Игла бессмертия

Семи дней Воронцову вполне бы хватило на все изыскания.

– Где вы остановились? Предлагаю остаться у меня. – Князь вальяжно повёл рукой вокруг. – Лучших удобств вы нигде не найдёте.

– Нет, благодарю. Мои люди уж идут в Берёзовку, я намерен отправиться вслед за ними.

– Зачем же? Пошлём в село курьера, и он приведёт их сюда.

– Нет, я всё же поеду, ведь надо расспросить жителей о пожаре. Заодно узнаю, чем дышит сей смутьян.

– Право же, напрасно вы упорствуете. – Вальяжность князя пропала, и снова вернулся менторский тон. – Я знаю эти места. В конце концов, это небезопасно. Я настаиваю.

– Не беспокойтесь, опасностей я не боюсь.

На этом разговор завершился. Его сиятельство выглядел недовольным, но далее упорствовать в приглашении было невозможно.

– Что ж, если мы все дела обсудили, спустимся вниз. Гости, должно быть, уже прибыли.

Внизу уже всё было готово к празднику – бальная зала, освещённая сотней свечей в изящных люстрах и канделябрах, ожидала танцоров. Скрипачи и флейтисты сидели на своих местах, музыкант за клавесином готовился открыть вечер.

Хозяин приёма прошёлся по группкам завсегдатаев, представляя столичного гостя. В череде свободных камзолов и тугих корсетов Воронцову встретилась прелестная девушка с большими и печальными карими глазами.

– …моя племянница, мадемуазель Катерина Сергеевна Найдёнова, – прозвучали где-то на заднем плане слова князя.

Кавалер прикоснулся губами к поданной руке, но, влекомый его сиятельством, потерял красавицу из виду.

– Рекомендую вам, Георгий Петрович, моего торгового товарища, крымского мурзу Арслана Галимовича Корчысова.

Черноволосый красавец париков не носил и на бал явился в смешанном наряде: зелёный богато украшенный национальный халат удивительно сочетался с белой кружевной рубашкой по европейской моде и бархатными бриджами; в руке татарин держал чётки.

– Рад знакомству, – лишь сказал Воронцов, и пёстрая вереница представлений снова закружила его.

Впрочем, ненадолго – спустя несколько минут Семихватов покинул его, а клавесинист начал бал менуэтом Баха.

Разговоры прекратились, и гости сами собою распределились против оркестра, освободив центр зала. Первыми шли его сиятельство с супругой, за ними племянница князя с каким-то не запомнившимся Воронцову кавалером и еще несколько пар. Изящные поклоны, лёгкие прикосновения, кружения и неспешное «dеfilе» под чудесную игру музыканта занимали внимание гостей не хуже театрального представления. Пять танцующих пар создали перед зрителями чудесную картину галантных отношений между кавалером и дамой.

Но вот клавесин замолчал, а ему на смену уже спешили скрипки и трубы, начинавшие мазурку – танец попроще, зато повеселее. Воронцов не намеревался скучать на балу и, отвесив ближайшей барышне поклон, повёл её в круг.

Череда танцев и прелестных партнёрш, благосклонных к столичному гостю, захватили Воронцова и вихрем кружили его по залу, пока случайно в стекольном отражении он не увидел князя, беседующего на ступенях лестницы с мурзой. Разговор их так явно шёл о его персоне, что Воронцов обернулся и тем себя выдал – собеседники, встретившись с ним взглядами, отвернулись и поднялись на второй этаж.

Странное поведение. Ведь нет ничего зазорного в том, чтобы говорить о ком-то, тем более, если речь о человеке новом. Напротив, было бы вполне естественно, если в ответ на его взгляд они бы просто помахали ему рукой. Почему же они ушли?

– Пожалуй, c'est moveton, – задумавшись, произнёс Воронцов и обнаружил, что с ним о чём-то говорила симпатичная барышня, с которой он танцевал последний танец.

Она так изумилась этой его реплике, что несколько секунд лишь хлопала пушистыми ресницами, но вот-вот готова была расплакаться.

Ему пришлось прибегнуть ко всему своему обаянию, чтобы предотвратить «ce scandale» и убедить её, что сказанное относилось только к его собственным мыслям. Когда куртуазность была сохранена, Воронцов обратился к ближайшему лакею:

– Любезный, проводи меня к отхожему месту.

Уединившись в небольшой, выложенной изразцами комнатке, Воронцов начал странные действа.

– Прости, Господи, мя, грешного. Не на хулу тебе, но в вспомоществование. – С этими словами он поцеловал свой нательный крестик, а потом снял его и положил в карман.

Затем протянул руку с печаткой ворона к окошку и поймал бриллиантовым глазом птицы лунный свет. Увидеть это было нельзя, зато можно было почувствовать. Как только поймал – начал бормотать заклинание. Казалось, слова не складывались ни во что осмысленное, хотя человек учёный мог бы сказать, что отчасти это была латынь, отчасти греческий, а судя по интонации, сначала просьба, а после требование. Так или иначе, но колдовство возымело действие. Едва первое слово сорвалось с губ, золотистые искорки в глазах Воронцова пришли в движение. Затем, по мере произнесения заклинания, стали они ускоряться, кружиться и кувыркаться, а с последним словом вылетели из глаз и устремились тонкими спиралью закрученными ручейками к бриллиантовому глазу ворона, влетели в него и заполнили собою.

Ониксовая фигурка встала, расправила крылья и тихонько каркнула, а зрение Воронцова раздвоилось: он одновременно видел и свою руку с перстнем, и взглядом птицы – себя как огромного великана, склонившегося и глядящего сверху на себя же самого. Впрочем, не совсем на себя, ворон обладал неким сознанием. Ощущения птицы передавались через эмоции, будто бы взятые взаймы – да, этот кошель серебра сейчас у тебя, но он не твой, и ты знаешь об этом. Так и здесь вместе с видением обстановки заклинатель чувствовал опасения и приязнь, которые испытывало магическое существо к своему хозяину. Пожалуй, приязни было побольше, и Воронцов порадовался этому.

Чёрный мотылёк вспорхнул с перстня и тут же крутым соколиным пике устремился вниз, к щели между полом и дверью. Снаружи, в необъятном коридоре, стоял жуткий грохот – это титанические создания в ливреях и париках осторожно сносили к бальной зале стулья и столы, чтобы в нужное время быстрейшим образом сервировать ужин. Один из великанов заметил ворона и протянул к нему огромную руку в белой перчатке, желая поймать эту на удивление жирную муху в кулак, однако ж потягаться в скорости с пернатым созданием не смог и лишь зачерпнул воздух.

Щели на втором этаже оказались такие же, как и на первом, и ворон, волею Воронцова, влетел в кабинет князя, где уже некоторое время шёл разговор.

– …излечится, тогда нам хватит времени на «мор», – говорил мурза, в речи его был слышен лёгкий акцент.

Князь задумался, а татарин, ободренный этой заминкой, начал настаивать с большим жаром:

– Херметле Борис Константинович, сейчас лучшее время и лучшие цены. В Истанбуле сейчас смятение, поражение следует за поражением, и цены поднялись выше облаков!

– Избавь меня от своих тарабарских словечек. Всё это я прекрасно знаю и без тебя. Но ты же не сможешь сработать тонко! Нет, пусть-ка сначала попробует нашего «медового пряничка». – Князь насмешливо выделил последние слова.

Арслан изменился в лице – услужливость в нём сменилась возмущением.

– Но, херм… ваше сиятельство, вы же обещали её мне?!

– И что вам всем она понадобилась? Отшельник просил её для себя… Уверяю, ничего удивительного у ней под платьем нет.

– О нет, только не отдавай её, он мерзок и… страшный человек, он погубить её! – Из-за волнения акцент мурзы усилился, он начал ошибаться в словах.

– А ты спасёшь? – саркастически улыбнулся Семихватов.

Татарин не ответил, только сжал зубы и нахмурился.

– Ну ладно, ладно, потерпи, ведь осталось недолго. Нам всем надобно быть вместе это «недолго», а после Отшельник нам не понадобится. К тому же он привлёк внимание. Он теперь лишний, понимаешь?

– Да.

– Ну вот и славно. Пойдём вниз, пришла пора ужина.

Собеседники покинули кабинет, а ворон благополучно возвратился в перстень. К сожалению, подслушанный разговор дал немного, Воронцов даже не понял, о нём ли шла речь.

В бальной зале уже расставили столы, и вовсю шла сервировка. Из распахнутых дверей кухни доносился смешанный дух разнообразных яств. Гости в ожидании разбились на группки и живо обсуждали последние новости.

– Действия французского Конвента и его главы, Робеспьера, ужасны, вы не находите?

– Oui c'est terrible!

– Им мало августейшей крови, теперь они «guillotine» всех инакомыслящих!

– Мужественные парижане называют эту казнь – пойти побриться!