Теплый воздух от крыш

Теплый воздух от крыш
Джо Смит

Ты все прекрасно понимаешь. И про то, что тебе тридцать пять, а ему каких-то дурацких двадцать семь. И про то, что, в конце-концов, где-то там это может быть вообще не разница. И про то, что он привык смотреть свысока на орущую толпу, на тех, кто с ума сходит по его голосу, по его длинной тощей фигуре, что будто вся сплошь одна изломанная прямая. И про то, что ты – это просто ты, та, что с четвертого захода не может взять у него это несчастное интервью. И про то, что тебе в твоем возрасте просто не пристало вот так дергаться и сходить с ума. Понимаешь – и ничегошеньки не можешь с собой поделать.

Джо Смит

Теплый воздух от крыш

Пролог.

Ты хорошо помнишь эти лестницы, каждую щербинку на мозаичном полу найдешь даже с закрытыми глазами. Твое сердце уже выпрыгивало из груди – и на первом, и на четвертом этажах. И в дверях парадной. И на пути обратно в редакцию.

Ты не справлялась – надо в конце-то концов это признать. Ты тормозила – оттягивая неизбежное и вообще, ставя под сомнение свою профессиональную пригодность. И ты собираешься сделать это снова. И уже ищешь оправдание. Пятое по счету. В первый раз оно было о том, что Билл Мартинсон, инфернальная рок-звезда и кумир тысяч и тысяч визжащих девчонок, сам не велел тебя пускать. Слабенько – и, к твоему стыду, отец лично связался с помощницей «охреневшего в концы мальчишки». Никакого пиетета – и в трубку оралось то же самое, на очень ломанном английском. Ты молилась, чтобы Йоланда – «для друзей просто Йолка» – плохо поняла, чего от нее хотят.  Во второй и четвертый: лило как из ведра, ветер гнул кроны деревьев – шеф выдал тебе гигантский зонт, ярко-желтые калоши, но глянув в окно, отправил все-таки домой. Оба раза. В третий раз ты сама сказалась больной. И опять к своему стыду, ты понимаешь, что, если бы в редакции был другой шеф – тебя бы просто попросили за дверь, даже не спрашивая ни о чем. И что отец в этой ситуации только за этим и нужен – чтоб ты хоть как-то доказала себе, что можешь. Но сегодня и с этим острым чувством стыда и никчемности надо закончить.

Ты стоишь, глупо, как тебе кажется, разглядывая свое отражение в стекле входных дверей. У отражения совершенно бледная кожа и огромные глаза. «Ну не съест же он меня», говоришь себе под нос. Тонкий, гадкий голосок, поселившийся в твоей голове в первый же твой приход сюда, тот, что заставлял пулей мчаться по лестнице, не замечая ни бликов от витражей, ни кованых перил, ни самой себя во всем этом мрачном великолепии «ар нуво» – этот самый, мерзкий голосок отвечает: «Съест!». И ты даже знаешь, в чем причина такой его безапелляционности.

Ты видела его только раз – того, кому прозвище "мальчик с каменным сердцем" пошло, как никому другому – и запомнила только то, как он поимел толпу, ревущую где-то там у сцены.  Поимел своим голосом, абсолютно, законченно и плотоядно, высасывая из тысячи глоток весь воздух даже не напрягаясь, будто проходил мимо. Ты отлично помнишь и алые его губы, как будто искусанные, припухшие от невидимых поцелуев. Туда же, в копилку самых острых воспоминаний – его пустые глаза, подведенные черным. Туда же и то, что весь он был в черном. Как ворон. Как демон.

Ты поднимаешь взгляд. И видишь только взмах широких черных крыльев где-то над фигурной крышей. Ты делаешь шаг.

1.

По холлу, переставляя ноги ровно в таких же изодранных кедах, как и у тебя, вышагивает Йолка. Она хмурится – и ты знаешь, ты чувствуешь, уже от одного этого взгляда, что будет буря. Ты кутаешься в свой палантин, а по лодыжкам, с дуру конечно же оголенным, проходится поток сырого, полного дождем ветра.

Выуживаешь руку из плотной ткани – и машешь Йолке. Та бормочет себе под нос что-то, что вербально можно идентифицировать и как отборный мат, и как облегченное «ну наконец-то». Ты не хочешь вникать в подробности – у тебя просто нет сил на это.

Йолка цепляется за тебя и буквально буксирует к лестнице. Ваши подошвы выстукивают по мозаичному полу какой-то бешеный ритм: твой – рваный и неустойчивый, ее – радостный и наоборот четкий. Она что-то говорит, пока тащит тебя к двери номера. Ей действительно хватает духу вот так бодро шагать и не замолкать ни на секунду. Она тараторит, что-то про то, что Билл не в духе и вообще запретил ей – а она, между прочим чуть ли не единственная из его помощников, кто терпит все его «закидоны» – являться пред его ясны очи без горе репортера в твоем лице. Ты молча киваешь и выдавливаешь из себя слабую улыбку. Кожа на твоих лодыжках, по ощущениям, просто покрывается инеем. Ты ругаешь саму себя, присаживаясь на корточки и натягивая носки повыше. Прямо у двери в его номер. В эту же минуту, буквально за какое-то сложно сочиненное мгновение, перед твоим взглядом появляются ноги, затянутые в серую ткань джинсов. Ты тяжело, и как тебе самой кажется в упавшем вдруг на тебя жаре, оглушающе громко сглатываешь. Широкая ладонь с тонкими, скульптурно выточенными пальцами, раскрывается перед твоим лицом. Предложение настолько очевидно, что ты вспыхиваешь еще явственнее. Ты бурчишь, что «спасибо, я сама в состоянии» и поднимаешься. Чтоб наткнуться на взгляд цвета серверного моря.

Нет, на его лице нет и следа того готичного раскраса. Ты с удивлением обнаруживаешь, насколько нежна его кожа без всех этих сценических ухищрений. И насколько он изменился с того раза, что ты видела его. Тогда, на сцене клуба, в Хельсинки, он был тонок, изящен и, очень-очень юн. Нет, изящность никуда не делась. Но добавилось к ней то, от чего что-то внутри тебя делает сальто-мортале и падает вниз. Может это из-за сильной линии его плеч или мышц, что перекатываются под кожей, когда он указывает тебе на банкетку у кровати. А может это его твердая поступь и уверенные движения? Ответа ты не находишь.

Он усаживается в глубокое кресло напротив окна, картинно вытягивает длинные ноги, откидывается назад. И молчит. Ты тоже не произносишь ни слова, просто не решаясь приступить к тому, за чем сюда пришла. Зачем-то в твоей памяти всплывает тот самый концерт. И то, что Билл, по сути, тогда еще сопляк из сопляков, держал и сцену, и зал одной своей энергией. Весь он был тогда – один сплошной вызов. Пальцы, что сжимали стойку микрофона, были унизаны кольцами, ногти, короткие, искусанные – покрыты истрескавшимся черным лаком. Узкие брюки и строгая рубашка никак не сочетались с этим – и вызывали чувство острого и какого-то бередящего душу дисбаланса. Как и голос, и те слова, что звучали. Лицо ангела – подумала тогда ты – и голос, низкий, с придыханием выплескивающий слова, которые затрагивали какие-то странные, глубоко запрятанные инстинкты.

У него и сейчас лицо ангела – замечаешь, как-то совсем не к месту ты – и ни следа порочности, темной и тягучей, в глазах, в спокойном, и каком-то даже пустом взгляде.

– Начнем? – произносит Билл так просто, как будто ничего и никогда не было в нем такого, от чего и для чего добрая половина фанаток в том клубе срывала и бросала на сцену трусики, а также прочие части белья и собственной одежды.

– Да, конечно, – ты с минуту роешься в сумке, когда слышишь, как вибрирует твой телефон.

На экране высвечивается «папенька» и ты вынуждена ответить. Извинившись, выходишь в коридор и, уже почти закрыв за собой дверь, замечаешь, что Билл исподлобья смотрит тебе в след. Ты ловишь себя на том, что тебе, как и тем девчонкам, непременно хочется так же бездумно выпрыгнуть из исподнего под взглядом этих холодных глаз.

Приведя сбившееся в мгновение дыхание, ты жмешь «принять вызов» и, слегка еще задыхаясь, отвечаешь на звонок.

– Ты дошла, дочь моя?  – интересуются на том конце.

– Да, конечно – тверже, чем хотелось бы отвечаешь ты, пиная носком кеды палас.

– Хорошо, – удовлетворенно, не замечая твоего тона, отзывается трубка, – Как закончишь, отзвонись. Можешь прямо в редакцию. Я сегодня допоздна тут. Если будет настроение, то и материал можешь сразу завезти.

– Конечно, пап.

Ты жмешь отбой и еще раз делаешь глубокий вдох-выдох. Тебе сразу хочется перезвонить отцу, чтобы просто поделиться своими страхами, но ты понимаешь – ничем он тебе сейчас не поможет. Ты думаешь, что он хотя бы мог снять с тебя это интервью. Усмехаешься: понятия «папа» и «облегчить тебе жизнь» никогда не были совместимы и вряд ли уже будут.

Ты обдумываешь все, что собираешься сказать Биллу. Но что бы ты сейчас не говорила – ты на все сто уверенна, что добром сегодняшнее интервью не кончится.

2.

Ты отчеканиваешь вопросы, дублируешь текст в блокнот – не потому что не доверяешь технике. Ей ты доверяешь – себе нет. И строчишь ответы Билла ты только для того, чтоб не видеть его лица, его припухших, будто искусанных плотоядными поцелуями, ярких губ, не видеть его глаз, хранящих в себе штормы и грозы, не видеть – и не гореть глубоко внутри шаровыми молниями.

– Ваши тексты несут в себе явное влияние скандинавской мифологии. В одной из ваших песен есть такие слова…

Не ожидая от самой себя, ты начинаешь тихонько напевать: про юношу, который просит любви у девы-валькирии, просит – и добивается, а валькирия, нарушив обет, падает с неба, теряет свое бессмертие и разбивается.

– В итоге ни любви, ни валькирии, – подводишь итог ты, – Так в чем же смысл?

Ты хотела задать совершенно другой вопрос, о том, откуда такие мифологические мотивы и не переживал ли сам Билл нечто подобное. Но тебя ведет, отчаянно ведет на какую-то неуютную, темную сторону. Тебе хочется рассуждать об Эросе и Танатосе, и о том, как насколько крепко они переплетены. И когда ты слышишь отголосок своих мыслей в том, что отвечает тебе Билл, когда понимаешь, что он рассуждает о том же, своим глубоким голосом, его модуляциями добавляя нечто сакральное каждому своему слову, ты поднимаешь взгляд от страниц блокнота и от своих рук.

Он смотрит на тебя. Он выпрямился, вся его ленность, его эти ноги, вальяжно вытянутые в твою сторону, руки, расслабленно лежащие на подлокотнике – все исчезает. Шторм, так долго хранимый под почти опущенными веками, рвется наружу.

– Когда любовь и смерть переплетаются в объятьях, когда силы дающие и забирающие сходятся на поле битвы, на белых ее простынях, когда ты падаешь, рассыпаясь, как тебе кажется, на атомы – ты рождаешься по-настоящему.