Игла бессмертия

Выбьем синие мундиры!

Не жалей! Победа с нами!

Взяли вражьи мы куртины!

Не жалей! Победа с нами!

Взяли вражьи мы куртины!

Пуля в грудь, и на постой нам –

Трёхаршинные квартиры.

За дырявые кафтаны

Не ругают командиры.

За дырявые кафтаны

Не ругают командиры.

Полк идёт до дому маршем,

Спят в чужой земле солдаты.

Никогда им не добраться

До родимой своей хаты.

Никогда им не добраться

До родимой своей хаты.

Солдат даже не пел, а кричал песню, широко разевая рот с жёлтыми неровными зубами. По щекам, по усам его текли слёзы, он всхлипывал, но продолжал петь, будто и не поёт, а поднимается в атаку.

Так повторялось уж многократно, и изо дня в день. Кончив петь, солдат обращался к своему товарищу и говорил:

– А Федька, Федьку-то убили. А он знал наперёд и меня звал, а я не пошёл. Не пошёл я, понимаешь?!

Второй солдат только молчал в ответ и обнимал своего друга за плечи.

Анисим в их разговоры не мешался и только однажды холодным утром случайно услыхал слова этого второго, меченого поперек лица солдата, когда тот вышел на двор:

– Осиротели, все как есть осиротели без друзей-товарищей. Ну да, слава Богу, за Олежку душа не болит.

Офицер же напивался один. Как прибыли, так он приказал для бабы поставить отдельную кровать и ширму. Анисим уж думал, для того самого дела, но вышло иначе – в первый же день начальник напился пьяным и сам там уснул, а баба спала на полу, на сене, рядом с солдатами, и никто ничего с ней не делал.

С того дня офицер выбирался из-за ширмы только до ветру или как теперь – в бега. Всё он спешил кого-то спасать, позабывши, случалось, и портки надеть. Он тоже часто плакал и по временам бил себя по щекам, но платил исправно, и за то Анисим был готов простить ему всё, а будет нужда, так и носить его пьяного хошь от самой Свиренки.

Одна только баба вела себя как надобно – помогала Анисимовой жене стряпать, убирать и молчалива была на удивление – назвалась только Прасковьей, мещанкой из Боброцска – и всё, слова из неё не вытянешь. Говорила только с офицером и то лишь тогда, когда тот напьётся допьяна.

– Отчего не проходит сердце? – спрашивал он, бывало.

– От душевной боли, – отвечала та, – по слуге своему кручинишься. Да и я, я ведь тоже Тишеньку отдала, не вмешалась, не пошла против бабки, иначе не было бы ей вовек исхода.

Тут она утирала слезу и шла молиться. Молилась усердно – станет на колени в красном углу и до заката молится, грехи бабки своей отмаливает. А та по всему выходила великой грешницей, клятвопреступницей и вообще – чёртом в юбке.

Так и жили – постояльцы пьют, Анисим приглядывает. Благодать.

Покойная жизнь умёта закончилась в одночасье. Со стороны Москвы наехал конный отряд с офицером, и не просто так, а прямиком за золотыми его постояльцами. Всех взяли, погрузили в их же кибитку и были таковы, даже от обеда отказались.

– Э-эх, – вздохнул Анисим вслед кавалькаде, затем взял из дому бутыль и побрёл в Свиренку, с попом поговорить.