Десять дней в мае

И вот я подгоняю, складываю графики, улыбаюсь каждой падле. А самой, вот серьезно, сейчас бы мордой в подушку! Или домой, наконец-то домой. К маме. И не важно, чем снова будет заканчиваться рядом с ней каждый мой день. Лучше уж так, чем каждую секунду шарахаться от одного только его движения или взгляда в мою сторону. Ну, вот зачем я согласилась? Зачем папа имеет на меня такое влияние? «Это такой опыт! Ты такого нигде больше не найдешь! Ральф мой друг, он мне должен. Я тебе рассказывал, как выручил его… постой-ка, в каком это было году… со своими реконструкторами. Так что он мне не откажет. Заодно и развеешься, совсем зачахла тут со своим…» и дальше, и дальше. И какая я замечательная, сильная и умная! И на кой же мне сдалось себя закапывать еще глубже, жрать шоколад и в сотый раз пересматривать этот дурацкий детективный сериал с ним в главной роли? Куда было деваться? Пошла, и взяла этот опыт. Я была готова, я штудировала, заучивала: историю, Шекспира, термины. А вот-ведь: первый день – и я уже падаю. И ловлю приключения на свою задницу, и схожу с ума. А остальное – на таком автомате, что даже как-то странно.

Темнота кулис всегда ведь приходила мне на выручку, еще с тех времен, когда я сама работала в театре. Этот тусклый свет, особая, ни на что не похожая живая тишина, запах пыли – каждый раз встряхивали и успокаивали меня совершенно волшебным образом. Но теперь, с появлением его здесь, все становится с ног на голову, ломается. И кулисы уже не приводят в состояние покоя. Тем более он все трется здесь, помогая ассистентам, что-то подсказывая, хотя, казалось бы – ну какое ему дело? Выйди на сцену, сядь – и делай свою работу! Но он то предложит девчонкам воды, то спросит у меня, не надо ли мне чего. «Надо», гаденько шепчет мой озлобленный внутренний черт, «надо, чтоб ты мне не попадался по периметру».

Ладно, с его голосом еще можно как-то справиться – просто класть на то, что он каким-то дьявольским образом просачивается в мозг и своими басами бьет по днищу – и двигаться дальше. А вот что делать с его лицом, руками, движениями, которые он контролирует как настоящий танцор? И эти его руки, ну зачем у него такие руки? Тонкие, изящные пальцы, ладони – будто вырезанные из мрамора – и каждая прожилка, каждая венка видна и бьет по центральной нервной. Смотришь – и будто сам себе финку под ребра загоняешь. Живые, теплые, и наверняка мягкие. И от всего этого внутри загорается только одно: от таких рук либо не отрываться ни на миг, либо выходить в окно от невозможности набраться решимости хотя бы прикоснуться. Отчаянно хочется зажмуриться и бежать прочь из-за кулис. Но нет, стой тут, а вместо морального здоровья – получай какой-то уж очень сомнительный опыт.

Панель тянется долго. Ни одного вопроса не остается без ответа, ни один фанат не остается без теплой улыбки. Он делится какими-то историями о прослушиваниях, цитирует Шекспира – с его этой привычкой я скоро возненавижу Барда всеми фибрами души, потому что отныне и навсегда буду слышать его голос, читая сонеты. Рассказывает смешные случаи с репетиций и съемок, уходит в тень, благородно создавая моменты для других, не таких именитых гостей фестиваля. И ни у кого не появляется и мысли, насколько он высок, насколько дальше ото всех приглашенных.

Я ловлю только отрывки этого задушевного трепа. «А правда…? А не могли-бы вы…? А вы когда-нибудь…?» Тупо, предсказуемо, хочется плеваться. Но я вслушиваюсь – вот, что его голос делает со мной. Сколько бы я тут сейчас не рефлексировала, сколько бы ни закрывалась, в безумной попытке сорваться с этого крючка – я ничего не могу поделать. Слушаю, вся слух, до последней капли связных мыслей.

– Уилл! Еще один вопрос. Чувствуете ли вы вину, – кидаю взгляд на худенькую девушку с полностью расфокусированным взглядом, которая прямо сейчас облизнув губки нервно сглатывает, – за получение удовольствия от осуществления каких-то своих, – пауза, рваный вздох, – порочных желаний?

И тут наш ангелочек оборачивается демоном, просто в одну секунду. Взгляд темнеет, в нем поселяется шторм. Хьюз молчит, ровно столько, сколько нужно, чтоб градус в зале поднялся. Даже за кулисами вдруг становится душно, и я чувствую, как капелька пота скользит по спине.

– Что ж… – даже по тембру ощущается темная волна, которая нас всех тут сейчас снесет к хренам. И обманчивая мягкость никого тут не надурит, мистер Хьюз. – Я никогда не испытываю чувства вины, за полученное… порочное, как вы изволили выразиться, удовольствие.

Кидает взгляд на меня, сразу, будто все это время знал, на какой именно точке я стою все это время. Все. Занавес.

День второй. Кронборг

С этого самого момента я будто разделяюсь надвое. Одна моя часть спокойно и без особых напрягов доживает себе до вчерашнего вечера, заканчивает встречу, распоряжается, решает бытовые вопросы вроде "жрат" и "спат", заваливается в номер за полночь и тут же вырубается. А вот вторая, подленькая и хитрожопая, просыпается посреди ночи и воет на луну. Потому что, как уже и было заявлено выше – у Вселенной дерьмовое чувство юмора. Потому что Уилл – ровно за стеной. И взгляд его, тот, за кулисами, прожигает до сих пор. Насквозь. Вот как он так смог? Из уставшего ангела – разом, в уставшего демона?

И вполне можно захватить в баре бутылку чего-нибудь расслабляюще горячительного, накинуть халатик, протопать влево по коридору и предложить соседу расслабиться после такого старта. И первая, несомненно, более адекватная и уравновешенная часть, которая тоже к тому времени отодрала голову от подушки, в принципе не против, потому что забухать одной – моветон и хозяйка этих двух частей такого себе не позволяла с достопамятного третьего курса, когда ее бросили в кабаке после дня факультета одну. А вот вторая моя, недавно появившаяся, прямо там, за кулисами, зачатая тоном и словами Уилла, часть – кобенится, цепляется за истерию, обзывает всеми возможными уничижительными эпитетами и задает один единственный вопрос: а оно ему, Уильяму, надо? Ась? Не слышу? Надо, чтобы какая-то мамзель врывалась в номер, совершенно недвусмысленно обряженная в один халатик, с бутылкой и сигаретами и прочее и прочее? Он спит – твердит эта вторая часть мне – сном ангела. А ты, мать, вой на луну, в подушку, терзай себя, если хочешь совершенно добить – вперед! – пара часов и фильм с ним в главной роли.

Утро – туманное. Я честно не верила, что адекватная часть включится автоматически. Но, как только я оделась, нарисовала лицо – она была тут как тут. Интересно, как долго я так продержусь на топливе раздвоения личности?

Личность, та, что покрепче, совершает все те же, автоматические действия в соответствии с протоколом, расписанием и планом. Отправляет всю толпу на завтрак, сверяется с графиками, подгоняет помощников, организовывает все так, чтоб по окончанию завтрака та труппа, которой сегодня первой давать спектакль, сразу же отправлялась на театральную площадку.

Выдыхаю только на пятьдесят процентов. Театральные товарищи из Чехии умотали. Репетиция, костюмы и прочее – меня не касается. Развлечение для оставшихся в гостинице гостей – тоже. Тут уже работают другие. Мне только надо собрать народ, усадить в очередной автобус и отправить по месту назначения. И можно будет выдыхать на сто процентов. Чокнутая часть гаденько шепчет: да, выдохнешь, когда этот невозможный смоется на экскурсию в Кронборг со всеми остальными. И, словно она только этого и ожидала, ко мне подскакивает Ева. Напоминает она мне одну мою сокурсницу. Та вечно краснела от одного только звучного названия факультета. Стоило кому-нибудь на пьянке произнести тост за "филфак", как девчуля бледнела, краснела, шикала – короче, вела себя недостойно звания студента самого безбашенного факультета. И вечно она садилась за первые парты, заглядывая в рот преподам – и все равно не врубалась. Только вид делала и зубрила. Укоротил ее только наш проректор – осадил прямо на экзамене… Я мстительно улыбаюсь: одно из самых моих ярких воспоминаний – я-то в тот раз была на высоте, даже дискуссию с нашим датчанином завела. Да, я гадкая девчонка!

Так вот Ева – ну вот точная копия той самой мадам, только волосы светлые. И точно так же она смотрит в рот, и точно так же нифига не понимает. Но, надо отдать ей должное, память у нее будь здоров! Именно то, что мне и нужно сейчас, при моем-то психическом расстройстве.

– Элис, Элис! – теребит за рукав джемпера. Взгляд «шеф, все пропало! клиент уезжает, гипс снимают!». Отцепляю ее пальчики, аккуратно так, и театральным шепотом:

– Ева, выдыхай, – и уже немного громче, но пока еще спокойно, хотя предчувствия у меня самые гадостные, – Чего стряслось-то уже?

– Тебе, – шумно выдыхает, и уже берет себя в руки, – Тебе надо ехать с ними.

Машет в сторону наших туристов-футуристов.

– Чегой-то? – ну нет, товарищи, ну мы так не договаривались!

– Ральф лично просил. Надо отсмотреть площадку для «Гамлета».

– Ясно, – адекватная личность берет меня в руки, – Хорошо. Задержи автобус. Кто именно едет? Отсматривать. – Кто же кто же будет мешаться, лезть и выводить из равновесия меня?

– Мистер Уильям Хьюз, режиссер и помреж.

– Ясненько-понятненько, – скалюсь в ответ, а перед глазами все плывет.

***

Кронборг. Предел моих мечтаний курса со второго, с того самого момента, как я, так и не дочитав «Гамлета» втюрилась в героя по самые уши. И что интересно: легенду, ту самую, Саксона Грамматика, которую и перекроил Бард – знаю назубок. А вот саму трагедию так до сих пор и не осилила. Это ж надо ж!

Но сейчас, наперевес с томиком Шекспира, по пересеченной местности, с видом на залив – топ-топ в хвосте группы. Нам надо разойтись с туристами, нас – меня, Уилла, режиссера – ждет прилюбопытнейшее времяпровождение. Поиски площадки. Точнее – отбор. За нас уже выбрали несколько вариантов. Времени, как и всегда мало, поэтому шагаем мы бодро, что для этого бриташки с его семимильными шагами не проблема. А вот я чувствую накатывающую свинцовую усталость в конечностях. Ну, вот спрашивается, зачем я тут? Есть же в команде специалисты, художники, кто там еще должен этой херней заниматься. Но я-то при чем?

– Ральф говорил, вы отлично разбираетесь в истории создания пьесы, – обращается ко мне эта английская каланча на бегу. Вот ведь, даже не запыхался!

– Да, – переходя на какой-то дикий полу-галоп, только, чтоб угнаться за англичашкой, страшным шипением отвечаю я, – Собственно, что там разбираться? Старинная легенда, плюс переломный момент в искусстве, барокко, смена полюсов. Добавил мрачности, и получаем первого настоящего героя эпохи.

– Интересно. Вы явно часто над этим размышляли, – Уильям останавливается, ровнехонько напротив какого-то окна в глубокой нише. Рассеянный в готическом обрамлении свет невероятным образом делает его лицо еще более красивым, настолько, что мне становится просто больно смотреть.

– Алиса. – хищно, жадно. Ни движения, ни шагу в мою сторону. Только голосом, как заклинатель змей…

Только сейчас обращаю внимание на то, что весь он в черном, отчего истонченная и без того фигура, кажется еще изящнее. Навис надо мной, будто ангел возмездия. Строгое, без единой смешинки лицо.

И прямо в глаза, из-под бровей, пристально. Еще чуть-чуть – и сползу прямо по стеночке, в свой персональный ад. На небо наползают тучи – так же, как и на его лучистый взгляд. И прямо по радужке, в одну невероятную секунду, проходит буря, оставляя меня один на один с мятежным его взглядом. Любуюсь, пользуюсь молчанием, что упало сейчас между нами. И он – смотрит, не отводит этих своих волчьих, потемневших, глаз. Ну, за что мне это? За что? По телу – раздражающе приятная волна. Ну нет, нельзя же так! Провожу ладонью по лбу, разрывая этот контакт. Мелькает мысль, что ему, в этом вот замке самое место. А мне нет. Еще раз ладонью, теперь по глазам. Выдох.

– Простите, я что-то устала. Вам следовало взять в спутники кого-то более подходящего, – выдавливаю жалкую улыбку, упираюсь спиной в стену, – Я вас догоню.

– Как скажете, – ноль эмоций в голосе, ровно, отрешенно. Поворачивается на каблуках, ровный, как палка. Сжимает кулаки, взгляд теперь точно в пол.

Я что-то сделала не так? Не упала в обморок, не набросилась прямо тут, в продуваемой, голой галерее? Не прижала к белой стене?

– Уилл? – он уходит! Останови его, дурочка! – Уилл!

– Отдыхайте, Элис. Я вас не потревожу.

Ну вот! Всплескиваю руками ему вслед. И как это понимать? Как его понимать? Зачем взгляд этот? Не потревожит! Да вы издеваться изволите, сударь!

Одергиваю полы свитера, завязываю рассыпавшиеся по плечам волосы в пучок. Где там моя адекватная часть? Пора бы ей вылезать на свет божий. Хватаюсь за ежедневник и сразу начинаю чувствовать автоматизм. Родной ты мой, не бросай меня ему на растерзание, этому волку. Он же съест и не подавится.

Догоняю их всех уже во дворе замка. Дует ветер, прямо от воды, низко плывут тучи – и под этим свинцовым, тяжелым небом торчат три фигуры. Две не цепляют, а вот третья – как тонкий клинок, и опять этот черный цвет одежд – бьет по центральной нервной, вышибая воздух из легких. Надо заканчивать терзать себя им. «Надо-надо», вторит мой адекват, а внутренний демон шипит: «а зачем? Лучше, милочка, еще раз вспомни его взгляд там, в галерее». Мгновенно становится тяжело на сердце. Что-то надо было по-другому сделать. Только что?

– А, вот и наш очаровательный помощник, – одна из непримечательных фигур машет мне рукой, – У Уилла появилась замечательная идея!

– Да ладно, – шепчу под нос, топая в направлении позвавшего. Натягиваю на лицо не самую фальшивую улыбку, насильственно отвлекаюсь на открывшуюся панораму и на изумрудную траву, окружающую двор.

– Да, по поводу идей, – выдавливаю из себя, стараясь не смотреть на англичанина, – Нам пора возвращаться, так что все потом. Расскажете по дороге.

–Ну, нет. Ну, Уильям, помогай! – дядька режиссер улыбается, а бриташка скалится в ответ и тоже что-то не особо смотрит в мою сторону.

– Я боюсь, что ее не переубедить Эммет. Мисс Волкова придерживается расписания с пугающей точностью, – ухмыляется, а в глазах души человеческой нет.

– Ну, вот еще, – и я попалась, чувствую, как меня засасывает куда-то, а остановиться, зацепиться не могу, – Рассказывайте!

***

Всего было мало. Мало моих слабых попыток эти два жутких дня избегать его. Мало раздвоения, раскола в моей бедной голове. Мало! До меня доходит, что я окончательно пропала, когда Уильям с места в карьер начинает читать монолог Гамлета, прямо здесь, под свинцовыми небесами. Хотя нет – какой там читать? Он произносит слова так, что начинаешь верить – это его собственное, глубоко личное. Стихотворный слог льется, как обычная, нерифмованная речь. Он проживает каждое слово, а мне до одури хочется, чтоб в его слова, в его голос вернулась эта раздражающая улыбка, чтоб все демоны, которых он сейчас спускает с цепи, вернулись обратно. И все равно – он великолепен, даже с учетом того, что пугает меня сейчас до дрожи, даже с учетом того, что я перестаю верить в реальность всего происходящего. Он идеален, даже срывая опояску, даже выпуская своих демонов на свободу – идеален. А я рядом с ним – как вор, который украдкой, по злой шутке Вселенной, любуется недостижим произведением искусства.