Игла бессмертия

– Чудовищно, c'est monstrueux!

– А эти варвары – санкюлоты?! Они убивают из-за штанов! Взгляните на свои кюлоты, они бы убили вас за них!

Французские дела, кажется, занимали всех присутствующих.

– Георгий Петрович, расскажите, что нынче в Петербурге, – обратилась к Воронцову давешняя барышня, в разговоре с которой чуть было не произошёл «confusion».

– Я нечасто бываю в столице, всё больше в разъездах по казённым надобностям.

– Жаль… Георгий, – томно начала барышня, поймав взгляд собеседника. – А те мысли, которые смутили вас тогда… они были обо мне? – Рука её сделала движение к руке кавалера.

Воронцов не был опытным сердцеедом, однако не ответить на столь открытый интерес было бы и глупо, и бестактно.

– Ах, сударыня, я в затруднительном положении. Если я скажу «да», вы можете обидеться, если скажу «нет» – разочароваться. Я не хочу ни того, ни другого, так позвольте же мне оставить это в тайне.

– Нет уж, сударь, извольте выбирать, – с улыбкой настаивала кокетка.

Она обмахивалась ажурным веером, и Воронцова достигал аромат её сладких духов, приправленный её собственным ароматом после танцевальных па. Эта смесь совершенно кружила ему голову.

– В таком случае мой ответ: «Да», и будь что будет.

– Это верный ответ, – с придыханием сказала девушка и подала руку для поцелуя.

Воронцов склонился и с удовольствием припал губами к протянутой кисти, а боковым зрением заметил, что на них смотрит племянница князя. Когда же он чуть повернул голову, Найдёнова отвернулась и смешалась с гостями. Что за странные манеры? Семейное это у них, что ли?

Ассамблея завершилась великолепным ужином, где подавали турецкие и французские блюда в сопровождении водок, вин, настоек и ликёров.

Под конец вечера Воронцов под влиянием множества тостов расслабился настолько, что легкомысленно согласился посетить на следующий день и мурзу, и исправника, и даже назначил свидание давешней барышне, имя которой к тому времени совершенно затуманилось.

Глава 5

Дорога в Сухую Берёзовку всё так же бежала по полям, но воспринималась теперь совсем иначе. Недавний жар пропал, травы колыхались от свежего ветра, стрекотали кузнечики, сновали стрекозы, а слепни бесстрашно бросались на путников. Солнце, ещё недавно застывшее в зените, казалось, скакнуло сразу на четверть пути к закату, и до темноты оставалось часа четыре. Четверо мужчин ехали в телеге молча, все так или иначе подавленные историей полудницы.

Первым прервал молчание Демид:

– Да, кхм… Да… а вот мы, помнится, с нечистой силой повстречались годика четыре тому назад, а, Федька?

– Три, три года назад.

– Как же три? Как сейчас помню, я ещё проигрался вдрызг одному мошеннику-суконщику.

– Ну, а где это было? Ещё в Дмитриеве.

– Верно… ну пусть три года. Тогда токмо начиналась война с турками, и полк наш шел в подкрепление. Да не дошёл – осень, все дороги развезло, – вот мы в молдавских землях и остановились, у реки Днестр. Башибузуки и прочее хищное до чужого добра отребье шалили повсюду и захаживали на нашу сторону. Вот господа и раскидали наш полк гарнизонами вдоль берега. Наша полурота встала в деревеньке Слободзея. Как разместились, так я первым делом нашел себе кумушку. Подкрутил ус и айда солдатского счастья добывать. Ох, и красивая баба попалась – пышная, белозубая, бойкая и до того на меня ненасытная, что…

– Эк куда тебя опять поволокло-то, – перебил его Фёдор. – О чём речь, ты хоть не забыл?

– Что ты мне слова не даёшь сказать?! Я от истока иду!

– У тебя бабы – исток любой истории.

– Если так сама жизнь рассудила, так что же?

На это Фёдор не нашёлся с ответом.

– Вот завсегда ты мне палки в колёса суёшь, ну да бог с тобой. Так значит, обосновались мы с Федькой у одной кумушки в хате. Не баба – сон, одно слово – краля. Звать Ярмилкой. Жили поначалу ладно – лишь однажды румынские воры попытались недалече перейти реку, но караул нас упредил, и мы их так встретили, что уж больше они к нам в гости не захаживали. Но вскоре после этого кумушка моя заболела, да так, что за три дня слегла. Лежит в кровати – еле шевелится, с лица спала, говорит шёпотом. Ну, я поразузнал по селу и бабку-знахарку к ней привёл.

– Не ты, а я ту старуху сыскал, ты-то, пожалуй, очнулся бы только когда зазноба твоя остывать уж начала б.

– Ей-ей, Федька, умолкни, не ровен час…

– Не пужай, не пужай, а раз уж от истока, так рассказывай толком.

Демид насупился и какое-то время только ворчал что-то себе под нос, но потом продолжил:

– Стало быть, захворала Ярмилка, ну что ж, бывает. Федька её лечить начал. – Демид глянул на друга из-под бровей, признавая и его роль. – Травку заварил, мясным отваром с чесноком её потчевал. Показалось, что к вечеру сделалось ей полегче – вставала, ходила, – но наутро опять пластом легла. И так три дня, а на четвёртый Федька где-то раздобыл эту старуху.

– Да, пришлось побегать. Уж больно местные не хотели про неё сказывать, поговаривали – ведьма.

– Так вот, бабка та рассказала, что мертвец к Ярмилке ночами ходит и кровь её пьёт – пытается, поганец, снова к жизни вернуться.

– Что за мертвец? – спросил Николай.

– Про то эта дряхлая язва тогда не сказала.

– Мы поначалу решили, что она из ума выжила, – добавил Фёдор, – но старая простой способ указала как проверить. Ночью, говорит, спящими прикиньтесь, а сами глаз не смыкайте, следите за Ярмилкой.

– Дело для нас простое, не раз уж мы в караулах-то стояли, вот и решили попробовать, – снова продолжил Демид. – Так вот, лежим мы тихо, я на лавке – с Ярмилкой-то уже не баловал, чтоб не мешать выздоровлению, – Федька на сеннике у окна. Далеко уж за полночь слышу шорохи в огороде. Пёс хозяйский поначалу взрыкнул, а потом тявкнул радостно и затих. Когда же тень окно застила – ночь тогда была светлая, лунная, – так я сразу бабкиным сказкам поверил. Чётко, как днём, увидел распухшую рожу, что к стеклу привалилась и красным глазом вращать стала.

– А я тогда только тень заметил, потому как спал спиной к окну, – вставил Федор.

– Да, и до того меня страх взял, – продолжил Демид взволнованно, приложив руку к сердцу, – что ни рукой, ни ногой пошевелить мочи не стало. Никогда со мной такого не бывало! А страхолюд точно на меня глядит и шипит себе что-то, а с меня уж пот потёк. Ну, думаю, конец нам пришёл. Молитву вспоминаю какую-никакую, хоть про себя прочесть, да ничего на ум нейдёт.

– Постоял этот кто-то, постоял и к крыльцу пошёл, – подхватил Фёдор, – а я за рукоять тесака взялся поухватистей. Страха у меня тогда не было, любопытно было узнать, что ж это с Ярмилкой такое делают. И вот, значит, входит в хату мужик, в лунном свете, да в тёмном углу не особо разберешь его обличье, и к полатям, где баба спит, тишком пробирается. А Ярмилка-то уж пробудилась и навстречу ему приподнимается.

– А я так и лежу, будто параличом разбитый, – уныло добавил Демид.

– Да, – продолжил Фёдор, – и вот пришлый начал ей шёпотом с присвистом и хрипом выговаривать: «Что ж ты, гульня непотребная, убийцу моего в моём же доме приветила, для кого ж ты, титёшница бесстыжая, ноги-то свои раздвинула?» А она оправдывается и прощенья просит, а он вроде соглашается и говорит: «Дашь напиться – прощу». И к шее уж пристраивается. Ну тут я подскочил и тесак ему к горлу приставил. Говорю: «Отойди от бабы, выродок, иль попрощаешься с жизнью». А скот этот на меня ощерился и зашипел, тут-то и я рожу его разглядел: один глаз только цел – красным светится, из чёрного гнилого рта клыки торчат, лицо всё в грязи, в тёмных пятнах и воняет от него дохляком. Конечно, и меня пробрало – стою столбом, не могу даже шею ему разрезать. А чёртов сын лапы растопырил, ко мне тянется, горлом своим о лезвие трется, но не дохнет!

– Тут как раз я вроде как отмер, – подхватил Демид. – Понимаю, что Федьку сейчас убивать станут, и через это сила ко мне вернулась. Подхватился я с лавки и кистеньком своим точно в висок нечистого приголубил. Башка мотнулась, но на ногах он устоял. Невиданное дело! Тогда я тесак выхватил и давай его кромсать – по голове, по рукам, по шее! Вот тут только он забеспокоился, лапами прикрылся и вон из хаты вымелся. – Демид ненадолго замолчал, вспоминая памятную ночь. – До утра мы просидели, не смыкая глаз. Ярмилка рассказала, что муженёк её за речку, к румынам, подался, чтоб денег награбить, но далеко не уходил и даже наведывался пару раз в деревню, когда мы уже на постой встали. Тогда-то он про жёнушку свою всё вызнал и меня заприметил. Он же присоветовал своему атаману вылазку, да просчитался – наша взяла. После этих её слов я его в бою припомнил – прыгал вокруг меня один с кривой саблей и что-то орал, да я не разобрал что – на штык его принял. А с тех пор как тот умер… или не умер, а пёс его знает, что с ним случилось, короче, уже три ночи ходит и пьёт из жены кровь, а она, дура, всё думала, что так откупится.

– А почему же он в миру остался? – спросил Николай. – Иль черти отпустили?

– А про то нам бабка рассказала, – ответил Федор. – Как рассвело, мы сразу за ней отправились. Карга сухая только ухмылялась, слушая наши речи, и столько денег за избавление запросила, что хоть стой, хоть падай – пришлось у ротного расходчика* одалживаться.

А поведала она нам вот что. Тварь эта зовётся у них мортцем, и получается она от ревности. Ежели муж жену взревнует и взревнует за дело, а потом помрёт, не отходив её перед этим хорошенько дрыном, то может стать мортцем. Тогда будет он ходить к жёнке и пить её кровь пока всю не выпьет, а как выпьет – в вампира переродится. Тогда сможет обернуться нетопырём и улететь куда-то в Валахию, где этих вампиров тьма, больше чем крестьян. Уберечься от него можно просто – бабе надобно покаяться в церкви, тогда мортец не сможет пить её кровь и сам околеет, потому как чужой кровью он до обращения в вампира питаться неспособен.

– Но в Слободзее церкви не было, – продолжил Демид, – и мы поехали в соседнюю деревню. Положили Ярмилку на телегу и отправились. Часа четыре добирались и впустую – поп уехал на похороны за двадцать вёрст, до ночи не догонишь. Возвернулись – уж день пополам согнулся, вечер подбирается. Снова к бабке, та говорит, мол, неладно. На вторую ночь мортец оголодавши будет и от того злобен и силён сделается. А справиться с ним можно, только если на его могиле посадить осину или одолень-траву. Осин у них в округе от века не рождалось, а одолень-трава растёт на воде, вдоль берега, у речных омутов. И вот что хошь, то и делай.