Блеск

– Верно. Вы будете жить на вилле в кругу моей семьи. Не волнуйтесь, места там предостаточно. Это будет своего рода фотодневник.

– Фотодневник?

– Именно. Или семейная сага в фотографиях. Зовите, как хотите. Вам достанется роль летописца нашей жизни. Время бежит, мы медленно, но верно разрушаемся, а наши следы на песке сотрёт уже первый прибой. Но никто и ничто не тронет следы, оставленные в искусстве. К сожалению, поэтической жилки у меня нет. Но есть средства. Поэтому я обращаюсь к вам.

Шейх откусил аппетитный кусок от Индостана пирога.

– Просто фотографировать ваши будничные дела?

– Не просто, а так, как это умеете делать вы, превращая каждую мелочь в искусство, в эстетику, – его рука проделала витиеватый магический жест. – Да что там, вы знаете лучше меня, что фотографировать и как. Вам и карты в руки.

– И что дальше?

– А дальше – выставка в Париже, успех, аплодисменты. Вы ничего не теряете. Скорее наоборот. Хорошая возможность заявить о себе.

– Предположим.

– Разумеется, вам не следует переживать за расходы. Этот вопрос я беру на себя. Ваша задача – сотворить шедевр.

– Но нужно будет перевезти аппаратуру для съёмок.

– Сделаем.

– А ваши родные? Они согласны? Ведь мне придётся буквально ходить по пятам.

– Конечно, они согласны. Кто же не хочет стать произведением искусства!

Шейх засмеялся, в ответ Анна выдала дежурную улыбку. О да, у богатых свои причуды. Не стоит задавать лишних вопросов. Главное, что за свою работу она получит весьма щедрое вознаграждение. По её спине пробежал холодок. Но вместо того, чтобы безоговорочно принять фантастическое предложение, Анна сказала, что ей нужно немного подумать.

– Хорошо, – и аль-Халиль, явно не ожидавший такого ответа, сплёл пальцы рук в замок, поднеся их к лицу, – но прошу не затягивать с решением. Ваши работы меня покорили, скажу честно. Мне бы не хотелось искать другого фотографа. Хотя, поверьте, желающих оказаться на вашем месте найдется много.

– Сколько вы пробудите в Париже?

– Пару дней, – шейх отёр губы салфеткой. – Думайте.

По пути домой его голос продолжал звучать в голове Анны. Темноволосая ночь была наполнена массой огней. Город бурлил. Блики света карнавально струились по тёмным водам Сены. Уличные фонари колобродили вместе с проходящими мимо гуляками. Дома Анну встретила пустая, неживая квартира. Свет разбудил уже видевшую сны мебель. После душа девушка, завернувшись в халат и пройдя в спальню, взяла с полки большой блокнот в кожаном переплёте, который она называла «письмовник». Дорогая сердцу тетрадь, сборник радостей, слёз и доносящихся из прошлого эх. Сколько писем она написала со дня его смерти? Двадцать, пятьдесят, сто? Письма, которые никогда и никем не будут прочитаны. Письма, которым не суждено достичь своего адресата, – Чарли Глента. В них Анна писала всё то, что не успела сказать ему при жизни, всё, что она могла бы сказать, будь он рядом. Анна взяла ручку, раскрыла девственно чистый лист тетради и….

Помнишь, Чарли, мы как-то завтракали за полгода до твоей смерти? Было это здесь, в Париже, ты приехал навестить меня и поддержать в трудную минуту. Люди всё ещё отходили от тех жутких событий. Я помню твою неудачную шутку в день приезда. Я услышала стук в дверь и спросила: «Кто там?». На что ты ответил: «Je suis Charlie»[10 - Намёк на террористический акт в редакции французского журнала «Charlie Hebdo» («Еженедельник Чарли»), который случился 7 января 2015 года.]. Эта фраза стала нашим тайным паролем, хоть я и не особо любила её, из-за коннотаций и всё такое. А сейчас, сейчас я готова кричать её на весь белый свет. Кричать и рвать на себе волосы, кричать, как кричала Кэтрин в «Грозовом перевале»[11 - Роман английской писательницы Эмили Бронте. Кэтрин и Хитклифф – главные персонажи, находящиеся в любовных связях друг с другом.]. Помнишь, что обезумевшая от любви бедолага говорила? Я и есть Хитклифф. Точно так же скажу и я: я и есть Чарли. И пусть весь мир повторяет за мной эти сладкие слова.

Сегодня я вдруг вспомнила о тебе. Не подумай, я вспоминаю о тебе каждый день, но сегодня яркость реминисценций вскружила мне голову. Твоё лицо было совсем рядом, я ощутила твоё дыхание на своей щеке. Мне хотелось убежать куда подальше и удариться в слёзы. И я бы убежала, если бы не тот тип. Жалкое существо, по сути. Избалованное, горделивое и толстокожее. А я ещё питала иллюзии на счёт шейхов. Статус как-никак. Представь, он предложил мне работу. Если б не нужда в деньгах, отказалась бы. От одного его вида мне становится не по себе. Он похож на того ублюдка-смертника. Как бишь его? Ибн или бин? Один чёрт. Собственно, они все на одно лицо, и души у них, готова поспорить, тоже на одно лицо.

Что-то я растеклась по древу. Села не на ту электричку мысли. Возвращаюсь к началу. Итак, спрошу ещё раз: помнишь ли ты то утро? Мы сидели у меня на балконе: кофе, круасаны, весеннее солнце. Не стану говорить за тебя, но меня в тот день грело сразу два солнца: одно вверху, другое напротив. Стояла волшебная погода. Лёгкий ветер перебирал струны волос. По улице тянулось шумное шествие: пестрели радужные флаги, музыка била по ушам, дородные мужчины танцевали в розовых стрингах. Ты раздражённо закурил, бормоча что-то под нос, а я… Я смеялась. Люблю гей-парады. Они поднимают настроение. Фонтанирующая радость, экспрессия сердец… А затем наступила тишина. По небу едва заметно плыли летающие тарелки облаков. Под балконом ворковали голуби. Я высыпала им крошки от круасанов. И тогда ты вдруг спросил меня: «Если бы тебе сказали, что ты можешь сделать последний снимок в своей жизни, чтобы ты сфотографировала?» Вопрос застал меня врасплох. Я растерялась, мысли зароились в голове. Минута, вторая… но я так и не смогла дать ответ. «Да ладно, это я так…» – и ты затушил сигарету в стоящей на столике пепельнице. Но, знаешь, с тех пор твой вопрос не давал мне покоя. Я долго ломала голову, вплоть до сегодняшнего дня. И вот, наконец, я знаю ответ: тебя.

2

Года два назад свет увидела очередная книга известного немецкого писателя Альдхельма Дюрра, на обложке которой красовалась фотография Анны – норвежский пейзаж с одиноким женским силуэтом у края скалы —, сделанная ею по просьбе самого автора, за что он отдал немалые деньги. Роман, повествующий о юной француженке, отправившейся на север Европы, чтобы исполнить последнюю волю своей матери – развеять её прах среди безмолвья фьордов —, стал бестселлером. Интернет кишел рекламой. На каждом шагу – в витринах, в руках читающих пассажиров подземки, на столиках литературных кафе – взгляд невольно натыкался на матовую обложку с мрачной панорамой безлюдных гор и элегичным заглавием – «Nordgedanken» («Мысли о севере»). Анна понимала, что люди покупали книгу не ради красивой обложки, а ради содержания, и всё же она испытывала упоительное чувство гордости.

Разумеется, чтобы сделать фотографию, Анне вовсе не нужно было ехать на отдалённый северный остров с вуаристическим названием[12 - Имеется в виду остров Воар.], куда отправилась главная героиня романа. Она ограничилась континентальной частью Дании, хотя, по большему счёту, могла с таким же успехом использовать в качестве фона скалистые пейзажи итальянской Ривьеры, заменив южную цветовую гамму на холодную северную. Впрочем, Анна не разочаровалась в проделанном вояже, ибо Дания одарила её портами с пряничными домиками, одноликими замками с банальным полтергейстом и кисейно-зябкой природой гор. В знак признательности за сотрудничество Альдхельм Дюрр прислал Анне подписанный экземпляр своей книги.

Само произведение не оставило в Анне глубокого следа (к современной литературе она относилась крайне скептически). Скорее всего, мысль о нём и вовсе бы потерялась в беспрестанной суете будней, если бы не случай. Попивая утренний кофе перед экраном ноутбука, – вчерашняя выставка всё ещё эхом отдавалась в голове – Анна наткнулась на небольшую заметку в ленте новостей: стартуют съемки фильма по мотивам последнего романа Альдхельма Дюрра. Уже известен актёрский состав. Голубоватый свет от экрана равномерно освещал напряжённое лицо Анны. В комнате царил полумрак. Лучи солнца, проникая в гардинный зазор, мягко подсвечивали стоящую на туалетном столике икебану.

Несколько минут Анна сидела неподвижно. Затем, оставив свой кофе, будто в трансе направилась к письменному столу и принялась поочерёдно выдвигать ящики, забитые документами, портфолио и ненужными брошюрами. На дне одного из них она нашла её – маленькую книжицу со столь милой сердцу обложкой. История, занимающая около двухсот страниц и давным-давно изгладившаяся из памяти, вдруг отчётливо вырисовалась перед взором Анны. Полная странностей поездка столичной инженю Энн в далёкий край для выполнения пугающей миссии; не менее странная биография намедни погибшей матери, именитой оперной певицы, сомнительные подробности которой исподволь всплывают на поверхность и врываются в мир дочери; случайные (случайные?) встречи последней с эксцентричными знакомыми покойной дивы – театралами, игроками, космополитами и второсортными любовниками. Постепенно девушка видит, что блистательная жизнь её матери, ставшей горсткой пепла в голубоватой бронзовой урне, продолжается. Образ певицы, теплящийся в сердцах близких, поклонников и врагов, обретает самостоятельное бытие. Возвращаясь домой во Францию, дочь узнаёт, что на днях в Бельгии якобы состоялся прощальный концерт оперной звезды, признавшейся, что слухи о её гибели – очередная газетная утка.

Анна ещё раз провела рукой по гладкой холодной обложке. Незаметно вереницы ассоциаций привели её от мыслей о героях книги к мыслям о собственной жизни. Анне вспомнилась её мама, их совместные путешествия по югу Франции вместе с бойкой тётей Окутурье, короткие остановки в Провансе, Тулоне, Монпелье, Каркасоне. Она была тогда маленькой ангелоподобной девочкой в коротком джинсовом платьице, и мама то и дело заставляла позировать её перед камерой (дай-ка я тебя «щёлкну»). Анне нравилось строить из себя супермодель, копируя красавиц из маминых каталогов. Она прикладывала к губам смоченные слюней лепестки роз, делая вид, что это помада. Но ещё большее удовольствие ей доставляло рассматривание отснятых фрагментов жизни, которые бережно хранились в винтажном семейном альбоме. Эта домашняя пинакотека волшебных мелочей, так часто встречаемых на любительских снимках, осталась в памяти Анны навсегда: случайные пейзажи, пикники на природе, прохожие в парке, праздничный пирог со свечами, рождественская ёлка, соседский рыжебородый кот, старый фонтан, школьный утренник и, конечно же, мама. Мама под сенью цветущей сирени, мама в модном коктейльном платье, мама в позе мадам Рекамье[13 - Жюли Рекамье – знаменитая красавица, хозяйка парижского литературно-политического салона.] на бледно-розовой кушетке. Фотографии разных лет, фотографии разных мест. Отдельной серией шли снимки, сделанные в тот день, когда они поехали к Мон-Сен-Мишель (как в том фильме[14 - Фильм «К чуду» Терренса Малика.]). Сыпал мелкий снег. Посреди бесцветного залива особняком стоял остров. Они поднимались к аббатству и фотографировали друг друга на фоне невесомой безбрежной серости. Мама рассказывала про архангела Михаила (вон, видишь, на самом пике? Давай щёлкнем!). Небо, воздух, вода – всё части целого. Пар изо рта, не продержавшись и секунды, растворялся в этой сизой зимней идентичности. Было холодно и в тоже время по-весеннему тепло.

Анне шёл тринадцатый год, когда несчастный случай на лестнице забрал жизнь её единственного родителя. Виной тому стали крутая мраморная лестница в вестибюле театра и слишком высокие каблуки. Всё случилось настолько стремительно, что само пространство не знало, как отреагировать на трагедию: расписные пышные стены переменились в лице, отражения в зеркалах замерли, нарядные дамы в холле с ужасом уставились на распростёртое женское тело. Из уха текла тонкая струйка крови. Разорвавшиеся во время падения бусы катились искристыми градинками по ступеням. Вдалеке гремел концерт Дебюсси. С того момента красочный мир детства подошёл для Анны к концу. Её отдали под опеку сестры матери, состоятельной мадам Окутюрье. Фотографии покойной мамы стали единственным утешением сиротки. Она целовала их, прижимала к груди, вела с ними беседы, молила небо исчезнуть и появиться на глянцевой поверхности. Собственно, в тот момент Анна и решила стать фотографом – из жажды зафиксировать исчезающие в небытие фрагменты жизни.

Погасло величайшее меццо-сопрано Европы: около полуночи оперная певица Ида Дубельт погибла в автокатастрофе на подъезде к Парижу. Так начинался нашумевший роман. Интересно, каким будет начало фильма? Ночное шоссе, Ида смотрит в окно автомобиля, где колышется розово-белое облачко её отражения, она что-то говорит шофёру, тот смеётся, она поправляет переливчатую шаль. А затем сцена с падающим по обрывистому ночному оврагу автомобилем (конечно же под прекрасную арию в исполнении всемирно известной дивы: «Пам-па, пам-па, пам-па… Он явля-я-я-ется за мно-о-о-й»). А можно иначе, пуская в ход метафоричность: грозные фьорды, разъярённые волны, в вышине – негреющее солнце, которое вдруг оказывается прожектором, и вот в темноте виден зал, публика застыла в ожидании, губы певицы крупным планом и… Анна с силой захлопнула книгу и бросила её обратно в стол.

…И вообще, что за идея? Эта книга едва ли поддаётся экранизации. Как быть с цветником метафор, с целым дендрарием эпитетов и сравнений, с неограниченностью неощутимых интерпретаций? Внезапная вспышка гнева нарушила дресс-код её эмоций. Или вот: Деревья на ветру размахивали дирижёрскими палочками ветвей. Подобные стилистические находки Анна всегда подчёркивала остро заточенным карандашом. Именно на них и держался весь каркас неудобоваримого романа, признанного, однако, образцом современного словесного искусства. Каждый абзац в нём, по мнению экспертов, – чародейство, перл создания. Взять даже самое малое – эротические сцены. Ведь это гениальная идея применять для их описания балетные термины. Представим: кровать будет сценой, любовники – танцорами, сердцебиение – музыкой. Заглянем в либретто: он дарит ей цветы в гардеробной, нежности на безлюдном портике, они катаются по ночному городу, ужин в ресторане, он провожает её сначала до дверей квартиры, а, подумав, – до кровати. А тут и начало первого акта: entrеe[15 - вход (фр.).], en dedans[16 - внутрь (фр.).], en dehors[17 - наружу (фр.).]. Амплитуда растёт, подъём, спуск, подъём, танцовщица замирает в воздухе, шпагат, скачок с запрокидыванием корпуса, работающая нога плавно взлетает к потолку. «Браво!» громко шепчет осенняя листва за окном. Главное, по словам писателя, – не поддаться соблазну и не заменить такие мелодичные слова, как «менуэт», менее цензурными.

А чего стоят пассажи, в которых автор повествует о выходе в свет концертного альбома Иды Дубельт с записями её легендарных выступлений. Каждая композиция описывается с невиданной щепетильностью. Это – лучшая попытка передать музыку словами за всю историю мировой литературы. Первый саундтрек – ария под названием «Европа[18 - Так в древнегреческой мифологии звали дочь финикийского царя, которую похитил Зевс в обличье белого быка.]» – и первый звездопад изысков. В голосе исполнительницы чувствуется зной тропиков. Ей больно и страшно расставаться с родными пенатами. Куда уносит её златорогий бык? Боги, услышьте стенания девы, услышьте! Тягучие рулады дрожат, словно раскалённый воздух на горизонте. Ах, взыграло ретивое[19 - В народной поэзии так называют сердце.], взыграло. Так поёт томная, шафрановая Тоскана, так поёт вещее сердце арфы, так поёт солнечное сплетение солнца. Звуки фортепьяно, просачивающиеся сквозь густое меццо-сопрано, колеблются подобно траве на ветру. Слова песни тают в обжигающих диапазонах её голоса, смысл их отходит на задний план, расщепляется под напором колоратуры. Остаётся лишь звук, совершенный, неугасимый звук… И так композиция за композицией: оратории, оперетты, ариетты. Автор смакует каждое слово, каждую букву, каждую запятую и доводит читателя своей головоломной, густолиственной прозой до текстуального опьянения.

При всём при этом книга не лишена головокружительной динамики. Динамический аспект представлен жизнью Иды Дубельт, в которой пытается разобраться её любопытная дочь. Немаловажную роль играют записки, найденные последней в парижских апартаментах матери, – фрагментарные мемуары, прерванные внезапной кончиной мемуаристки. В дневнике были собраны бесчисленные любовные интрижки певицы, изложенные ею с блестящей иронией и неподражаемым накалом чувств, – забавная компиляция романтических вечеров, бурных ночей в пентхаузах, горьких разлук и слёзных нескончаемых походов к венерологам. Бедолага подхватывала все заразы, какие только известны медицине. Ламентации тянулись страницами и содержали тошнотворные подробности о всевозможных экземах, грибках, волдырях, шишках, везикулах и кондиломах, описанные чуть ли не с любовным трепетом. Особенно её донимала одна непреходящая интимная язвочка, дающая о себе знать при ходьбе. Зачастую приступы чесотки наступали прямо на сцене, в середине выступления. Это был ад. Ида до боли сжимала руки в кулак, напрягала полные бёдра, становилась на носки, в нетерпении переступала с ноги на ногу и прикладывала нечеловеческие усилия, чтобы её голос не задрожал. Зрители принимали выступавшие на глазах певицы слёзы за глубокое проникновение в сюжет оперы, за полёт души исполнительницы, переизбыток чувств, не подозревая, что причиной этих слёз являлись вещи куда прозаичнее. После таких горе-выступлений Ида пулей бежала в уборную – пудрить носик.

В перерывах между концертами она устраивала местные ванночки с травяными настоями, горстями глотала антибиотики и бегала по аптекам в поисках волшебных мазей. Свирепые боли внизу живота не давали спать. Сидя на краю кровати с балдахином, морщась от блуждающих болей, Ида слушала ночные пения мартовских котов за окном. Подолгу она с грустью изучала в зеркале свои воспалённые жерла, будто полагая, что от бесконечного смотрения всё как рукой снимет, но облегчения не наблюдалось. Каждый поход в туалет превращался в экзекуцию. Доктора, вздыхая, советовали изменить образ жизни, подумать о воздержании, но это ей было не под силу. Каждый раз, когда удавалось выкорчевать омерзительную, на редкость живучую инфекцию, как очередной молодчик (Хуан или Педро) дарил ей в комплекте с незабываемой ночью новую, ещё более гадкую.

Автор скандального романа не раз обвинялся в «оскорблении читательской аудитории и пощёчине морали», в излишнем натурализме, но количество проданных книг росло и росло, так что критикам пришлось сменить гнев на милость. Ведь что ни говори, а с точки зрения стилистики роману не было равных. Что же сделало его столь популярным? Анна сделала глубокий вдох, поправила забранные в хвост волосы и медленно выдохнула. Безжалостность обличения, шок, интрига и в то же время непревзойдённая эстетика, таинственность, романтика, глубина. Вот, что жаждет публика. Вот, чего не хватает в фотографиях Анны. Всё созданное ею прежде – лишь невнятная прелюдия к…

К чему? Девушка разводила руками. Перед ней была пустота, вакуум, чистый лист. Вчерашняя выставка лишь пополнила список успешных промахов. Работы, представленные на ней, являлись экспериментальным переплетением нескольких художественных течений: минимализма, абстракционизма, ломографии. В числе прочего, наличествовали фотографии иронично-комического характера: норвежский пейзаж с заснеженным взгорьем, на склоне которого валяется пустая баночка из-под солнцезащитного крема; кариес на зубе в форме сердца; татуировка с надписью «Life goes on»[20 - «Жизнь продолжается» (англ.).] на шее девушки, стоящей возле гроба во время панихиды. Тем не менее, забавный кроссовер[21 - Смешение разных стилей (англ.).] пришёлся по вкусу лишь немногим. Через пару дней Анна несомненно наткнётся на какую-нибудь статейку, в которой её назовут «мастером мыльного пузыря». Нужна новинка. Нужна интрига. Нужны частности, дикие, пробирающие до мозга костей частности. А ведь кого ни возьми – артиста, учёного, лифтёра, примерного семьянина —, личность состоит из неописуемого множества деталей. Подбирая подходящие пазлы, можно воссоздать цельную картину. Если сделать каждый снимок частью биографии…

Анна задумчиво кусала нижнюю губу. Мысль о том, что наметившийся проект может увенчаться успехом, подняла дух. Анна понимала: сейчас или никогда. Она нашла в сумке визитную карточку шейха, взяла телефон и набрала заветную комбинацию цифр.

3

Перелёт в Эмираты выдался изматывающим. Тщетные попытки Анны забыться сном, которые продолжались вплоть до самого утра, сменились такими же безуспешными попытками разгадывания судоку. До смерти утомив себя этим занятьем, Анна перевела взгляд на сидящую возле неё пожилую даму. Она умиротворённо листала небольшой альбом живописи и подолгу рассматривала каждую иллюстрацию. Втайне присоединившись к своей соседке, Анна могла насладиться акварелями, выполненными с невероятным мастерством. Нежные фиолетовые ирисы, просвечивающиеся лепестки лилий, восхитительные птичьи крылья, грустные глазки совёнка… С каждой новой страницей сердце Анны замирало. Потрясающее сходство. Сходство, встречаемое разве что на… фотографиях. Она усмехнулась. Воистину, эпоха Ренессанса подарила миру не только величайших живописцев и граверов, скульпторов и архитекторов, учёных и философов, но и величайших фотографов. Ведь, по большому счёту, художник и фотограф – звенья одной эволюционной цепи.

В аэропорту Анну радушно встретил сам Джази-аль-Халиль в сопровождении своего круглощёкого младшего брата Ильхама, который, однако, вскоре откланялся. При виде обличённого в белую кандуру[22 - Традиционная мужская одежда в Эмиратах, длинное платье белого цвета.] шейха Анна впервые отчётливо ощутила, насколько противен ей этот человек, его надменный взгляд, лоснящиеся губы, торопливые жесты, резкий душащий запах парфюм. Под палящими лучами утреннего солнца они направились к ожидавшей возле аэропорта машине.

Аль-Халиль поинтересовался, как прошёл перелёт (спасибо, на высоте!), и помог Анне донести до машины её сумки. Она делала вид, что внимательно слушает его экзальтированную речь, попеременно кивая и прыская со смеху. Тёмные очки в пол-лица надёжно защищали Анну от его безотрывного пронзительного взгляда. Жара обвила её кольцами, словно питон.

– Будьте уверены, вам создадут идеальные условия для работы. Ну вот, мы на месте.

Шофёр уложил чемоданы в багажник, и уже через миг чёрное «Порше» на всех парах приближалось к мерцающему Дубаю. Фантасмагорический город небоскрёбов, в вечной эрекции застывший посреди аравийских песков, разбудил в Анне то редкое чувство, которое она испытывала, сидя в первых рядах на парижских показах мод или проходя мимо элегантно оформленных магазинных витрин, рекламирующих новую туалетную воду во флаконах редчайшей красоты. Щекочущее чувство аристократичности, эксклюзивности, люкса, зарождающееся в области живота и электрическим разрядом пробегающее по всему телу. Девушка взяла всегда весящий на шее фотоаппарат с объективом, похожим на подзорную трубу, и, опустив окошко авто, сделала несколько кадров миражирующих в знойном воздухе зданий. Ненароком она заметила физиономию аль-Халиля, отразившуюся в зеркале заднего вида, и поняла, что и он, в свою очередь, смотрит на отражение Анны, доступное ему с переднего места.

– Вы уже приступили? Щёлкните и меня.

Анна щёлкнула.

Вилла шейха располагалась вдали от суматошного центра, в тихом зелёном фешенебельном квартале, окрестности которого напоминали слащавую атмосферу голливудских холмов. Асфальт без единой трещинки, идеально подстриженные лужайки, рассаженные в строгой симметрии пальмы, сверкающие капоты иномарок… Во всём царила дьявольская доскональность, так что Анну неотступно преследовало чувство, будто она очутилась на съёмочной площадке с дорогими декорациями. Солнце и то казалось реквизитом.

Дом, к которому подкатила машина, отличался от других коттеджей квартала разве что своими размерами. В остальном же он в большей или меньшей степени повторял соседние особняки: это было двухэтажное здание из светлого камня в классическом средиземноморском стиле, с множеством окон, арок, колонн, балконов и террасок. Сзади покачивались финиковые пальмы и эвкалипты.

– Ну-с, добро пожаловать, – сказал аль-Халиль и открыл двери авто.

Пока шофёр возился с чемоданами гостьи, шейх повёл Анну к парадному входу по вымощенной гравием дорожке, которая рассекала ярко-зелёный газон на две равновеликие плоскости, похожие на бильярдные столы.

– Вы уже думали, в каком стили будут фотографии? – спросил аль-Халиль, когда они вошли в солнечный коридор, соединяющий два крыла дома.