Метафизика Петербурга. Немецкий дух

Направления основных ударов, удобные проходы и гавани, подходящие места для основания крепостей были давно все выяснены. За добрые сто лет до того, немецкий хронист с полным знанием дела писал, что «от Гамбурга и Эльбы по суше можно за семь дней достичь города Юмны [Волина]. Для морского путешествия необходимо в Слиазвиге [Хедебю] или Ольденбурге сесть на корабль, чтобы добраться до Юмны. От этого города за 14 дней под парусом приходят в Новгород на Руси»[50 - Адам Бременский (около 1070 г.), цит. по: Херрман Й. Купец и воин в балтийской торговле \ Idem. Славяне и норманны в ранней истории балтийского региона \\ Как была крещена Русь. М., 1990, с.249.]; не редкость и более подробные дескрипции и итинерарии. На некоторых важных пунктах побережья уже были основаны небольшие торговые дворы немецких купцов; датские и шведские феодалы были совсем не против координации действий.

Не было ничего, что помешало бы немецким рыцарям вступить на эту обширную сцену и исполнить свою партию. Отдавая должное исторической точности, оговоримся, что партий было несколько, задумывались они независимо друг от друга, а исполнялись отнюдь не в унисон. Более того, историки посвятили и посвящают до сих пор немало сил точному выяснению того, каким конкретно образом наследники какого-нибудь персонажа, выступавшего под выразительным именем Альбрехта Медведя, обидели сыновей некого Генриха Льва, и какой именно передел карты германских владений в Прибалтике за этим последовал…

Все это происходило так, и даже гораздо жестче: земли у нас скудны, а урожаи скромны, что к особому великодушию не располагает; нечасто оно встречалось и на берегах южных морей. Однако в конечном итоге немцам удалось практически полностью овладеть политической сценой восточной и южной Прибалтики, переведя на третьи роли, или вообще удалив со сцены всех остальных действующих лиц.

Нужно признать, что «натиск на Восток» увенчался безусловным успехом, создав условия для образования нескольких сильных государственных образований – достаточно назвать новую, немецкую Пруссию или Лифляндию. Окончательное крушение политической системы, образовавшейся как следствие этого натиска, и изгнание немцев из Прибалтики произошли совсем недавно, фактически на глазах наших отцов и дедов. Они знаменовали подлинную катастрофу в германской истории, и наступление нового цикла в развитии европейской цивилизации.

Завоевание Ливонии

В 1184 году в устье Западной Двины высадилась первая военная экспедиция, организованная немецкими феодалами. Ее возглавлял монах Мейнард, который и стал первым епископом Ливонии[51 - Общее руководство христианской миссией в Ливонии принадлежало архиепископу северонемецкого города Бремен.]. Так была названа новая страна, получившая свое имя от прибалтийско-финского племени ливов, занимавшего тогда эти места.

Даже полабские славяне, земли которых непосредственно примыкали на востоке к германской границе, были в то время отнюдь еще не окончательно замирены. В 1180 году с немалым трудом удалось уговорить поморских князей признать над собой власть германского императора. Поэтому экспедиция Мейнарда была настоящим «прыжком в неизвестное», неясной виделась и будущность крепостей Икскюль и Гольм, основанных Мейнардом на Западной Двине, на известном отдалении от побережья. Восстания ливов начались почти сразу, сражения шли с переменным успехом. Во всяком случае, известно, что Бертольд, второй епископ Ливонии, был захвачен врасплох и зарублен аборигенами (1198). Однако уже через два года в устье Двины прибыла новая экспедиция, и с тех пор приток рыцарей, торговцев и монахов уже не ослабевал.

Весной 1201 года, новый епископ, по имени Альберт, из рода Буксгевден, заложил Ригу – великий немецкий форпост на Балтике. Буквально на следующий год, он дал благословение на создание церковно-рыцарской организации, вошедшей в историю под именем Ордена меченосцев[52 - Чаще всего говорили "Орден братьев-меченосцев" ("Schwertbr?derorden"), хотя формальное латинское название звучало проще – "Братья воинства Христова" ("Fratres militiae Christi").]. Еще через несколько лет, третий епископ Ливонии, получивший при жизни прозвание «Апостола ливов», заключил с Орденом договор, формально разграничивший зоны их ответственности и границы владений в Прибалтике.

Пределы этих владений быстро расширялись. Поднимаясь вверх по Двине, немецкие войска вскоре вышли на юго-восточном направлении к небольшим местным княжествам Герцыка (Герцике) и Кукенойс (Кокенойс), и уже к 1210 году завоевали их. Примерно в те годы началось и покорение эстов (теперешних эстонцев), бывших северными соседями ливов. Следуя руслу северного притока Двины (теперешней Айвиексте), а также и Гауи, впадающей в Рижский залив немного севернее Двины, немецкие войска еще через несколько лет вышли на северо-востоке в бассейн Чудского озера. Таким образом, логика «натиска на Восток» и рельеф местности сами вывели немцев в традиционную область влияния княжеств древней Руси.

Уже в давние времена, за добрых двести лет до описываемых событий, при сыне Владимира Святого, киевском князе Ярославе Мудром, недалеко от западного берега Чудского озера, на реке Амовже, в земле древних эстов, русскими был поставлен город Юрьев. Город был задуман как несомненный форпост русского влияния в восточной Прибалтике, и в этом качестве предшествовал Ивангороду, а потом и Петербургу, поставленным в свой черед на северо-западных рубежах русских земель.

Любопытно, что все три города получили свои названия по имени великого князя (или царя), при котором были основаны (христианское имя Ярослава было Юрий). Так сложилась своеобразная традиция, не находящая себе прямого соответствия вне нашего региона. Новгородцы ценили свой западный форпост, постоянно держали в Юрьеве небольшой гарнизон, и придавали большое значение освоению окружавших его земель эстов. Вот почему, празднуя взятие Дерпта в начале Северной войны, летом 1704 года, Петр I с полным на то правом назвал его «славным отечественным градом».

Нельзя забывать и том, что в давние времена, испытав первый натиск немецкой колонизации, известная часть западных славян снялась со своих мест и переселилась подальше, а именно на северо-запад Руси, где и вошла в состав ильменских словен, а также, повидимому, кривичей. В пользу такого переселения говорят убедительные данные, накопленные в последние десятилетия рядом наук, прежде всего – языкознанием, археологией, историей.

В недавнем докладе на годичном Общем собрании Российской Академии наук, известный наш археолог В.Л.Янин счел нужным подчеркнуть тот факт, что «исходные импульсы передвижения славянских племен на наш угро-финский север находились на территории славянской южной Балтики. Отсюда предки будущих новгородцев и псковичей были потеснены немцами»[53 - Янин В.Л. Археология и исследование русского средневековья \\ Вестник РАН, 2000, N 10, с.923 (курсив наш).]. Воспоминания о старых бедах должны были сохраниться в народной памяти, обретя новую силу при виде все тех же немцев, добравшихся теперь уже до новгородских земель.

Что касалось территории теперешней восточной Латвии, то тут преобладающим влиянием пользовалось княжество Полоцкое. В течение некоторого времени, Герцыка и Кукенойс признавали себя вассальными по отношению к Полоцку. Контролировать Западную Двину было тем более важно, что по ней с давних пор был проложен торговый путь, который соединял западнорусские земли с европейскими рынками. В этом смысле, освоение пути по Двине предшествовало проложению более северного и трудного пути по Неве.

Психология колонизации

Разумеется, что та деятельность, для проведения которой немцы пришли в Прибалтику с запада, а русские с востока, носит одно общее название, а именно колонизация. Однако способы ее проведения были настолько несхожими, что подводить обе под общий термин перо не подымается. Историки давно уже составили список важнейших различий; расмотрим его в самом конспективном виде.

Немедленно вслед за захватом новых земель, немцы отменяли старый племенной строй, поголовно, а при необходимости – насильно крестили туземцев, вводили свою администрацию и судебную систему. Лучшие земли отбирались у местных жителей и передавались немецким феодалам или церковникам. Во всех стратегически важных пунктах ставились города или замки с немецкими гарнизонами. На местное население налагались многочисленные подати и повинности, в ряде случаев оно превращалось в феодально-зависимых крестьян.

Новгородцы, насколько нам известно, практически никогда не боролись со старыми обычаями и порядками, а иногда их поддерживали. Даже против языческой религии особой борьбы также не велось – во всяком случае, насильно никого не крестили. Основное внимание уделялось сбору дани. Однако никакой системы опорных пунктов и практики карательных экспедиций за двести лет налажено не было. В сложных случаях новгородцы старались найти понимание у местной племенной знати, и обирать население с ее помощью, ко взаимной выгоде. Конечно, русским князьям доводилось периодически бряцать оружием и устраивать иной раз даже довольно дальние военные походы – однако то были скорей эпизоды, нежели система.

Опираясь на примеры такого рода, историки приходят к выводу, что там, где у немцев была жесткая организация, у русских были размытые во времени и пространстве, почти стихийные действия. При первом серьезном столкновении, победила, естественно, первая, что объясняет быстрый успех немцев в вытеснении русских из Прибалтики[54 - Шаскольский И.П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII–XIII вв. М., 1978, с. 18–20.]. В таком утверждении есть своя правда – однако нельзя исключать влияния более глубоких, психологических установок.

В ливонских источниках практически с самого начала прослеживается четкое противопоставление немцев местному населению, которое рассматривалось если не как нелюди, то всяком случае как «недочеловеки», которых нужно пороть и учить уму-разуму. Прежние порядки не рассматривались как культура вообще. Ее надо было налаживать путем простого перенесения немецких образцов на новую почву во всех областях жизни.

Напротив того, новгородцы отнюдь не считали себя выше местных племен. Всегда помня свою выгоду и умея ее отстаивать, они и не думали о том, чтобы разрушать местные порядки, освященные древностью. В этом смысле новгородская колонизация соответствовала поведенческим нормам и психологическому строю, сложившимся у обитателей наших мест – эстов и ливов, леттов и словен, летголы и кривичей – безотносительно к родному языку и вере.

Жить редкими поселениями среди бескрайних лесов и болот, ловить рыбу в холодных озерах, собирать скудные урожаи на каменистых полях, не давать спуску соседям, но и не навязывать им своих правил, держаться древних суеверий, подолгу не видеть ничего дальше околицы своей деревни или усадьбы – «вот счастье, вот права», вот и психологические доминанты жителей наших мест…

Разница между двумя типами колонизации не укрылась от внимания современников. «Есть обычай у королей русских, покорив какой-либо народ, заботиться не об обращении его в христианскую веру, а о сборе [с него] дани и денег», – подчеркнул в 1220-х годах в своей «Хронике Ливонии» Генрих Латвийский (курсив наш). Приняв во внимание, что религия оформляла, определяла и сводила воедино все стороны жизни и роды деятельности средневекового человека, мы можем понять, в чем обвинял противников ливонский хронист. По мысли Генриха и его покровителей, «русские короли» действовали вне рамок культуры, занимаясь простым грабежом – а с такой публикой церемониться нечего.

В свою очередь, составитель Жития Александра Невского, писавший в 1280-х годах, уже твердо знал, как следует относиться к рыцарям-меченосцам. Во-первых, они – «иноплеменники», во-вторых, «иноязычники», но, самое важное, они – «немцы безбожные» (курсив наш). Разумеется, мы слышим в этих словах не столько «глас народа», сколько учительный голос церкви (составитель Жития был, по всей вероятности, насельником монастыря Рождества Богородицы во Владимире).

Однако ощущение не частичного, при благоприятных условиях преодолимого – языкового или национального – но полного культурно-психологического отчуждения здесь передано очень верно. В соответствии с литературным этикетом эпохи, оно возводится агиографом к религии, то есть, в конечном счете, к той базовой ценности, на которую ссылался и немецкий хронист.

К нашему времени аргументы и ценности изменились – но граница между двумя мирами, двумя психологическими типами, проведенная в Восточной Прибалтике в старые времена, отнюдь не упразднена, и даже, как будто, упрочивается. Пора и нам припомнить, как она устанавливалась.

Тевтонский орден

Рыцарям-меченосцам понадобилось всего полтора десятилетия, чтобы укрепить Ригу, завершить покорение ливов и повести успешные действия уже не в «зоне влияния», а на границах собственно новгородских земель. В 1224 году Юрьев был завоеван немецким войском, при этом весь новгородский гарнизон до последнего человека погиб в бою.

После того, уже несмотря ни на какие походы и временные успехи русских князей, прежний Юрьев стал для нас «Юрьевом Немецким» (так стоит уже в некоторых списках Жития Александра Невского), а потом просто Дорпатом, Дерптом, Тартто, Тарту – одним словом, «отрезанным ломтем». Где пройдет граница – было решено в ряде последовавших за этим сражений и переговоров, занявших всю середину XIII века.

Историки называют прежде всего сражение 1234 года, когда новгородский князь Ярослав Всеволодович, собрав дружину из русских и присоединившихся к ним дружественных эстов, встретился с отрядом немецких рыцарей у реки Амовжи, на которой и был поставлен город Юрьев. В этой первой серьезной битве немецкие войска потерпели безусловное поражение. Оно произвело тем большее впечатление на руководство Ордена, что вскоре после того, независимо от новгородцев и эстов, литовцы с земгалами нанесли рыцарям еще одно серьезное поражение в битве, произошедшей на их землях, при Сауле (Шавлях, позднейшем Шяуляе).

Поняв, что судьба немецкой колонизации Прибалтики висит на волоске, рыцари-меченосцы приняли еще одно решение, имевшее далеко идущие последствия для ее судеб. В 1237 году, они объединили свои силы с Тевтонским орденом, обосновавшимся к тому времени на прусских землях. Теперь новгородцам предстояло иметь дело не с «ограниченным контингентом» авантюристов в рясах и латах, но с вооруженными силами гораздо более сильного «орденского государства», протянувшегося с небольшими разрывами во всю длину прибалтийских земель.

Тевтонские рыцари располагали прекрасной организацией и большим боевым опытом. Орден был образован на Ближнем Востоке в конце XII века, во время крестовых походов, и сохранял память о том великом воодушевлении, на гребне которого поднялись духовно-рыцарские ордена тамплиеров, иоаннитов – а позже тевтонцев, чтенами коего состояли по преимуществу немцы. Вот почему его нередко называли еще и просто Немецким орденом.

Внешние различия между одеяниями рыцарей разных орденов были намеренно сглажены – красный крест на белом плаще у тамплиеров, белый крест на красном плаще – у госпитальеров (иоаннитов), черный крест на белом плаще – у тевтонцев[55 - Рыцари-меченосцы избрали своей эмблемой красные меч и крест на белом поле.]. Близка была и организация орденов, основанная на четкой иерархии и строгом соблюдении дисциплины, и их идеология, ставившая высшей духовной целью вооруженную брань с неверными – точнее, сочетание брани внутренней и внешней, и их тяжелая мистика, напитанная эзотеризмом древних восточных культур.

Спору нет, история взлета и падения рыцарей-храмовников (тамплиеров) затмила в глазах Европы деяния всех остальных орденов. Невиданные богатства Ордена и казнь на костре его Великого магистра Жака де Молэ, обвинения в отправлении «таинства пепла» или поклонении идолу Бафомета, возможное сохранение ядра Ордена после разгрома 1310-х годов и своя не вполне вероятная преемственность по отношению к нему, о которой заявили деятели уже раннего французского масонства, давно описаны в научной литературе – и в общих чертах знакомы любому читателю, хотя бы по популярным историческим романам Мориса Дрюона. И все же магистры Тевтонского ордена принесли на наши северные земли идеи и ценности, выработанные в той же накаленной среде легендарных крестовых походов, что и воззрения рыцарей-храмовников.

Замок Великого магистра Ордена в Мариенбурге (теперь это – Мальборк на севере Польши), основанный в 1272 году ландмейстером Конрадом фон Тирбергом, приобрел значение сакрального центра нового теократического государства, ведшего одну из главных партий в балтийской политике вплоть до XVI века. В дальнейшем он неизменно служил целью паломничества немецких националистов, желавших приобщиться к истокам «тевтонского духа».

«Я хотел бы открыть вам одну тайну. Я основываю орден», – передает слова А.Гитлера такой серьезный мемуарист – к тому же, писавший по свежим следам событий – как бывший данцигский сенатор Герман Раушнинг. Сперва он входил в «ближний круг» единомышленников фюрера, но, всего через несколько лет после прихода нацистов к власти, бежал в Англию и написал там свою знаменитую «книгу-предупреждение».

«Эта мысль не была для меня новостью», – продолжает Раушнинг, – «Очевидно, она восходила еще к Розенбергу. По крайней мере, Розенберг первым сказал мне об этом. В залах старого замка Мариенбург, принадлежавшего Тевтонскому рыцарскому ордену, он сделал доклад перед нбольшой группой посвященных. Очевидно, историческая память об ордене и его влиянии в Пруссии была истинной причиной того, что национал-социализм тяготел к превращению в подобный орден. Могучие рыцари, мудрые правители – все они имели духовный сан и учение со своими „таинствами“, знания, скрытые от непосвященных и иерархию; особый способ руководства… Все это, вероятно, должно было служить ценным примером и сегодня»[56 - Раушнинг Г. Говорит Гитлер \\ Idem. Говорит Гитлер. Зверь из бездны \ Пер. с нем. М., 1993, с.189.].

От Мариенбурга наподобие паутины расходилась целая сеть менее значительных замков, распространявших сакральную власть Великого магистра по всем прибалтийским землям. Новгородцы с естественным беспокойством следили за ее разрастанием, думая, впрочем, в первую очередь не о таинственных ритуалах рыцарей, но о том реальном геноциде, который они устроили на землях древних пруссов.

Действительно, если эстонский и латышский языки дожили до наших дней, если даже на ливском языке говорили до недавнего времени несколько десятков рыбачьих семей на побережьи Балтийского моря к северу от Виндавы (Windau, теперешнего Вентспилса) – то прусский язык, как в своем помезанском, так и самбийском диалекте, уже через несколько десятков лет после прихода тевтонских рыцарей принадлежал вымиравшему народу, а к XVIII столетию вышел из употребления даже в самых отдаленных прусских деревнях.

Так полагают современные этнографы. Заметим, впрочем, что работавший над своей «Древней Российской историей» в пятидесятых годах XVIII века М.В.Ломоносов писал о «старожилах прусских, которые еще и поныне живут рассеяны по некоторым селам в Пруссии и тем же языком говорят, который употребляют литва, жмудь, курландцы, ибо в городах живущие дворяне и мещане суть приезжие немцы, которые теми землями около тринадцатого столетия завладели по неправедному папскому благословению». Мы только что процитировали начало главы VIII; надеемся, что читатель внес в текст отца нашей историографии поправку, состоящую в том очевидном факте, что языки пруссов, литовцев и латышей были родственны, однако, конечно, не идентичны.

На одной из конференций, проводившихся в Тартуском университете под председательством видного нашего специалиста по реликтовым славянским языкам, профессора А.Д.Дуличенко, автору довелось однажды услышать небольшое выступление на прусском – точнее, на древнепрусском языке[57 - Так принято называть язык балтийских племен пруссов, чтобы отличить его от позднее распространенных в том же ареале прусских говоров немецкого языка.], с которым выступил литовский лингвист Миккель Клоссе.

Помнится, он рассказывал также, что в Литве, Польше и Германии возникло в последнее время несколько обществ людей, возводящих свой род к древним пруссам, и пытающихся возродить язык и традиционные ремесла своего народа под сенью старинного черно-красно-черного флага. Как ни грустно, но речь шла не более чем об освоении результатов научных реконструкций – живая традиция давно прервалась.

Новгородцев ждала бы не лучшая участь, чем пруссов, если бы им не удалось остановить продвижения Ордена на восток.

«Рыцарь Андреяш»

План «восточной кампании» 1240 года был намечен рукой опытного стратега. Ее ударную силу составлял Ливонский орден (это название приняли остатки рыцарей-меченосцев после объединения с Тевтонским орденом). Помимо орденских формирований, в деле согласились принять участие датчане, занявшие (точнее, вернувшие себе) к тому времени основную территорию Эстляндии, то есть северную часть эстонских земель, а также шведы, все более активно действовавшие на финских землях к востоку от Ботнического залива. Германский император и папа римский были ознакомлены с общим замыслом действий коалиции и сообщили о своем одобрении.

Со своей стороны, нараставшая угроза с запада ощущалась и на Руси. В 1238 году, самые близкие к Ливонии княжества – Новгородское, Полоцкое, а также Смоленское – заключили союз и озаботились укреплением старым крепостей, равно как закладкой новых. Как видим, обе стороны предвидели войну и готовились к ней каждая на свой лад.

Житие Александра Невского выносит эту военно-дипломатическую прозу за скобки. После небольшого вступления, где говорится о родителях князя и богоугодности его княжения, мы читаем, что в то время «от Западныя страны, иже нарицаются слугы божия»[58 - Житие Александра Невского здесь и ниже цитируется по изданию В.И.Охотниковой, см.: Воинские повести Древней Руси. Л., 1985, с. 120–127.] на Русь пришел именитый муж, по имени Андреяш (или Андрейашь), и пожелал видеть князя Александра Ярославича. Встретившись с князем, Андреяш вернулся обратно, где рассказал своим, что до той поры «не видех таковаго ни в царех царя, ни в князех князя». Услышав такие слова, «король части Римьскыя от Полунощныя страны» возгорелся духом, и принял решение пойти попленить «землю Александрову», с чего и начался шведский поход на Неву.

Как видим, летописец отличает Швецию (называя ее «Полунощной», то есть северной, страной) от Ливонии («Западной страны»). Первой правит король, и она входит в число держав римско-католического мира (поскольку ее повелитель – не просто король, но «король части Римьскыя»). Второй правит не король, а лицо, облеченное властью (в Житии он характеризуется как «некто силен»), который имеет отношение к латинской вере, поскольку в его стране обретаются рыцари-монахи («слугы божия»).

Оба правителя состоят в общении, касающегося, в частности, и отношений с новгородцами. Таким образом, предшествовавшие битве на Неве события, в которых наш взгляд привык выделять агрессию шведов, для русского агиографа начались с русско-немецких (точнее сказать, новгородско-ливонских) контактов.

Заметим, что полная картина событий еще подлежит восстановлению. К примеру, в примечаниях к своему изданию Жития Александра Невского, В.И.Охотникова находит возможным утверждать, что под именем рыцаря Андреяша составитель подразумевал некого Андрея (то есть, надо думать, Андреаса) фон Фельвена, занимавшего в 1240–1241 годах пост магистра Ливонского ордена. Соответственно, речь в Житии действительно могла идти о ранних дипломатических сношениях ливонцев с новгородцами, притом на высоком уровне.