Унесенные страстью

– А мне разве нельзя пойти с тобой? Мне хотелось бы знать, как это все начиналось, чем именно ты занимаешься. Я хочу посмотреть. Хочу помогать. Я чувствую себя такой... такой никчемной! Если бы я могла кому-нибудь помочь, тогда я, может быть... ну, я точно не знаю, как это выразить, Калем, я только знаю, что мне необходимо что-нибудь делать.

Калем долго стоял так, словно ему нужно было прийти к какому-то решению, потом прошел через каюту и повернув на стене маленькую задвижку, откинул секретер; за ним был шкафчик. Порывшись в нем, Калем достал какую-то книгу в кожаном переплете, похожую на журнал. Он протянул ее Эми:

– Вот. Когда ты почувствуешь себя лучше, можешь прочитать это. Журнал поведает тебе больше о том, что я делаю, чем смогу рассказать я сам.

Эми взяла журнал и посмотрела вслед Калему, который направился к трапу. Тот остановился и оглянулся на девушку.

– Как ты себя чувствуешь?

– Лучше. Ты был прав насчет крекеров. Спасибо.

Калем кивнул на небольшой металлический бак у стены напротив:

– Здесь есть вода, если захочешь.

– По правде говоря, мне хотелось бы не пить сейчас воду, а, напротив, избавиться от лишней.

Калем рассмеялся, указав на другую дверь:

– Там ты найдешь все удобства.

Эми вспыхнула, потом пробормотала:

– Спасибо.

Он повернулся и открыл уже было дверь, собираясь выйти, но снова обернулся:

– Почему ты у меня просто не спросила, нельзя ли тебе поехать со мной?

– А ты бы взял меня?

– Нет.

– Вот именно потому.

Калем только покачал головой и вышел из каюты. Эми открыла журнал и для начала пробежала его глазами. На первых страницах были приклеены вырезки из газетных статей и передовиц. Девушка стала читать первую, которая попалась ей на глаза.

«Хотелось бы отметить весьма прискорбный факт. Некоторое время назад на наших улицах появились толпы несчастных шотландских эмигрантов, по всей видимости, сильно нуждающихся. Их последние шиллинги ушли на то, чтобы добраться до этой страны, где им ничего больше не остается, как только просить милостыню. Их положение усугубляется еще и тем, что они не говорят по-английски. Среди сотен шотландских горцев, которые находятся сейчас в городе или его окрестностях, не наберется, пожалуй, и полдюжины говорящих на каком-либо другом языке, кроме гэльского. Мы можем оказать этим несчастным временную помощь, но благотворительных средств не хватит, чтобы прокормить их всех в течение долгого времени. Приближается зима, и что же тогда? Неужели их участь – погибнуть на улицах от голода и холода?»

Эми стало дурно. Но это же просто ужасно! Она продолжала читать, и каждая следующая статья была еще страшнее, чем предыдущая. Потом пошли страницы журнала, исписанные от руки. Заметки, написанные собственной рукой Калема, о том, что он видел. Что чувствовал. Что пережил.

«Сегодня я видел похороны. Нескончаемый поток шотландских эмигрантов двигался вдоль притихшей улицы. На плечах – костлявых и тощих от недоедания – они несли маленький гробик, чуть больше колыбели. Это был детский гробик, сколоченный из грубых, неотесанных досок, вроде тех обрезков, что валяются и догнивают на пристани. Дети шли за погребальной процессией. На мой вопрос они ответили, что умерший был их друг, маленький восьмилетний мальчик, который в прежние счастливые времена играл вместе с ними на их родных шотландских лугах.

Невозможно описать их глаза, их лица. На них были печаль и скорбь, были на них и безысходность, безнадежность, что делало их похожими на маленьких старичков. Их лица тронули бы и самое очерствевшее сердце.

Их траурные костюмы были немногим лучше лохмотьев, они лишь отдаленно напоминали одежду. Мать ребенка шла за маленьким гробом в лохмотьях – с глазами пустыми и бессмысленными, как те обещания, что раздавали этим несчастным людям их господа и благодетели. Этих бедных мучеников изгнали с земли, которую они обрабатывали столетиями, ради того, чтобы превратить ее в пастбища для овец.

Процессия двигалась дальше, по направлению к кладбищу, где все надежды и чаяния этих страдальцев лягут в неглубокую яму вместе с маленьким гробом.

Я – предводитель клана, вождь по рождению, по титулу – Мак-Лаклен из Мак-Лакленов. У меня нет земли в горной Шотландии – ее отняли у моего прадеда много лет тому назад. У меня под началом нет клана, как у моих предков. Только моя небольшая семья. Но во мне течет шотландская кровь, и я не могу сдержать негодования и ярости, видя, что здесь происходит. Я плакал, глядя на эти похороны. Плакал от жалости к этой матери, к этому ребенку. Ведь на их месте – спаси нас Боже – могли бы быть и я, или мой брат, или даже Кирсти, или Грэм.

И я клянусь сегодня всем, что я имею, всем своим существом, что этого больше не будет. Что больше не будет шотландцев, которые бы умирали на улицах от голода и холода. Я не допущу, чтобы это случилось. И если я даже ничего больше не сделаю за короткий, отпущенный мне срок на земле, этого будет достаточно».

Эми закончила читать; она плакала. Слезы текли у нее по щекам, как текли они, наверное, по щекам Калема. Она прочитала все – все до единой статьи из газет и заметки Калема. Теперь ей стало понятно, чем он занимается; он давал этим людям больше, чем просто пищу, одежду и кров. Калем возвращал им чувство собственного достоинства.

Девушка закрыла журнал и сидела, глядя вверх, на деревянный потолок. Потом она закрыла глаза, стараясь скрыться от этих образов, ярких, разрывающих душу картин из дневника Калема. Они преследовали ее, пока Эми не заснула наконец со слезами, которые все еще струились из ее глаз.

Глава 40

Когда в древности храбрые воины-братья

Захватили страну, укрепления строя,

Как бы мог догадаться хоть один

Предсказатель,

Что их дети станут изгоями?

Их изгонят с земель, обработанных

Их отцами,

Чтобы мог господин похвалиться своими стадами.

Как прекрасен простор зеленых лугов

И сень вековых лесов!

Но мы с вами, братья, изгнанники

С земли наших отцов.

    Песня канадских моряков

Эми открыла глаза и увидела Калема: тот стоял прислонившись к стене; его черные волосы были взъерошены – может быть, от ветра, а быть может, из-за этой его привычки их ерошить, когда он чем-нибудь бывал озабочен. Он был без пиджака – только в белой рубашке с закатанными до локтей рукавами и в кожаном жилете.

Его бриджи были заправлены в высокие кожаные сапоги; одной ногой он стоял на ступеньке трапа. Калем рассеянно потирал подбородок загорелой рукой, глядя на Эми, точно миссионер, которому предстоит обратить в христианство сразу все африканские племена.

– Ты проснулась.

Эми села, все еще полностью не очнувшись ото сна; наконец до нее дошло, что корабль не двигается.

– Мы в Бате?

– Ну да.

Девушка спустила ноги с узкой койки и с минуту разглаживала смятую юбку. Она посмотрела на Калема.