре весьма негодовали на Татищева, что без нужды подал повод к новым обоюдным укорам. Желая обходительнее окончить переговоры, Мстиславский, Шуйские и сам Татищев стали ласковее обращаться с послами и говорили им: «Все сделалось по грехам нашим. Этот вор обманул и вас, и нас». Указывая же на царицына родного брата, Михайлу Нагого, прибавляли: «Спросите его сами, и он вам скажет, что тот не был Димитрий. Настоящий Димитрий похоронен в Угличе. Митрополит Федор Никитич с архиереями отправился туда и привезет сюда тело его. Слова ваши об отпуске вас и всех поляков донесем великому государю нашему, а нынешнюю речь нашу доставим вам на бумаге. Когда же узнаем государскую волю, дадим вам ответ».

Послы радостно возвратились на свой двор в надежде скорого отпуска. Но тщетно они три дня ожидали оного. Напротив, тридцатого мая приставы их, князь Волконский и дьяк Иванов, объявили, что царь решился послать их самих посланниками в Польшу и вместо их назначает приставами князя Ивана Борятинского и дьяка Дорофея Брохню. Назначение новых приставов смутило послов, ибо легко было понять намерение русского правительства не выпускать их из рук своих на неопределенное время. Для отвращения сего они написали боярам, что дальнейшее задержание их может породить в Польше сомнение насчет их безопасности и побудить поляков к начатию военных действий, а потому для блага обоих государств они настаивают о скорейшем отправлении своем

.

Василий, напротив того, не хотел отпускать послов и знатных поляков, пока не уверится в миролюбивых расположениях польского двора. Задержанные аманаты, принадлежа по родству к сильнейшим в Польше домам, действительно могли иметь влияние на решение тамошнего правительства. Справедливо можно было предполагать, что для выручки их Речь Посполитая окажет снисхождение и податливость в сношениях своих с новым царем.

Пятого июня Татищев и дьяк Василий Телепнев приехали к послам с боярским ответом. Татищев, снова обвиняя короля и Речь Посполитую, в подкрепление своих упреков и в доказательство готовности поляков способствовать раздроблению государства и разорению православия показал список с Самборской записи, по коей самозванец отдавал Марине Новгород и Псков, и письма короля, легата и кардинала Малагриды, в которых король сам величался тем, что посредством поляков своих посадил Лжедимитрия на московском престоле, а легат и Малагрида убеждали самозванца строить в Москве римские костелы и стараться об исполнении данного им клятвенного обещания касательно распространения папежства в России. В заключение Татищев объявил от имени бояр, что после таковых неприязненных поступков невозможно отпустить ни послов, ни прочих поляков, пока отправляемое в Польшу послание не возвратится с удовлетворительными объяснениями.

Олесницкий отвечал: «Слышав речь князя Мстиславского, мы уже объявили, можно ли приписывать всю вину королю и народу польскому? Более рассуждать о сем предмете считаем излишним. Что же касается до заключенного прежним вашим государем с воеводой Сандомирским договора, мы думаем, что напрасно о сем напоминаете: более себя стыдите, чем нам вредите. Пан воевода, уверяясь на свидетельстве ваших же московских людей, решился выдать за Димитрия дочь свою; согласившись же на брак, он должен был устроить как можно выгоднее участь дочери своей. Потому и вовсе не удивительно, что он выпросил у покойника такие условия, но исполнение зависело от вас. Когда пан воевода приехал сюда, покойник советовался со всеми вами, думными боярами, какое назначить содержание супруге своей, на случай, если бы, по воле Божией, он скончался прежде нее. Вы сами дали ей более, чем Новгород и Псков, ибо согласились признать ее за наследственную государыню себе и всему Московскому государству, и еще до коронации вы, думные бояре, со всеми знатнейшими людьми присягнули ей на верность подданства. Что касается до письма легата и кардинала, то и тут нечего удивляться: это не новость. И прежде, при заключении договоров на вечный мир между нашим и вашим народом, в числе прочих условий поставляемо было о дозволении русским служить в Польше и Литве, вступать там в брак, приобретать имения, в оных ставить русские церкви и свободно исправлять свою веру; равномерно и наши люди, служащие в Москве, имели право приобретать маетности и в оной, а также и в городах, иметь римские костелы и отправлять богослужение по своему обряду. Святой отец папа римский, как наместник святого апостола Петра, обязанный заботиться о размножении хвалы и славы Божией, желал включить сие в наши условия для упрочения вечной дружбы между нами и вами, и дабы от того поганская рука ослабела, а христианская укрепилась. В рассуждении же того, что сказано в письме короля, его милости, что будто бы бывший ваш государь посажен был на престол по милости короля и помощью его людей, то вы же сами через князя Татева, Афанасия Власьева и других посланников, к королю отправляемых, приписывали сию честь королю, его милости, и за то благодарили его. За тем непристойно было королю противоречить вам и следовательно должно было отзываться о сем согласно воле и мнению вашему. Что же вы однажды признали приятным и выгодным, того самим вам вновь осуждать не годится. Стыдитесь, Михайло, противоречить самим себе! Все дело шло, как мы недавно объяснили боярам. Вы сами начали, вы и совершили. Нас, послов короля, его милости, никакой причины не имеете здесь задерживать. Если останемся здесь по вашему принуждению, то останемся в виде пленников. А пленять посланников не водится не только в христианских, но даже и в поганских государствах».

Татищев еще говорил и спорил несколько времени и, между прочим, сказал: «Мы получили известие, что в Польше и Литве происходят великие раздоры между сенатом и народом, что царь Крымский с многочисленным войском вторгнулся в королевские владения, что сам король выступил против него в поход и что война идет и в Лифляндии». Послы отвечали: «Кому что нравится, тот и мечтает о том!» Наконец, Татищев с товарищем откланялись и поехали с донесением к царю.

Послы чрезмерно огорчались задержанием их в Москве, особенно грустил Олесницкий, который по отъезде Татищева упал даже в обморок. На другой день они писали боярам, жалуясь на сделанное им принуждение. Бояре отвечали, что присланный к царю Иоанну Васильевичу послом литовский канцлер Сапега, не застав сего государя в живых, не решился отправить посольство свое перед наследником его Федором Ивановичем, а ожидал от короля своего Стефана нового наставления. Послы возразили, что тот случай нельзя было применить к настоящему, потому что известие о смерти Иоанна застало еще Сапегу в Можайске, и, следственно, прежде представления им верительной грамоты, и что оттого единственно Сапега не хотел ехать в Москву без разрешения короля.

Окончательные объяснения послов с боярами происходили десятого июня. Послы, призванные в Боярскую думу, жаловались на бесчестье, причиняемое королю и Речи Посполитой задержанием их, послов, и прочих поляков. Бояре решительно объявили, что царская воля есть всем им оставаться в Москве до возвращения отправляемого к королю посланника и до тех пор, пока не восстановится желаемое согласие между обоими государствами. Несколько дней спустя князь Волконский и дьяк Иванов выехали из Москвы в Краков с поручением объявить Сигизмунду о восшествии на престол царя Василия Ивановича и жаловаться на данное Отрепьеву вспомоществование вопреки существующим договорам.

Но преждевременно царь опасался войны с королем. Раздоры, о коих бояре по слухам говорили послам, действительно волновали Польшу, и Сигизмунд находился вне возможности предпринять что-либо против России. Василию суждено было претерпевать первые бедствия своего царствования не от внешних, а от внутренних врагов. Грозные тучи надвигались уже, как при Борисе, с южных областей государства.

Терские казаки, которые по приглашению расстриги везли Волгой Лжепетра к Москве, находились уже у Вязовых гор, в четырнадцати верстах выше Свияжска, когда получили известие об убиении Отрепьева

. Они немедленно поплыли назад, но им предстояло проехать поблизости Казани, где царские воеводы, имея при себе довольно войск, могли остановить их. Во избежание сего они прибегли к хитрости. Подъехав к Казани, они пристали к нагорной стороне и послали в город сорок лучших казаков с поручением донести воеводам, что они готовы целовать крест царю Василию, а Лжепетра выдать. Воеводы поверили и честно отпустили посланных, а сами не остереглись. Казаки, пользуясь их оплошностью, в следующую ночь тихо уплыли вдоль нагорного берега и потом, беспрепятственно продолжая плавание вниз по Волге мимо Самары и Саратова, достигли устья речи Камышанки. На пути они не переставали злодействовать, разоряя прибрежные места и предавая смерти всех встречаемых ими служивых людей. Из высших чиновников они убили воеводу Федора Акинфиева и ехавшего в Персию посланником князя Ивана Петровича Ромодановского. Из Камышанки они переволокли суда свои в Иловлю, а сей рекой спустились до Дона, где и остановились зимовать.

В юго-западных пределах государства мятеж водворялся еще в опаснейшем виде для правительства. Главным зачинщиком оного оказался один из первейших царских чиновников. Во время восстания Москвы против расстриги находящийся в числе его царедворцев князь Григорий Петрович Шаховской успел похитить государственную печать; имея, таким образом, в руках важное орудие для возбуждения новых смут, он решился воспользоваться оным в удовлетворение властолюбия своего

. Но не в столице мог он надеяться приступить с успехом к исполнению своего злодейского предприятия. Ему должно было действовать первоначально в такой стране, где еще чтилось имя Димитрия и где по шаткому расположению умов нетрудно было ему найти многочисленных сподвижников. Северская земля вполне удовлетворяла сим условиям, ибо там не переставали еще бушевать неистовые страсти бродяг. Лукавый Шаховской успел снискать доверенность царя и выхлопотать себе воеводское место в Путивле. Приехав в сей главный город в Северии

, он созвал обывателей и объявил им, что Димитрий жив и укрывается от убийц, жаждущих его крови

, что Василий ожесточен против северян за оказанное ими усердие Димитрию и что он в наказание готовит им участь, подобную той, которая постигла Новгород, разгромленный свирепством Иоанна Грозного

. Он убеждал их, для собственного спасения своего, вооружиться за Димитрия. Подстрекаемые им путивляне взбунтовались против Василия, и их примеру последовали города: Муромск, Чернигов, Стародуб и Новгород-Северский

. В Чернигове начальником был тот самый боярин князь Андрей Телятевский, который не хотел участвовать в измене целого войска под Кромами; но, застращенный истязаниями, коими самозванец наказал его верность к царю Феодору, он не походил уже на себя! Прежняя твердость его уступила место малодушию, и он не только не старался обуздывать бунтовщиков, но даже согласился быть одним из главнейших их начальников.

Впрочем, крамола действовала не в одних отдаленных областях государства. Царь Василий имел в Москве многочисленных приверженцев, но противники его бодрствовали и там и втайне устраивали ковы свои по наущению недовольных бояр. Волнение огласилось новым воззванием к народному самоуправству. Ночью на воротах многих вельмож и иностранцев нашли подпись, что царь повелевает народу разграбить дома сих изменников

. Чернь, всегда лакомая к добыче, уже с радостью собиралась на разбой; царские чиновники не без труда ее усмирили. Несколько дней прошло спокойно; но пятнадцатого июня, когда Василий шел к обедне, московские обыватели стали снова стекаться на дворцовую площадь, приглашенные именем царя, который будто бы желает говорить с народом. Царь изумился и приказал исследовать, кто дерзнул без его ведома действовать его именем? Сам же, не трогаясь с места, со слезами укорял в коварстве окружавших его царедворцев. «Не вами ли самими, – говорил он, – я избран на царство? Если я вам неугоден, то можно и без смуты избавиться меня. Я сам готов сложить с главы моей царский венец». Тут он кинул посох, снял шапку и промолвил: «Если так, выбирайте кого хотите!» Все молчали. Тогда царь, взяв обратно посох, воскликнул: «Мне надоели эти козни: то хотите меня умертвить, то грозите смертью вельможам и иноземцам; по крайней мере, думаете ограбить их; если признаете меня царем, требую казни виновных!» Слушатели отвечали с покорностью, что они клялись ему в верности и повиновении, готовы умереть за него и сами просят наказать преступников. Обывателей распустили по домам, но пятерых мутителей схватили. Правительство верило существованию заговора, имеющего целью возвести на престол князя Мстиславского, но учиненный розыск совершенно оправдал вельможу. Только некоторое подозрение пало на сродника его, боярина Петра Никитьевича Шереметева, которого удалили из столицы, назначив его главным начальником во Псков

. Пойманные пять злоумышленников были всенародно наказаны кнутом и сосланы

.

Между тем князь Шаховской неусыпно старался об устроении мятежнического ополчения в Путивле. Распоряжаясь именем убитого самозванца, он искал средства облегчить свои действия и хотел представить народу нового Лжедимитрия. В сем намерении он вошел в сношение с Молчановым, который, пробравшись до Самбора, продолжал и там выдавать себя за царя с согласия Марининой матери, находившей полезным для своей дочери распространять слух о спасении ее супруга. Шаховской звал Молчанова в Путивль и обещал ему подданство всей Северской земли. Но Молчанов был только смел на безопасное злодейство. Он не отважился выступить на поприще, где мог встретить угрожающую гибель, тем более что действительно он нисколько не походил на расстригу. Он был смугл лицом, бороду подстригал и имел усы довольно густые, нос покляпый и черные курчавые волосы; у Отрепьева же, напротив того, лицо было белое, нос широкий и волосы русые, а усов и бороды он вовсе не имел. Только у того и у другого было по бородавке на лице. Но у Молчанова бородавка находилась на щеке, а у расстриги возле носа. К тому же весьма многие в Москве лично знали Молчанова. Явиться в России казалось ему опасным. Но, чтобы не отказаться совершенно от выгод, предоставлявшихся ему готовностью северян признать его за своего государя, он рассудил послать вместо себя в Путивль человека отважного, который обещался мерами зверскими, но глубоко обдуманными дать решительный оборот замышляемым в пользу самозванца военным действиям.

Сей человек был Иван Болотников. Он родился холопом князя Андрея Телятевского. В молодости, увезенный татарами и проданный туркам, он несколько лет работал на галере. Получив свободу при помощи немцев, он отправился в Венецию

. Тут узнал он о неустройствах, терзающих Россию, и, чувствуя в себе бесстрашие и способности необыкновенные, кои в смутные времена часто доставляют знаменитость даже людям низкого состояния, он решился искать личного счастья в бедствиях Отечества. Но, пробираясь через Польшу, он был захвачен и представлен Молчанову, которого в разговорах своих легко убедил, что никто лучше него не постигал, какими верными средствами можно ниспровергнуть законную власть в России. Болотников, одаренный от природы тонким и сметливым умом, хотя еще в молодости оставил Отечество, знал твердо внутреннее положение России и понимал, что для упрочения самозванства оно должно непременно опереться на ослепление многолюднейшего сословия в России. Основываясь на сем начале, он смело предлагал, отложив всякую умеренность, стараться возбудить мятеж в холопах и крестьянах и, пользуясь их естественной алчностью, их ненавистью к господам, порожденной нововведенным порабощением, вызвать их безнаказанно на грабеж и убийство. Злодейский замысел прельстил Молчанова; он с радостью принял обещание Болотникова в верности, подарил ему шубу, саблю и тридцать червонных и отправил его в Путивль с письмом, в коем убеждал князя Шаховского вверить ему начальство над собирающимся войском. Шаховской тем охотнее согласился исполнить желание самозванца, что сам не полагал себя способным к военному делу и не имел при себе ни одного опытного полководца.

Царь Василий, со своей стороны, занимался изысканием средств к усмирению мятежа, который хотя не весьма быстро, но постепенно распространялся в России. Города Кромы и Елец пристали к бунтовщикам, коих подметные письма явились даже на московских улицах. В письмах сих упрекали московских жителей в неблагодарности к Димитрию, укрывшемуся от их ударов, и угрожали возвращением его для наказания столицы не позже первого сентября

. Очевидно, что злодеи имели тайных сообщников в самой Москве. Созвали всех дьяков и сличали руки их с почерком писем, но не могли открыть виновного.

Правительство, вынужденное оставлять безнаказанным скрытых врагов, намеревалось, по крайней мере, управиться с явными. Боярин князь Иван Михайлович Воротынский и стольник князь Юрий Никитич Трубецкой получили приказание собрать войско и с оным следовать за Оку

. Но, обращаясь к наступательным действиям, царь несколько сомневался в успехе оных и не упускал также и приготовлений к обороне. По повелению его двадцать первого июля уставили пушками кремлевские стены и разобрали сплошной мост, ведущий к Кремлю

. Вскоре потом почли благоразумным удалить из Москвы задержанных поляков. В столице оставили только одних послов. Мнишек с дочерью, сыном, братом и племянником и с панами Запорским и Дворжицким отправлены были в Ярославль; князь Вишневецкий в Кострому; хорунжий Тарло, супруга его, пан Павел Тарло и мать его старостина Сохачевская в Тверь; наконец, двое Стадницких, Немоевский, Вольский и Корышко в Ростов.

Не обнажая еще меча, Василий хотел испытать средства увещаний и силой духовной власти усовестить бунтовщиков. В сем намерении он послал в Северскую землю Пафнутия, митрополита Крутицкого, с архимандритами и игуменами

. Но северяне не хотели слушать святителя. Столь же бесполезной оказалась посылка в Елец боярина Григория Федоровича Нагого, которому поручено было отвезти туда увещевательную грамоту сестры его царицы Марфы и образ святого царевича Димитрия, дабы разуверить блуждающих

. Ельчане не менее северян упорствовали против истины.